Псевдохармсиада

Предисловие
…Как-то давно, еще в мои голодные студенческие девяностые, кто-то притащил в нашу общагу затасканную распечатку, на которой гордо значилось: «Даниил Хармс. Литературные анекдоты». На этот шедевр записывались в очередь, его читали вслух на кухне, а девушку Леночку, которая от большого ума поставила на этот драгоценный манускрипт  чашку с кофе, оставив расплывшееся грязно-коричневое пятно - сгоряча обозвали дурой – зря, надо сказать, потому что она действительно была дурой и все воспринимала буквально.
А потом, как в том старом анекдоте - «то, что мы 25 лет принимали за оргазм, оказалось приступами бронхиальной астмы». И не Хармс был это вовсе, а какие-то то ли абстракционисты-шестидесятники, то ли эксгибиционисты-семидесятники, то ли и вовсе – баптисты-пятидесятники. В общем, те еще Митьки… Но ощущение «встречи с прекрасным» не так-то легко выбить из моей больной  головы – пусть бы мне даже сказали и документально подтвердили, что это написано Региной Дубовицкой со товарищи – я тихо всплакнул бы, и все равно остался при своем мнении, что этот сборник написан, конечно же, Хармсом! Ну, кто же еще мог ТАК описать Толстого, который «очень любил детей»? А кто еще мог столь вольготно переодевать всех Пушкиным?
А несколько позже, у меня вдруг появилось дикое желание сочинить что-то, ну хоть капельку похожее – у меня ведь шарики заехали за ролики ничуть не хуже, чем у Хармса! Не говоря уж про каких-то там гопников-передвижников, которые пытались себе присвоить авторство.
Вот и попробовал.

***
Как-то раз Пушкин сочинил стихотворение – «Песня о Буревестнике». Поглядел-поглядел, прочитал заново: «Над седой равниной моря ветер тучи собирает…» - тьфу ты, даже рифмы нет! Какое же это стихотворение? Халтура сплошная! И выкинул он листок в окошко.
А под окном в это время Горький проходил со старухой Изергиль под ручку. Глядит – бумажка. Непорядок! Он ужас какой аккуратный был. Поднимает, читает, и говорит старухе Изергиль:
- Слышь, старая карга, Пушкин-то уж совсем зажрался, гляди какими стихами расшвыривается! Я их сам напечатаю, раз он не хочет.
А тут из окна еще один скомканный листок вылетает – «Песня о Соколе». У Пушкина сегодня было что-то с рифмами, и он решил больше не писать, раз настроения нету, и один бред получается.
А Горький со старухой Изергиль потом долго стояли в ожидании под пушкинскими окнами – вдруг еще чего выкинут?
***
…Однажды Пушкин решил проверить, изменяет ли ему его жена, Наталья Григорьевна, с Герценом.
«Все, - думал он, - любят Герцена и хвалят. И Ленин, и Белинский, критиканское отродье, и даже Толстой – ну, пусть по-своему, но ведь тоже любит. Так почему бы и Наталье Григорьевне его не любить, ась?»
И вот Пушкин, переодевшись Герценом, приходит в свой собственный дом. Встречает его Арина Родионовна и говорит, значит:
- Вы к Наташеньке? Вовремя, батюшка, вовремя – этот вертопрах, бумагомарака, стыдобушка моя на старости лет, пошел свое имение в карты продувать. Нескоро, судя по всему, вернется – имение-то большое».
А тут и Натали к нему навстречу выплывает лебедем и за собой в будуар увлекает, на ходу в страстном порыве пытаясь сорвать с него пенсне. Пушкин думает: «Ну, все! Конец Герцену! Завтра же дуэль – нет – сегодня! Прямо тут, не отходя от места преступленья! Нет прощенья этому гнусному развратнику! Отстрелю ему его орудие прелюбодеяния, тогда заодно и в Колокол свой дурацкий бить ему станет нечем - будить порядочных людей по ночам».
А в это время Гоголь, переодевшись Пушкиным, пришел к нему в гости, чтобы подшутить. Арина Родионовна врывается в будуар и в ужасе басит театральным шепотом:
- Ох, ты, Господи, ветреник мой вернулся! Что же сегодня имение-то так быстро кончилось? Никак снова этот дуралей в цилиндре пять тузов на мизере прикупил!
Пушкин, забыв, что он и не Герцен вовсе, по старой донжуанской привычке – прыг в окошко! А там его уже Толстой поджидал с костылем. Высоконравственный граф уже давно хотел проучить развратного Герцена – очень уж ему за Пушкина обидно было. И как начал он беднягу дубасить костылем – и все норовил по физиономии врезать и пенсне разбить – такой уж он был поборник целомудрия и человеколюбия. Пушкин, получив от графа на орехи, даже забыл о Герцене и о дуэли.
А Гоголь, переодетый Пушкиным, в окно выглядывал и хохотал до упада.
В это же самое время, по необъяснимой случайности, всамделишный Герцен, совершенно не подозревавший о чудом миновавшей его расправе, прогуливался неподалеку, да и увидел себя, избиваемого ненавистным графом. И так ему стало себя жаль, что он громко заплакал, растирая слезы по лицу кружевным давно нестиранным платочком.
***
…Мало кто знает, что Горький, ходивший под ручку со старухой Изергиль, наслушался от нее массу душещипательных историй, и решил он написать меланхолический роман под каким-нибудь новым псевдонимом, подходящим для этого случая – например, Сладкий, Сахаров, Слащавый, или уж вовсе контрреволюционно – Цукерманн. Так и не придумав псевдонима, решил он романа не писать.
