Подъезд

У меня в подъезде всегда грязно и мерзко. Вот вроде уже новую уборщицу взяли, тетю Груню, сам утром, выходя, вижу, как она с тряпкой в руках буквально вылизывает каждую клетку. А уже вечером в подъезд без содрогания можно войти только в темных очках. И в противогазе.  И чем это пахнет у нас все время? Такая мерзкая вонь... Железо не железо, тухлятина не тухлятина...
Сумасшедшая баба Ия, живущая а этаж ниже меня, в лицо мою персону не помнит и постоянно пытается меня назначить главным обвиняемым в этом бардаке.
– У, мерзкие мальчишки, загадили тут все!
– В возрасте уже женщина, пора бы знать, что так поступать нельзя!
– Дед, а дед! Ну куды ж ты бычки-то бросаешь!
Это она все ко мне. Я у нее и мальчик, и девушка, и дедушка. Правда, однажды – видимо, у психов это бывает – она вдруг прозрела.
– Семен Кузьмич!
– А? – Оборачиваюсь я.
– Вы диссертацию уже написали?
– Давно уже, баба Ия! Два года назад защитился.
– А. Ну гуляй, доцент...
Впрочем, на следующее утро я уже снова был старушкой, которая не следит за своим внуком, а он, паршивец, своих дружков водит сюда водку пить.
Я знаю, кого имеет в виду баба Ия. Это Сережка Мароскин. Не сложилась судьба у пацана. Отец умер у него рано, мальчишке и двух не было. Отчим его не любит, а мать родная только гоняет за плохие отметки. Поэтому он с утра до вечера торчит в компании таких же четырнадцатилетних оболтусов.
– Здрасьте, дядя Сеня!
– Привет, архаровцы! Травитесь?
Один из них стыдливо прячет за спину окурок.
– Дядя Сеня, кушать же хочется... А так покуришь – вроде и голодухи меньше.
Поднимаюсь к себе в квартиру, достаю из кладовки упаковку консервов. Мне их нельзя. У меня язва.
– Ой, дядя Сеня, спасибо вам большое!
– Спасибо много, а вот ваших песнопений под окном будет достаточно.
Они ржут. Двор у нас с четырех сторон закрыт домами, получается как колодец. Любое громкое слово отражается от стен и гуляет долгим эхом. И уж тем более – завывания под гитару полудюжины юнцов.
– Чтоб вам провалиться, коты мартовские! – Орет сверху Константин Макарович, почетный пенсионер и стукач. Местное КГБ его иначе как "Павликом Морозовым" не называло. Все ему хотелось гадость соседям сделать.
Климовичи с третьего этажа гонят самогон. Тверищевы из двадцать седьмой квартиры – спекулянты. Илья Романович Сигизмундов использует служебный транспорт в личных целях. А Семен Кузьмич – однозначно шпион. Причем, наверняка английский.
Когда мне позвонили "оттуда" и, похихикивая, сообщили о моем иностранном настоящем, я только тихо выматерился. Было это уже перед самым развалом Советского Союза, внутренние органы работали из рук вон плохо, а то еще неизвестно, как сложилась бы моя судьба, вздумай вредный старик стучать на меня годами десятью раньше.
Отловил я его в нашем темном подъезде часиков в десять вечера.
– Макарыч, ты что ж делаешь, гнида? – И приподнял слегка за воротник.
У деда лязгнули зубы и он затрясся, как припадочный.
– Помогите, хулиганы убивают!
– Ты б меньше орал, сучок недорезанный. А то если узнают, что я тебе ребра считаю, мне сбежится полдома на помощь.
Константин Макарович закатил глаза и хлопнулся  в обморок. Плюнул на него и пошел к себе наверх.
Придремал под бормотание телевизора. "Сегодня исполняющий обязанности Президента..."
Тук-тук-тук!
– А? Что?
– Семен Кузьмич, откройте!
На пороге стоит Рита Аланова. Аланова она по мужу, которого видит раз в пятилетку. А я ее называю все врем по девичьей фамилии – Онищевская. Ох, красивая баба! Ей сейчас двадцать семь, но выглядит на восемнадцать. Стройная, с волосами цвета вороньего крыла, и огромными глубокими глазами, смотрящими на тебя так, словно хотят просверлить насквозь, она просто обворожительна.
– Что случилась, Рита?
– Можно, я у вас пересижу? Борис вернулся из командировки пьяный и злой, как дикий гиппопотам. Ему под руку лучше не попадаться. Вы извините, что я так поздно, но к подругам ехать не могу... Объяснять долго.
