Помни о

«... Следует ежедневно размышлять о неизбежности смерти. Каждый день, когда тело и разум обретают гармонию, необходимо медитировать, представляя себя разрываемым стрелами, пулями, копьями и мечами, уносимым бушующими волнами, брошенным в эпицентр великого пожара, пронзаемым молнией, погребенным могучим землетрясением, падающим с высоких скал, умирающим от болезни. И каждый день, без исключения, следует считать себя мертвым...» (Хагакуре «Книга самурая»)

Помню свою бабушку, родилась она в черте каком году, еще при царе. К бабушке меня сдавали родители, когда им было не до меня, у нее был старый деревянный дом с выцветшими коврами на стенах, изображавшими какие-то древние сюжеты. Огромные перины и подушки, в которые я любил зарываться во время положенного послеобеденного сна, старые сундуки, пахнущие нафталином и забитые немыслимыми нарядами, суповые ложки из серебра с фамильным вензелем, а главное – чердак. На чердаке находились мною самые интересные вещи, среди хлама и пыли попадались старые газеты, еще с ятями, причудливой формы бутылочки, письма с фронта и зоны, чемоданы с какими-то документами и книгами. Внутри чемоданов можно было найти невостребовано заначенные кем-то купюры, от керенок с развенчанным орлом до стоячих дореформенных рублей, часть из которых я тут же поменял во дворе на всякую дребедень, а часть отложил на память. Когда было холодно, мы с бабушкой топили печь, я выбегал на мороз смотреть на летящие из трубы искры и пулей залетал обратно пить у печи горячий чай с молоком. Я хорошо помню все в этом доме и печь, и перины, и лестницу на чердак… все, кроме самой бабушки. Я не помню ни одной ее фразы, ни голоса, ни как она выглядела, ничего. Я не помню, когда она умерла, просто была и не стало, не помню того, как я узнал, осознал или понял это, не помню, был ли на похоронах, скорее всего нет, ведь маленьким детям делать там совершенно нечего...

Помню спустя пару лет, загремел я в больницу, причем плотно так, месяца на три. Вот это было весело, если не обращать внимания на гипс, ежедневные уколы и то, что ты безумно, до слез скучаешь по маме с папой, то воспоминания об этом месте останутся наилучшими. Вот была хорошая игра, брали мы операционную каталку, сначала на нее забирались те, кто на костылях, потом остальные ходячие как можно быстрее разгоняли ее по длинному больничному коридору и запрыгивали следом. Как ни странно, несмотря на разбитые носы и гипсы, игра продолжалась несколько недель, пока мы не сшибли какого-то хирурга. Время от времени, с периодическим успехом, мы выясняли отношения с соседней палатой. Посмотреть бы сейчас на драку детей-инвалидов, как перебинтованные и загипсованные мальчишки пытаются расквасить друг другу носы, желательно гипсом и по возможности побольнее, смотрелось наверное забавно. И тут к нам в палату положили Лёньку, я не знаю, почему его положили к малолеткам, он был лет на семь нас всех старше и лет на пять старше предводителя забияк из соседней палаты по прозвищу Батя с аппаратом Елизарова на ноге. Мы знали, что когда Лёнька встанет, то Бате с его свитой уже точно не сдобровать, и они это знали, попрятали свои крысиные носы, а мы ходили героями. Но ни мы, ни они не знали одного, что Лёнька где-то не там нырнул и у него перелом двух верхних позвонков, что он больше никогда не встанет. Лёнька умер через два дня. Я помню ту ночь, когда забежала куча докторов и стала суетиться вокруг него, после чего Фаиз Александрович, который меня резал, сказал что все возможное уже сделано. Тогда я открыл глаза и сел на кровати, Фаиз Александрович сказал, чтобы я немедленно ложился и спал, но я отпросился в туалет. В пустом ночном коридоре я увидел лёнькиных маму с папой, для которых он был еще жив. Я долго думал о нем, о Лёньке, когда все уже про него забыли, и соседняя палата опять начала задираться… Потом выписали Батю и межпалатный конфликт угас сам собой...

