БЕДА быль

БЕДА (быль)

То было в середине прошлого века. В семье российского (тогда еще советского) офицера родилась дочь. Девочку назвали Ларисой.
Будни русского офицера редко бывают спокойными и сытыми – если только он не штабной и не служит в одной из двух российских столиц. Семья моталась по гарнизонам, жила в близком соседстве с солдатскими казармами. И юная Лариса  насмотрелась и наслушалась всякого. Нет, с нею, девочкой, солдаты обращались ласково  и предупредительно, этого не отнимешь. Но ведь уши-то «ребёнкины» не закроешь… Частенько солдатики, не заметив девочку, общались друг с другом чисто «по-русски», открытым текстом. И девочка слышала непривычные, емкие и хлесткие слова, и ей даже захотелось их повторять, такие звонкие и непонятные. И однажды она повторила их вслух, при папе и маме. И тотчас  получила ладонью по губам… Она опешила, но в ответ на немой вопрос «за что??» получила строгую отповедь:
- Не смей больше никогда произносить эти гадкие слова!
Нахлынувшая было обида свернулась комочком где-то глубоко внутри, под сердцем. Но не исчезла. А неделю спустя вдруг обернулась чертенком, и Ларисе страстно захотелось снова произнести те самые, «запретные» слова. И посмотреть, что будет? Впрочем, «посмотреть» хотел тот самый «чертенок» в ней, а сама Лариса примерно представляла себе, ЧТО именно будет. Но «чертенок» оказался сильнее, и Лариса вдруг неожиданно для себя опять произнесла запретное… При маме. Глаза у мамы вмиг округлились, а потом неожиданно стали жесткими, даже злыми. Мама, сорвавшись, закричала:
-  Кто тебя научил этим гадостям?! Как тебе не стыдно! – И мама наотмашь ударила шестилетнюю дочурку по щеке. Потом еще и еще раз. Лариса, испуганная и зареванная, вжалась в угол комнаты, а разъяренная мама никак не могла успокоиться.
Вскоре пришел папа. Поняв, что произошло нечто из ряда вон выходящее, он уединился с мамой на кухне. Они проговорили минут пятнадцать, а Лариса угрюмо ждала окончания их беседы, и всё силилась понять: почему же эти звонкие непонятные  ей слова так разъярили маму? Одновременно она вновь ощутила в себе того самого «чертенка» и с удивлением обнаружила, что он… доволен! Получалось так, что «чертенок» стал вдруг ближе ей, чем родная мама: он не осуждал ее, он, похоже, даже радовался тому, что она произнесла те самые, запретные слова.
Потом в комнату вошел папа, посмотрел на дочь очень строго и попросил подойти к нему. Лариса задрожала («Бить, что ли, будет?») и робко повиновалась. Но папа бить ее не стал. Он сел на диван, поставил Ларису напротив себя и спросил:
-  Доченька, где ты слышала те… н-нехорошие слова, которые сказала маме?
Лариса опустила глаза, всхлипнула и промямлила:
-  Солда-аты говори-или…
Папа покачал головой:
-  Солдаты… Я так и думал! – Долго и внимательно вглядываясь дочери прямо в глаза, вдруг погладил ее ладонью по голове: - Доча. Послушай своего взрослого папу.
Лариса напряглась, а папа продолжал:
-  Я тоже, понимаешь ли, был когда-то маленьким, как ты. Тоже слушал, как разговаривают между собой взрослые. Но мне нравилось то, О ЧЕМ они говорят: много разных историй слышал, и мне всё это было интересно. Слышал я, как и ты, массу непонятных слов. Но если слово не понятно, совсем не обязательно его повторять – оно может оказаться нехорошим, грязным.
«Хм! Разве слова бывают грязными?» - с удивлением подумала Лариса, но задать такой вопрос папе вслух не решилась. А папа все еще продолжал свою воспитательную речь:
- Доченька! Мы с мамой не можем уследить за всем, чтó ты слышишь от взрослых. Но ты, пожалуйста, пообещай мне, и маме тоже: если услышишь непонятное слово, то спросишь у нас, чтó это слово означает? И мы тебе скажем, хорошее это слово или плохое. А до того, пожалуйста, не произноси эти слова вслух – это очень некрасиво. Обещаешь?
Лариса машинально кивнула – обещаю, мол – но чертенок внутри нее при этом весело хихикнул, и она почувствовала, что чертенок тот ей ближе, чем, увы, мама, а значит и папа. Потому что чертенок не собирался ее наказывать ни за какие «нехорошие» слова.