– Да ради Бога, заходи. – Я смотрю на часы. Полтретьего ночи. Ну что ж, на работу мне завтра не идти, а провести вечер в приятной компании молодой дамы было бы неплохо. – Кофе? Чай?
– Да мне все равно...
Я завариваю чай. По всем правилам – в фарфоровом чайничке, крышечкой накрыть, чтоб настоялся, сливать через ситечко не абы как, а строгими плавными движениями – вверх-вниз.
... Вкус у него просто замечательный. С легким коньячным оттенком. Может, я и ошибаюсь, но мне всегда казалось, что он немного пьянит. Я вижу, как напряжение отпускает мою ночную (или утреннюю) гостью.
– Рита, а когда этот твой капитан дальнего плавания опять отчалит?
– Да скоро уже... Сейчас же сезон, работы по горло. Опять уедет, наверное, на север. Там платят хорошо. Да мне только от этого радости немного. Ни денег не вижу, ни мужа.
– Так любовника заведи богатого.
– Ой, какие вы все умные! – Тут же ощетинивается она.
– Ну, прости, прости...
Еще минут десять мы сидим в полной тишине. За окном начинает просыпаться утренний город, еще не отошедший от сна. Шуршат метлами первые дворники.
Стекла вздрагивают: Максим Максимыч заводит свой старый грузовик, ему ехать аж в другой город. А драндулет у него динозаврообразный. Махина. Я раньше просыпался, когда он выезжал со двора. Уж больно шумно. Потом привык.
 – Максимыч поехал... – Бросаю я в пространство.
– Кстати о любовниках, – откликается она. – Вот, казалось бы, хороший мужик. Красивый, руки у него золотые, при деньгах. Но это – совершенно редкий экземпляр. Он жене верен.
– Бывает же, – усмехаюсь я. – Хотя именно водители любят писать на бампере "Не верь жене и тормозам". А ты что, уже клеилась к нему?
–  Семен Кузьмич, если бы вы мне в отцы не годились, я б подумала, что домогаетесь. Ну кто ж такие вопросы в лоб задает?
– Да я ж бесстыжий тип. А насчет отцов и возраста, так ты слышала про пословицу о седине в бороду?
– Вы не бесстыжий, вы резкий. И жена от вас поэтому ушла.
– Н-но-но! – Протестующе поднимаю руки. – Это уже удар ниже пояса.
– Ой, да ладно вам... – Она досадливо отмахивается, потом идет к печке и зажигает горелку.
– Освоилась, – ухмыляюсь я.
– А то мне надо было спросить у вас: "Можно еще чайку?"
– Ритка, ну ты нахалка!
Она только пожимает плечами.
– Семен Кузьмич, вы ж меня с пеленок знаете. Неужели я похожа на пай-девочку, которая будет на каждый чих разрешения спрашивать?
Не похожа. Ой, не похожа! Помню лет двенадцать назад шел домой, застукал ее с парнем каким-то прямо в подъезде. Я не ханжа, конечно, но все-таки как-то покоробило меня немного, что он ее прямо там собирался и пользовать. На ступеньках. Ритка уже стояла вся расстегнутая, лифчик вообще на полу валяется.. И глаза стеклянные-стеклянные.
– Э, молодежь, ну вы совсем обнаглели.
– Шел бы ты, папаша! – Зло откликается юнец.
Я его за ухо от Ритки оторвал и на улицу вывел. Он, правда, поначалу все пытался ножик достать, но тут я его быстро переубедил. Ничего, потом даже разговорились. Через полчаса я его обратно в подъезд завел, дал Ритке ключи от квартиры своей тетки и сказал:
– Чешите на Серафимовича, 32. Там сейчас никого. Если вам пупками тереться негде, то уж лучше потерпеть, чем оргии на лестнице устраивать.
Мамаша ее потом мне такой скандал закатила. Мол, развратник и стервец, дите еще совсем молодое, а он на что ее толкает... И в самый разгар скандала Рита вошла в комнату.
– Мама, что ты орешь? Что ты орешь? Можно подумать, сама до свадьбы девочкой ходила?
Это она в пятнадцать лет была такой. А уж в восемнадцать и просто по уши во взрослую жизнь окунулась. Институт бросила, потом опять восстановилась, хахалей меняла раз в неделю, а потом и вовсе уехала из города на юг. А вернулась с севера. Потускневшая, погрустневшая с довеском в виде мужа. Интересно, почему женщины выбирают именно таких? Ни кожи ни рожи, глаз один вечно дергается, пьет как лошадь, да и Риту поколачивает иногда. Но она его любит. Или по крайней мере, любила. С тех пор семь лет уже прошло. А детей у них все никак. Рита, наверное не хочет.
