Жизнь взаймы

If my life is for rent…
Dido


- Вы уверены? – спросили они, оценивающе глядя на меня.
- Да, - просто отозвался кто-то во мне, прежде, чем я успела подумать.
- Тогда пройдите в машину, чтобы заполнить все соответствующие бумаги.
- Да, конечно. – Мы сели в машину, парень что-то говорил мне, но мысли  мои  то разлетались в стороны, как стая испуганных воробьев, то вновь собирались вместе, но ясности в голове это все равно не прибавляло. А еще странное чувство полу-опьянения, или даже лучше, чего-то сродни «кайфа». Только когда он протянул ручку и  передал бумагу на подпись, испугалась, что рука будет дрожать, и все испортит, выдаст страх, неуверенность, слабость. Страх слабости? Страх страха? И поймав страх в ловушку логического абсурда, я даже слегка улыбнулась, и, не дрогнув, поставила свою подпись.
- Ну что ж…, - приглашающе махнул рукой парень, забрав у меня из рук мой «приговор».
И я вышла. Но теперь только я поняла, что шагнула из машины в надвигающуюся, уже ставшую неотвратимой, неизвестность. Теперь только крепление каната показалось несовершенным, опоры ржавыми и хлипкими, уши расслышали, как стонут они при движении каждой проезжающей машины, как скрипят соединениями ржавые болты. «Боже, что я делаю…» – начала одной огромной кроваво-красной надписью проявляться одна-единственная мысль в мозгу. Оставалось только взять себя в руки и вспомнить-внушить себе мысль о том, что только войдя в свой страх, можно избавиться от него. Сколько глупых бессонных ночей было проведено в бесконечных падениях с мостов, самолетов, вышек, деревьев, обрывов, небоскребов… нужно сделать только лишь шаг, один лишь шаг в свой страх… и наступит свобода.
Они одели меня в систему, я даже и не заметила, не отследила деталей. Наверное, если бы они не затянули  лямки, я не заметила бы и  этого. Но они затянули, так, что сдавливало дыхание, и с другой стороны это помогало, - становилось легче, ремни и лямки, стягивающие грудную клетку и  ноги, создавали чувство надежности, чувство готовности «к бою», как кольчуга для воина.
- …прыгать вперед руками, отталкиваешься и пошла, понятно? – продолжал один из ребят. Я согласно кивала, хотя вряд ли поняла хотя бы половину из сказанного, с мыслями  творилась все та же ерунда. Я кивала молча, вероятно потому, что голос мой  либо  задрожал бы сейчас, либо сошел на нет и отозвался чем-то не-человечески сиплым. Они скорее всего понимали и не требовали от меня ничего большего, чем кивки. Как медленно, медленно тянулось время. За этот промежуток я тысячу раз была готова прыгнуть и тысячу таких же раз готова была отступить, глупо извинившись перед ними, или придумав какую-нибудь уважительную причину, и бежать-бежать оттуда, радуясь своему спасению. Останавливала лишь старая мысль-заклинание о том, что в страх надо войти, с ним невозможно бороться, ему надо отдаться, принять, осознать. И тогда наверху этого же моста через каких-то десять минут, когда отскрипит вытягивающая лебедка, меня ждет свобода.
Они молча держали меня у края платформы за пояс с двух сторон. Они понимали, что сейчас происходит внутри готовящегося к прыжку человека. Дрожало все, мне казалось, что мелкой  дрожью бьет каждую клетку моего тела, меня больше не заботило, как я выгляжу со стороны, у моего организма больше не было ресурсов контролировать свою нормальность, мне казалось, что я больше не состою из материи, а из одной напряженной вибрации, которая вот-вот сорвется в никуда. Да-да, именно в никуда, потому что невозможно, нереально, немыслимо было убедить себя, что сзади есть специальный канат, который удержит меня, мягко  погасив движение, покачает из стороны в сторону, и все. Да, это все было понятно, но толку от этого не было никакого – шаг оставался шагом самоубийцы.
- Закуришь? – донеслось до меня, как из другого мира.
- Н-нет, - глухо ответила я, сглотнув всухую. Покачала головой, но не оторвала взгляда от пейзажа, расстилающегося внизу. Все так было остро, острота окружающего резала меня на части: трава, там, внизу у воды, была слишком зеленой, слишком яркой, отражение в воде - слишком отчетливым, звуки – слишком объемными, и птицы… шелест их крыльев в воздухе, прозрачном  до звона… крыльев, крыльев…
Я взмахнула руками, руки ребят сами собой отпустили меня, и я полетела. Ветер ударил в лицо, захлопал тканью одежды, а внутри… совершенно не было страха, только восторг, огромный восторг полета и сожаление, когда полет прекратился. Когда я цепляла карабин лебедки, руки не слушались и дрожали, когда меня вытянули  наверх, все тело было слегка одеревеневшим от пережитого шока, лицо горело безумным румянцем, разлившимся от висков и до низа скул, но, когда они, улыбаясь, спросили:
- Ну как?