И потекли дни, и Лариса все больше уединялась в себе со своим другом –чертенком, и все сильнее тянуло ее произносить вслух запретное. Когда ее оставляли дома одну, это было настоящим счастьем: она вставала напротив большого зеркала, чертенок выскакивал из нее, и они оба с наслаждением произносили всё-всё-всё, что так «нельзя» было произносить в присутствии взрослых. Точнее, произносила сама Лариса, а ее воображаемый друг сидел на подоконнике, на спинке дивана, а  то и на люстре, весело и одобрительно хихикал и даже бил в ладоши, когда изо рта Ларисы выскакивали все «запретные» речевые конструкции. Лариса ругалась с наслаждением, вслушиваясь в перезвон непонятных звуковых сочетаний, которые легко, без усилий производило на свет ее юное горло. И однажды случилась беда: ее «застукали» за этим занятием неожиданно возвратившиеся папа и мама – они, увы, забыли дома кошелек с деньгами и билетами на спектакль, которые купил вчера папа. И то, что они услышали за дверью, повергло их в настоящий шок.
… Наказание было очень жестким, даже жестоким. О театре в тот день родителям пришлось забыть, и это обстоятельство, возможно, усилило их негодование по отношению к дочери.  И не знали бедные родители, что их развернувшаяся ярость довершила черное дело, надломившее психику их крошки-дочери: с этого дня в девочке окончательно закрепилась тяжелая форма невроза. Отныне желание «ругаться на людях» стало в ней неодолимым, превратившись в жестокую беду, измучившую с годами и Ларису, и ее родителей. Ларисе невозможно было появляться в школе – она шокировала не столько даже детей, сколько учителей. Тычки, окрики и морализирование сыпались на голову Ларисы отовсюду и лишь усугубляли неистребимое желание «материться вслух». Кончилось тем, что родители были вынуждены обратиться к психиатрам с проблемой «отбившейся от рук» юной дочери.
Я встретил Ларису, когда ей было лет двенадцать. Мне в тот год исполнилось двадцать четыре. Встретились мы по печальному поводу: я лечил собственный невроз, а Ларису привезли в больницу ее родители. Бедная девчонка выглядела не по годам взрослой. В палате, где лежала Лариса, было несколько женщин, которые невольно продолжали «черную работу» прежнего окружения Ларисы: когда из девочки невольно изрыгалось очередное ругательство, женщины цыкали на нее и пытались стыдить. Лариса злилась в ответ и замыкалась в себе, но «нехорошие слова» продолжали свои мучительные попытки выскочить из нее. И выскакивали. И всё повторялось. Лариса зарывалась ртом в подушку, но «слова» не отпускали, и выливались в конвульсии. И мало кто понимал, насколько тяжело 12-летнему ребенку! Понимал это, пожалуй, один лишь лечащий врач-невролог, доктор Шапиро. Интуитивно почувствовал эту беду и я. Когда мы общались с Ларисой, я видел эти конвульсии, с которыми пытались вырваться из ее горла «матерные» слова. Лариса обрывала им окончания, но они все равно были узнаваемы. И я просто перестал на них реагировать, «не замечал» их. И девочка постепенно успокоилась. И поняв, что никакого «осуждения» с моей стороны не последует, прониклась ко мне доверием. Лицо ее просветлело, она охотно шла на контакт, и мы подолгу беседовали. Она рассказала мне про свою жизнь, про школу, про свои увлечения (и свое одиночество). Я в ответ рассказывал о себе. Мы подружились. Ее изредка навещали папа и мама. Лариса похорошела. На ее не по годам взрослом лице наконец-то проступили черты ребенка. Мы с нею вместе даже оформили стенгазету, и оказалось, что она неплохо рисует.
А потом подошел срок моей выписки. Лариса, провожая меня, едва сдерживала слезы. Но чем я мог помочь, кроме доброго напутствия? Я всей душой желал ей не зацикливаться на ее беде. Как же важнó в такой ситуации понимание и добросердечие окружающих! Будь Ларисе лет восемнадцать, она, возможно, смогла бы успешнее справляться со своей бедой хотя бы при помощи юмора. Но для 12-летнего ребенка такая ноша непосильна…
С тех пор прошел не один десяток лет. Сейчас Ларисе под пятьдесят. Где она теперь? Как сложилась ее судьба? Как справилась она со своей бедой? И справилась ли?
Кто бы надоумил нас, людей, почаще заглядывать ЗА завесу чужой беды, не обращая внимания на «вывеску»? Глядишь, счастья на Земле стало бы больше. Или хотя бы несчастья – меньше.

17.09.2003
Таллин