Она сидит и медленно цедит чай. За окном уже совсем светло, я поднимаюсь и выключаю свет. Оборачиваюсь – она уже стоит.
– Ты что, уходить собралась?
Нет, качает она головой, нет. И почему-то мне становится жутко грустно. Я с жалостью смотрю на эту женщину, которую знаю уже давно, и в то же время – не знаю вообще.
– Семен Кузьмич. помните, вы меня с Андрюшкой в подъезде застукали?
– А?
–  С Андреем Нихалимовым. Вы нам потом еще ключи от квартиры дали.
– А, помню, помню... Резвый был такой молодой человек.
– Ага. Мы же туда поехали, но у него ничего не получилось. После общения с вами, наверное. Нервная перегрузка и все такое... Злой он был, как собака. Все рвался с вами объясниться. И не успел, его в армию загребли.
Она мрачнеет.
– С чего он решил, что я его ждать буду? Ничего я ему не обещала. А вы представляете себе, какой он тарарам устроил, когда вернулся и увидел, что я с другим уже гуляю.
Нет, этого я не знаю. Меня тогда не было в городе. Мне рассказывали. Говорят, юноша повел себя крайне буйно, крайне...
Рита неожиданно подходит ко мне, обнимает меня за шею, запрокидывает голову и прикрывает глаза.
– А я всегда хотела, чтобы у меня был такой мужчина, как вы.
Разрази меня гром, если я что-то понимаю в женской логике. Да и жизнь научила не поддаваться на женские уловки.
Но...
Да скажите мне, какой мужик может устоять, когда ему делает вот такие недвусмысленные намеки молодая красивая женщина? И может, это действительно какая-то ловушка, и может, она сейчас сунет мне нож под ребро, ноя пожил уже слишком долго. И, трезво оценивая, во что я впутываюсь, не могу все же отказать себе в близости с этой вздорной, сумасшедшей, но такой манящей девочкой...
Она отдавалась мне с какой-то бешеной, дикой, неудержимой страстью. Часа через три, когда мы успокоились, на улице уже вовсю сверкало полуденное солнце.
– Семен!
– Да?
– Ты  заснул?
– Задремал. Возможно, в последний раз рядом с красивой женщиной.
Она улыбается и нежно целует меня в губы.
– А ты знаешь, все вы, мужчины... Ну, только не обижайся. Немного глупые.
Спускает с кровати босые ноги, ежится.
– У тебя очень холодные полы.
– Ну извини... Согреть могу только одним способом.
Она оборачивается на меня, в глазах мелькает шальная искорка.
– Да что вы говорите, дядя Сеня... В вашем-то преклонном возрасте!
Рыкнув, хватаю ее за тонкие плечи, опрокидываю на подушки.
– Ой, дядя Сеня, что же вы такое творите, я же не.. а-а... да, да, да, еще...
Вхожу в нее резко, сильно, стиснув зубы, чтобы не заорать самому. Мы занимаемся любовью долго-долго. И потом так же долго не можем успокоиться. Еще лежим, гладя друг друга, глядя в глаза.
– Семен, мне пора. Я сегодня дежурю в ночную.
– Я провожу.
– Хорошо.
Натянув юбку и игнорируя трусики, валяющиеся на полу (дразнит меня, наверное), она идет в сторону двери.
– Сеня, блузку мою подхвати.
Беру с пола остатки ее амуниции, влезаю в спортивный костюм сам. Выхожу в коридор. Она стоит перед зеркалом, крася губы.
– А еще говорят, что женщины любят копаться, – ехидно бросает она мне.
Выходим на лестничную клетку. Я закрываю дверь и мы спускаемся по лестнице рука об руку.
– Я сегодня ночью к тебе опять. Ты не против?
– Обещаю приставать со всеми своими старческими силами.
Она заливисто хохочет и треплет мне волосы. И в тот же миг ее лицо резко меняется. На нем застывает маска ужаса.
– Ах ты, паскуда...
И уже оборачиваясь, поднимая руки в защитную стойку, я понимаю, что не успею, каждое движение дается мучительно медленно, и я стар, слишком стар, рефлексы у меня не те, а сзади стоит ее муж, он моложе, проворнее, и возможно сильнее.
– Я тебе щас, гнида, покажу "приставать", – слышу я нечеловеческий рев.
Меня обдает удушливым запахом перегара, а потом в меня входит длинная стальная полоска охотничьего ножа.
И падая, падая, падая, в последние мгновения оставшейся жизни я понимаю, что это за вонь оглушала меня каждый раз, когда я входил в подъезд.
Это не железо. И не тухлятина.
Так пахнет застарелая пролитая кровь.