Я лишь ответила, неумело начиная улыбаться в ответ:
- Да… это… да.


В коридоре и комнате возились дети. Время от времени было слышно, как они носятся по коридору, задевая что-то и роняя по дороге. Грохот и  визг перекрывались их хохотом, потом на время затихали, и тогда она переставала стирать и напряженно вслушивалась, пока шум не возобновлялся снова. Молодая женщина в оранжевом в мелкий белый горошек халате с тазиком на стиральной машинке, доставшемся ей от мамы, в ванной, в которой она выросла сама. В очередной раз остановившись, чтобы перевести  дыхание и дать отдохнуть натертым рукам, она вдруг замерла от открывшегося вдруг ей ощущения счастья, тихого, светлого и прекрасного: она ощутила его беготней  детей в коридоре, их радостными криками, этой ванной, любимой ею с детства, наверняка облупленной и несуразной, но настолько близкой и привычной, когда уже невозможно сказать, так это или нет, мужем, с которым они будут обнимать друг друга на кровати, на которой когда-то также спали ее родители, их умением радоваться друг другу и дарить тепло, простое и неприхотливое, домашним очагом, который поддерживался здесь долгими десятилетиями, от поколения к поколению, старым пуховым платком, в который она завернется под телевизором, платком, которым ее укутывала зимой бабушка, когда она была еще ребенком  и они ходили вместе гулять… всем, все в этом мире вдруг ощутилось для нее прекрасным, счастье наполнило ее душу до краев. Это была гармония, и она была в ней.
- Мам, - дернул ее за край  халата подбежавший малыш, - можно я возьму твои очки – нам не хватает пирата.
- Да, шунь, - отозвалась она, улыбаясь, и на ходу целуя верткого карапуза, - только не надо закрашивать их тушью, как в прошлый раз! – и махнула рукой, видя, что он ее уже не слышит, несясь по коридору в комнату к трюмо, где лежали очки. И рассмеялась, оттого что к гармонии добавились еще и одноглазые пираты в отцовских футболках, натягивающие очередную простыню на мачту деревянной швабры.


- Который час? Больше одиннадцати?
- Подымайся, уже четыре. Черт, ты уже ни на что не годишься.
- Заткнись и принеси мне лучше чего-то выпить. – Женя оторвала голову от подушки и тут же опустила обратно –боль ножом врезалась в ее черепную коробку и начала распиливать надвое. – Ч-черт…
- Нафига было так нажираться вчера? – зло спросила Катя, подавая ей стакан воды.
Женя на автомате сделала один большой глоток, и тут же чуть не вернула эту воду обратно.
- Какого хрена ты принесла?!
- Я так и думала, - устало ответила Катя, - и протянула ей заранее приготовленную бутылку пива. Женя жадно присосалась к ней, наступила долгая пауза, прерываемая лишь ее судорожными глотками.
- Какого черта ты с собой делаешь? – Катя опустилась рядом с диваном на пол.
- О, только не начинай, - отмахнулась от нее Женя, и уже спокойно отпивая пиво из бутылки, уселась на диване. – Покурим? – предложила она, уже более-менее ясно глядя на подругу.
- И ширнемся, - встала та, вытягивая из кармана сигареты и подавая одну Жене.
- Спасибо, - и они вдвоем, чиркнув зажигалкой, затянулись и стали пускать в потолок тонкие струйки дыма.
- Ты хоть помнишь, что было вчера? – спросила Катя.
- Нет, почти ни хрена.
- Твое счастье.
- А что? А впрочем, ладно, лучше мне и не знать. – улыбнулась она.
- За что ты так ненавидишь себя? – вдруг спросила ее Катя, взглянув в глаза своей никогда-не виденной-трезвой подруге, с которой они проводили ночи и тянули дни, в ожидании все тех же ночей, когда можно было снова пить, курить, веселиться, играть, знакомиться с ребятами, пить и курить с ними, чтобы следующей ночью круги замкнулись.
- Ик… - громко вырвалось у Жени, и она глупо захихикала.
