Семь копеек

       Александр Мануилов
       СЕМЬ КОПЕЕК
       "Погода - для богатых!" (Ирвин Шоу." Богач, бедняк")
С самого утра день шел наперекосяк, и она уже не верила, что когда-нибудь этот день закончится. Поглядывая на часы в редкие и коротенькие паузы, она вдруг остро ощущала, как ноют натоптавшиеся у прилавка ноги, как нестерпимо болит и плохо соображает голова, как тяжело и медленно ворочается в пересохшем рту язык, называя цену. Скапливалась очередь, она нервничала и, досадуя на себя, раздражаясь, начинала производить поспешные, ненужные действия, и со стороны выглядела неуклюжей, суетливой, злой.
Когда невдалеке от себя она увидела этого покупателя, то нутром почувствовала, что с ним нельзя ошибиться, что все должно быть грамм в грамм и даже точнее, что назвать цену надо до сотых долей копейки верную. Она подобралась, сосредоточилась и, радуясь своей внимательности, своему наметанному глазу, стала ждать приближения этого покупателя нетерпеливо, с каким-то охотничьим азартом, предвкушая победу и уже торжествуя ее.
И когда он наконец приблизился и буднично, ровно попросил вон тот кусок окорока и вон ту баранью лопатку, она обсчитала его. На семь копеек. Она сама не поняла, как это случилось. Семь копеек, названные ею сверх положенного, оказались перебором и стали значимее всех ее многолетних заслуг.
Жалкие, ничтожные гроши, взвешенные на чаше весов, легко перетянули двенадцать благодарностей, три почетных грамоты и не одну сотню рублей премиальных, взвешенных на другой чаше. Настенный вымпел «Отличному работнику торговли», минуту назад гордо красовавшийся над табличкой с ее фамилией, разом поблек, съежился, обвис и казался сейчас нелепым на этом рабочем месте.
Его нельзя было обсчитывать, она знала это почти наверняка, и, тем не менее, обсчитала. Причем получилось, что дважды: первый раз - когда произнесла сумму. Ведь и тогда еще можно было исправиться - назвав ее, она сама поразилась тому, как чудовищно та прозвучала. И, вопреки логике и своему чутью, она подтвердила эту лживую сумму карандашом на оберточной бумаге и отложила товар в сторону. Проводив его глазами, покупатель, весь как-то подобравшись и напружинившись, объявил громко, на выдохе, громче даже, чем требовала ситуация: «Контрольная закупка!» И - застыл, чувствуя тяжесть собственных слов.
Продавщица вздрогнула, закрутила головой по сторонам, затрепетала, не обнаружив того, кто мог бы исправить все легко и непринужденно, обернуть в шутку, розыгрыш или властно пресечь это глумление над честной труженицей, над женщиной, немолодой уже, часто болеющей. Летели секунды, вязли в воздухе, а она, судорожно тиская в руках грязную тряпку, которой обычно стирали с прилавка крошки костей, мяса и дерева, продолжала шарить глазами по залу в поисках спасителя. Потом вдруг, словно надеясь еще на нечто лучшее, улыбаясь жалко, униженно, выдавила из себя невпопад: «Пожалуйста!» - и задвигала нервно гирьками по прилавку Она надеялась на лучшее, в этом горьком «пожалуйста» ее за версту слышалась мольба к этому угрюмому, властному, симпатичному в общем-то мужчине, забрать назад эти страшные, адресованные ей, слова и уйти как можно скорее и дальше, унести окаянные лопатку и окорок.
Продавщица предоставляла ему последний шанс, и мужчина, здоровый и молодой, не имел права не воспользоваться им. В ее глазах метались страх, боль, покорность, раскаяние и, взглянув мельком, против своего желания и годами выработанной привычки, в эти выцветшие женские глаза, в которых уже блестели слезы, симпатичный мужчина из ОБХСС растерялся и словно обмяк. Он повернулся к очереди, но не разобрал лиц - это была масса, плотная, густая, она стремительно надвигалась на него, жарко дыша, и в жарком ее дыхании он остро, отчетливо ощутил терпеливое ожидание и жажду мести. Очередь хотела крови и не скрывала этого, ее мучила многолетняя, никогда не утолявшаяся жажда, и очередь теперь готова была стоять сколько потребуется, чтобы насладиться ею сполна.
Разом, словно от требовательно-вопрошающего взгляда этого мужчины, стихли все звуки, обычные для магазина в это время; казалось, умолкли даже кассовые аппараты, притихли входные двери и топоры мясников.
И в наступившем этом, жаждущем крови, безмолвии мужчина тихо, не глядя на продавщицу, повторил: «Контрольная закупка!»
«Упка, уп-ка, уп-ка!» - гулко и дразняще пронеслось по залу, отскакивая от стен рикошетом, и вмиг вновь заклацали аппараты, захлопали двери, зашаркали ноги.
«Не кричите, не глухая я - слышу!» - вяло, бессильно, измотанная уже этой длившейся мгновения схваткой, проговорила продавщица, медленно опустилась на табурет, застеленный рваной газетой, и заревела. Она поняла вдруг, почему тот, кого она искала глазами в зале, знающий всех и вся, умный, уверенный, пройдошливый, холеный, сытый, кормимый и ею тоже, спаситель не появился. Не уберег, не защитил, не спас.
Симпатичный мужчина почувствовал, как по спине у него, по желобку, заструился ручеек пота, руки стали липкими и словно чужими. В ноздри резко ударил обычный для продовольственного магазина запах, которого он раньше не замечал. Его затошнило, чего с ним никогда не бывало прежде, и он, неожиданно для самого себя и для всех, вкушавших это действо, отшатнулся от прилавка и быстро, расставив руки в стороны, вышел из магазина. Его коллега, стоявший рядом, вплотную придвинулся к прилавку; у него было спокойное лицо с обычным, рабочим выражением.
Продавщица по-прежнему сидела на табурете, безучастно глядя куда-то вниз, на заляпанный кровью маслянистый, жирный пол, уронив руки на колени, в несвежем халате, в штопаных носках и галошах. Белый форменный колпак ее сбился на бок, обнажив редкие седые волосы, и казался ухарским, вызывающе лихим.
Симпатичный мужчина на улице, вдыхая бодрящий морозный воздух, ожесточенно тер руки носовым платком. «Последний раз, - твердил он брезгливо. - Последний раз!»
Когда спустя немного времени в кабинет директора магазина вошел инспектор и положил на стол перед ним акт, директор не удивился. Глотая тепловатый, с лимоном, чай, он просмотрел бумагу и, проговорив что-то невнятно, легонько хлопнул инспектора по плечу.
Продавщицу уволили, по сокращению , соблюдая обычный в таких случаях ритуал. Директор выступил с речью, теплой и благодарственной, вручил ей от себя лично букет цветов и коробку дорогих конфет и, нежно пожимая ее сухую морщинистую руку, добавил: «Нам будет вас... недоставать».
       декабрь 1989 года