Помню Лешу Марушкина, такой смешной лопоухий друг детства, живший в семейной общаге, напротив моей хрущевки. По детству все вместе гоняли футбол во дворе, порою нарочно норовя высадить мячом стекло в той же общаге, почему-то выбитое стекло доставляло куда большую радость, чем забитый гол. На велосипедах мы уезжали далеко за город, в лес или на речку, где пекли картошку и втихаря курили, спеша повзрослеть. Потом, как это обычно бывает, разошлись пути дорогами на сгибах. Утром, когда я уходил в школу, Леха с парой постоянно новых дружков тряслись в кумарах на подоконнике в подъезде и «соображали», а когда возвращался, сидели, прожигая бычками на приходе китайский адидас и ничего уже не соображали. Несколько раз я пускал его на кухню сварить. Героином в сибирской глубинке и не пахло, бахались они цыганской «ханкой», коричневая такая ляпка в сложенной уголком целлофанке, из которой получался мутный раствор, где контроль различался с трудом. В последний раз, он, покрывшись крупными каплями пота и безуспешно истыкав себе всю руку, со слезами на глазах попросил вмазать его... Таким он мне и запомнился - напуганным, измученным, больным. Конечно он где-то приворовывал, но отделался легко, дали всего лишь год и то условно, после чего совсем его видно не было. Что случилось потом, я узнал во дворе. С какой-то отчаянной дамой решили они свести счеты с жизнью, вскрыв изможденные вены. Поставились напоследок в каком-то подвале, выкурили по сигарете, пора... но в момент этот решающий жить ему, как никогда, захотелось, он в отказ, передумал мол того. Только вот подруга, не признающая компромисса, юмора не поняла и засадила нож Лехе в грудь по самую рукоять, помогла разогнать нахлынувшие сомненья, для верности еще пару раз в живот пырнула, а потом обе руки себе полоснула насухо. Ее, конечно, спасли. Его, конечно, нет...

Хорошо помню Юльку Гончарову, бывшую мою одноклассницу. В классе была она одной из тех, кто быстро оформился, примагничивая наши несмелые взгляды, полные молодой и стыдливой похоти. На уроках, особенно на физкультуре, мы втихаря давили косяка на ее сиськи, которые уже не торчали по-детски гвоздями, а созрели и налились соком, словно спелая гроздь, манящая своим бесстыдством. Только вот пожимали эти плоды увы не мы, а наши старшие товарищи. Говорят, что это всегда так, но обидно чисто по-человечески, взращиваешь их маленьких ссыкух, за косы таскаешь, юбки задираешь, обучаешь значит половой грамоте, а тебе в благодарность только бороду подшивают. Это я к тому, что ни одной одноклассницы так и не трахнул. Через несколько дней после выпускного умерла мать. Рак. Путь на мою фазенду лежал через кладбище, я садился у могилы, выкуривал сигарету, смотря на улыбающееся лицо матери, и шел на дачную трудотерапию. Понемногу, не без помощи алкоголя, я пришел в себя, разорвав незримую пуповину, жизнь продолжалась, кладбище росло. Школьные расчудесные годы оставались где-то вдалеке, а вскоре совсем перестали о себе напоминать, пока я случайно не встретил Юльку на кладбище. Она была присыпана свежей землей, цветами и венками с черными ленточками, памятник был датирован прошлой субботой. Юлька оказалась первой из моего класса... Как выяснилось она с какими-то молодыми универовскими аспирантами и преподами рванула на природу, шашлычки, банька, водочка, все дела. На спуске джип занесло... Осталось неясным только одно, погиб ли водитель за рулем, или его уже мертвым туда пересадили те кто выжил, чтобы не губить чью-то карьеру, тут мнения разошлись. Выяснилось еще кое-что, но тут мы умолчим, ведь как говорится, мертвые сраму не имут...

С Иркой я был знаком еще до ее интервенции. Она пела в Новосибирском оперном, я даже пару раз таскался туда по каким-то контрамаркам, но быстро понял, что к опере душа моя совсем не лежит. В Тель-Авиве она поступила в консерваторию и покоряла теперь совсем другую аудиторию, испытывая терпение, оставленного в Сибири, жениха. Он, в свою очередь, ждал и терпел, любил и надеялся, мечтал и тосковал, встречались они лишь во снах. Долгожданный день пришел, и после долгой разлуки полетела она прямо на свою свадьбу. В аэропорту имени Бен-Гуриона уже принимала первые поздравления от провожавших ее подруг и все переживала, что не успевает даже сделать маникюр и прическу. Стол накрыт, гости собрались, жених при кольцах и букете, заморская невеста уже летит на крыльях любви... Заминка вышла только в одном: какой-то ****ый хохол куда-то не туда прицелился своей ракетой... Ирку одной из первых вытащили из Черного моря, а собравшиеся на свадьбу родственники полетели на похороны. Я съездил на вечер памяти в консерваторию, после чего, конечно же, нажрался, есть у меня такая слабость, не могу иначе.

Неизбежность, необратимость, затяжной прыжок... Живи, но каждый день, без исключения, помни о ...