Но Катя знала, что это лишь игра, она уже научилась понимать, что внешний наносной идиотизм Жени – лишь маска, за которой прячется где-то на самом дне пивных бутылок и пачек сигарет настоящий живой человек, чем-то когда-то сильно искалеченный, с перебитыми крыльями или растоптанным сердцем, ибо иначе быть не могло – в глубине ее неглупых даже в самом пьяном угаре глаз всегда лежала боль, одна и та же глубоко спрятанная боль.
- Что для тебя счастье? – неожиданно спросила Катя.
Женя устало взглянула на нее, понимая, что та больше не отвяжется, и от серьезных тем этим утром ей все же не уйти. Тогда она на какое-то время задумалась, продолжая дыметь сигаретой, потом потянула Катю за рукав на балкон их крохотной квартирки на массиве, которую они снимали на двоих, и сказала, глядя в расстилающийся перед ними туман:
- Стоять здесь сейчас в этой абсолютной пустоте и тишине, которую дарит туман, пускать в серое небо клубы дыма и быть совершенно свободной от всего. И испытывать то самое прозрение, которое наступает на утро после бурно проведенной ночи, и ощущать ту самую свободу отчаяния, когда у тебя ничего нет, и свободен ты только потому, что тебе нечего терять, все, что у тебя есть – это то, что ты сейчас держишь в руках, но и оно всего лишь пепел, который через минуту осыпется вниз. – И словно в доказательство своих слов, она сбила пепел с сигареты, и заметив, что та уже дошла до бычка, выбросила ее и вовсе вниз. Сигарета бесследно исчезла в тумане, мелькнув крохотной оранжевой точкой. Женя улыбнулась.
Катя молчала, она не знала, что ответить, да ответа и не требовалось. То, что говорила Женя, было справедливо, красиво и точно. Они обе знали всегда, что это так.
- Я никого не ненавижу. – Продолжила Женя. – Я люблю. И как бы я ни жила сейчас, это честнее по отношению к моему сердцу, чем если бы я была чьей-то женой в рутине однообразных дней. Да я и не смогла бы, я бы задохнулась. Каждый раз, когда я пыталась жить не своей жизнью, я чувствовала, что на шее моей все туже и туже затягивается петля, все невыносимей и тяжелее становится на душе, словно мне на спину взвалили мешок с камнями. И тогда я все обрывала, и камни падали вниз, а я вздыхала с облегчением, и чувствовала себя более искренней с сигаретой здесь на балконе и с вечным пивом в руке. Понимаешь?
И Катя молча кивнула, она понимала, она почти плакала, услышав в сказанных словах и свою правду, увидев в них и свои тщетные попытки зажить «нормальной» жизнью.
- Ты все еще любишь его? – тихо спросила она.
- Да, - отозвалась Женя, и спустя секунду, выдохнула в туман, куда-то далеко-далеко, туда, где могло расслышать его сердце, - и буду любить всегда…
- Сегодня пойдем в «Пит-бой»? – спросила Катя, чтобы стряхнуть накрывшую их сентиментальность.
- Один хрен, - весело подмигнула ей Женя, допивая пиво, и театрально взмахнув руками, затянула: - Бутылка батона, пол-кефира… а я сегодня снова Земфира…


- Я так устала. Я рада, что сегодня наконец-то хотя бы немного могу поболтать с тобой на этой вечеринке.
- А где, кстати, твой? – поинтересовалась дама в белом, потягивая коктейль.
- Опять на работе, - с сарказмом ответила первая.
- Он у тебя молодец, неплохо зарабатывает. – Закивала вторая.
- Да о чем ты говоришь? Зарабатывает?! – взорвалась первая, - Да он все деньги неизвестно куда тратит. Вернее, известно куда, и что у него за работа – тоже известно…
- Теперь я не понимаю, о чем ты, - заметила подруга, располагаясь поудобнее, и ожидая услышать сейчас очередную не малоинтересную сплетню из первых уст.
- Ты думаешь он на работе? – продолжила первая. – Как же! Он познакомился где-то с какой-то шлюхой, которая затащила его в постель чуть ли не на первом свидании, и теперь он на работе, на постоянной работе.
- Так, подожди, дорогая, а что за шлюха? – оживилась вторая, - Да и как-то не верится, чтоб твой… Ему же это абсолютно неинтересно, - заметила она, а сама подумала о том, как он обходительно подавал пальто, улыбался, целовал ручку, сыпал комплиментами, и как она сама не раз хотела бы оказаться на месте той шлюхи, ведь как он должно быть прекрасен был в постели, с его уверенностью, силой, мужеством, умением боготворить женщину… И как ему должно быть надоела эта скучная курица, сидящая рядом, озабоченная шмотками, собственным комфортом и карьерой, ах да, и еще «чтобы все было, как положено», возмутившаяся изменой мужа не из-за того, что она его любит, а из-за того, что он нарушил рамки этого самого «как положено».