ЭПИЛОГ.

.Шло время. Копейки превращались в рубли, тысячи, потом снова - в рубли, но другие, и складывались уже из новых копеечек; те валялись под ногами тут и там - беленькие такие, чистенькие, порой даже и по семь штук сразу, и были мало кому нужны.
Она жила( ничего, более приемлемого, не оставалось) и, чтобы продолжать жить дальше, торговала теперь с табуреточки. Ягодами и грибами – в сезон, и сигаретами – в остальное время. Глядя на поблескивавшие на асфальте монетки – крохотные такие кругляшки с мужичком на коне, она вспоминала свое постыдное увольнение , и обида, сидевшая где-то глубоко внутри, вдруг поднимала голову и начинала ее поклевывать, тревожить. Про организацию с названием ОБХСС слышно ничего не было. Ребята, которые ее прищучили, должно быть, носили уже другие погоны – все-таки исполнительные работники, сидели высоко и мелочевкой себя не утруждали. Директор же стал хозяином магазина, в смысле - его владельцем. А годика через три после этого магазин сгорел дотла. И сначала пополз слушок, что директор, мол, подался в бега, а потом заговорили о том, что он сгорел-де вместе с магазином. И как-то страшно все произошло. Такого зла она, конечно, не желала; стало даже жаль его. Хотя, если честно. Шевельнулось в ней и еще что-то, неоформленное, неотчетливое, но похожее на торжество, что ли… Не настолько уж великодушна она была, чтобы не почувствовать этого. Захотелось ей как-то все подытожить, вывести мораль. Например, такую: «Посему, кто думает, что он стоит, берегись, чтобы не упасть». Однако так гладко у нее не выходило. Первого послания к коринфянам не читала, да и вообще Новый завет в руках не держала. А мораль, допустим, могла быть и в форме стишка: « кошка с мышкой кошка – тигр, кошка с тигром кошка – мышка». Что-то похожее, как в телепередаче. Но именно ту она не смотрела. Не хватало чужой мудрости, в общем-то, уместной для данного случая и ситуации в целом. И она возьми и спроси однажды своего постоянного клиента, любителя « беломора», кряжистого такого, похожего на кулачка, пожилого и, видно, одинокого ( так хотелось) мужчину. Он вытащил папироску из пачки, постучал ею о ноготь большого пальца, похожего на напильник, зажал ее зубами, как бы переломив пополам, и просто ответил: «На всякую хитрую задницу, хоть даже и с резьбой,- есть ключ с винтом. Так-то!» Помолчал и, наверное, для полноты и объективности суждения добавил: «А на ключ с винтом есть ж…па с лабиринтом!» Словцо, конечно, не для респектабельного издания, но уж ничего не поделаешь. Просто эту часть тела, которая у всех находится сзади, но у большинства частенько ( а то и всегда) маячит как бы перед глазами, то есть спереди, так в народе называют. И именно так он ее и назвал. Имея в виду характер, конечно. Женщине понравилось. Очень. Она тихонько пережевывала услышанное, смаковала его и уже по-новому, по-особенному глядела на мужчину, чувствуя, как медленно разливается в остуженном ее теле тепло и диковинная, давно забытая благодать. Сладковатая и терпкая. Будто ягоды подмерзшей рябины.

Елки-палки… Они подружились. С того дня она сразу помолодела и, говорят, выглядит отлично. А что? Так бывает! Это она прежде старая была, тогда, давно. Когда за семь копеек можно было купить две пшеничных булочки и стаканчик газированной воды из автомата, или, к примеру, коробок спичек. Но их история, ее и его, - уже другая тема. А рассказ – пора и завершить. Да.

15 августа, 14, 15 сентября 2000 года,
21 февраля 2001 года. Александр Мануилов.
5 октября 2003года