- Какая-то девка с окраины, - тем временем продолжала первая, - где-то в одном из ночных баров, «Пит-бое» что ли,  повесилась ему на шею, а он и уши развесил… я уж не знаю, что она там ему еще делает. Да было б что хорошее! Курит, пьет, однажды даже пьяная звонила ему на мобильный посреди ночи! Ты представляешь?! А ему, идиоту, еще и жалко ее. У нее, дескать, такой богатый внутренний мир, у нее, мол, тяжелое время, депрессия… А то, что у меня сейчас начнется депрессия – так на это ему плевать. Он на нее еще и деньги наверняка выбрасывает, вместо того, чтобы семью обеспечить, подумать о нас с дочкой.
- Но вы вроде не бедствуете, - не выдержала вторая, - и он вас нормально обеспечивает.
- Да причем тут это! – воскликнула первая, - Какое она вообще имеет право?! Кто она такая? Она никто! Ничтожество! Шлюха!
- Ну, значит, дорогая, ты недостаточная шлюха, чтобы дать ему то, что дает она.
- Да ты… как…
- Ладно, я пошутила, успокойся, все мужики – сволочи, а он еще приползет к тебе на коленях и будет просить прощения.
- И я еще очень подумаю, прощать его или нет!
- А ты любишь его?
- Что за вопрос, он – мой муж! У нас ребенок!
- Да, конечно, - кивнула вторая, а сама снова подумала о том, что сидящая перед ней даже и не понимает, что проблема в ней самой, в том, что она мертва, в том, что трупы семей ходят под ручку на этой вечеринке, раскланиваясь и улыбаясь друг другу, в том, что все они фальшивы, ибо играют живых, хотя все уже давно мертвы, в том, что ни настоящей дружбы, ни любви здесь не найти и днем-с-огнем, в том, что… та шлюха, о которой она говорила, ей можно позавидовать – она свободна от условностей, она свободна от их «павлиньих перьев», она полюбила мужчину и отдалась ему полностью, рискуя всем, что у нее есть – своим сердцем, но как она должно быть сейчас счастлива – так, как они не будут счастливы ни разу за всю свою благоустроенную обеспеченную жизнь.
- Дорогая, ты идешь? – подошел к ней муж.
- Да, конечно, дорогой, - откликнулась она, подымаясь и откланиваясь перед первой, стараясь не смотреть на лысину своего супруга и осточертевшие мелкие тупые глазки. – Изменяешь ли ты мне? – подумала она, но тут же поняла, что это ей абсолютно не интересно. Осенний вечер и туман окутали ее, когда они вышли на улицу к своей машине, и в этой серой пелене она вспомнила о том, что в детстве мечтала быть музыкантом, немного сумасшедшим, с сонатами и этюдами в голове, мечтать на берегу моря, путешествовать одной по миру и жить простой естественной жизнью. Она не имела понятия, что случилось с этой мечтой, потому что в действительности ничего не держало ее.  И от одной только этой мысли ее захлестнуло ощущением свободы, ощущением миллиона открывшихся перед ней возможностей, как перед человеком, вышедшим из каморки, в которой он просидел всю свою жизнь и даже не подозревал или забыл о существовании настоящего большого мира. И тут же, следом за свободой пришел страх, огромный, как и сам мир, необъятный и нарастающий, страх неизвестности. Она задрожала.
- Что с тобой? – поинтересовался муж. – Тебе холодно?
- Нет, все в порядке. – Дежурно улыбнулась она, а сама продолжала завороженно смотреть в глубину своего я, открывшегося ей так внезапно во всей своей наготе, проспавшего в ней всю ее жизнь.
Они сели в машину, он завелся, покрутил ручку приемника в поисках приемлемой радиостанции, и остановившись на не раздражающей мелодии, тронулся.
While my heart is a shield and I won't let it down
While I am so afraid to fail so I won't even try
Well how can I say I'm alive
Донеслось из динамиков. На припеве песня ему надоела, и он стал снова крутить ручку приемника. Она подняла руку, чтобы остановить его, но он лишь, криво улыбнувшись, ответил:
- Перестань, как можно слушать такую ерунду.
А слова из песни впечатались в ее память, они продолжали звучать и звучать в ее голове: «пока мое сердце – щит, и я не опущу его, пока я так боюсь проиграть, что даже и не пробую, как я могу сказать, что я жива…»
- Останови, - твердо попросила она.
- Зачем? – удивился он, но притормозил у обочины.
- Извини, но я жива, - сказала она, вышла из машины и, на секунду задумавшись, направилась в «Пит-бой».