Да уж, свое сочинять – это вам не под пушкинскими окнами шляться!
***
Однажды Пушкин уселся с Ариной Родионовной в карты играть. Сначала проиграл ей все свое имение, затем свой дворянский титул, а после даже должность камер-юнкера при дворе, которой он очень дорожил, и любимую жену, Наталью Григорьевну, которой он дорожил несколько меньше. Почетное право стреляться с Дантесом – и то проиграл – к тому все записывались в очередь на год вперед – столько было желающих. Знатно Арина Родионовна в карты резалась!
Вот наутро просыпается Пушкин в холодном поту и думает: «Раз мне все это приснилось – ничего не отдам старой дуре!»
Жмот несчастный.
***
Однажды Пушкин и Лермонтов поспорили, кто из них больше поэму напишет. Пушкин написал «Евгения Онегина», а Лермонтов – «Белеет Парус Одинокий». У Пушкина больше получилось, и он долго и бессовестно потешался над Лермонтовым.
Тот, в конце концов, не выдержал, переоделся Дантесом, и застрелил Пушкина. А тот в отместку переоделся Мартыновым и застрелил Лермонтова. После этого они помирились и не стрелялись целую неделю.
***
У Тургенева в детстве фамилия была – Пургенев. Это страшно забавляло всех его родственников, друзей и знакомых. Бывало, отец или мать пристанут так, что спасу нет:
«Папенька твой, - говорят, - Тургенев, маменька – Тургенева, в кого же ты, головастик, Пургеневым-то уродился?» - и хохочут.
А Пушкин с Гоголем так над ним потешались, что он и вовсе разлюбил свою законную фамилию.
Когда он стал большим и начал писать умные книжки, он взял себе псевдоним – Тургенев. «Ну, теперь я стану ужас каким храбрым!» - думал он – «Это обязательно должно помочь!»
А вот и не помогло!
***
Лермонтов после смерти Пушкина впал в чрезвычайно нервическое состояние. Бывало, откроет томик «Евгения Онегина» - и ну рыдать, да так жалобно, что просто срам для будущего поручика и джигита!
«Сам бы, - говорит, - убил мерзавца, так ведь и тут опередили!»
***
Однажды Гоголь переоделся Пушкиным и пришел к Вяземскому чаи гонять. Вот уселся он на тот самый подоконник, с которого так хорошо виден весь Тверской бульвар, ноги свесил, склонил голову набок – смотрит, что и где.
В это же самое время и Герцен, любимец графа Толстого, переоделся в Пушкина и тоже пришел к Вяземскому. Вяземский, увидав в дверях второго Пушкина, ничего не сказал – его воспитывала французская гувернантка, и он с детства привык еще и не к такому.
Второй Пушкин сказал первому: «А ну, подвинься, эк расселся-то!» - и пристроился рядышком, и стали они на пару прохожих разглядывать. Интересно, черт возьми!
А тут еще и настоящий, всамделишный Пушкин пожаловал: глянул он на подоконник, хмыкнул что-то под нос, попытался для смеху оторвать накладные бакенбарды у Герцена, но тут же получил по сусалам от Вяземского – дескать, тут вам не балаган, и шутки дурацкие – неуместны, извольте вести себя прилично, раз уж пришли!
Тогда пристыженный Пушкин тихо на подоконник третьим примостился – подоконник крепкий был и широкий. Вяземский, когда дом проектировали, специально говорил архитектору:
«Будьте так любезны, сделайте этот подоконник поосновательней – а ну как все разом Пушкиным переоденутся и придут на Тверской бульвар пялиться!»
И верно, дальше Пушкины повалили как из рога изобилия: Толстой подумал: «А чем я хуже? Ну, подумаешь, размер не тот! Зато я детей люблю!»
И вот уже за первой троицей примостился дородный такой Пушкин в толстовке и с костылем. Следом пришел Пушкин с саблей и усиками – это поручик Лермонтов явился. Как увидел такое скопление, тут же, на подоконнике, сподобился «Маскарад» написать – в первой редакции там все одеты Пушкиным, даже женщины, дети и городовой.
А тут еще Маяковский, глашатай революции, несется и вопит на ходу:
Я, на Пушкина
Глаз положив,
Одежу его
Напялив…
Великий рифмоплет был!
Все, кто по Тверскому променад совершают, знай протирают монокли: и что это за оптический обман зрения? В этот день у известного оптика и очкоправа Карла Цейса целое столпотворение было – все хотели купить заграничные монокли супротив доморощенных оптических надувательств.
А тут и сам Вяземский, решив присоединиться к честной компании, достал с антресолей сюртук и цилиндр, наклеил бакенбарды, и – бряк на подоконник!
А тут не выдержал – хрусь! И все великие писатели разом оказались на полу. А прохожие шли мимо пустого окна и знай хвалили Карла Цейса: вот что значит немецкий специалист!
***
Лев Толстой очень любил детей. А особенно он любил веселый детский смех. Бывало, соберет детворы полную комнату, обкурит их анашой, запрет дверь снаружи на ключ, а сам с наслаждением глядит в замочную скважину, как они там со смеху покатываются.
***
Однажды Пушкин застрелил кого-то на юбилейной, пятидесятой дуэли. И решил он по этому поводу собрать всех своих друзей-писателей. Разослал приглашения на высокохудожественных золоченых бланках, красиво подписанных его женой Натали.
Вот все собрались – и Гоголь пришел, и Герцен заявился (хотя его никто не звал – просто у него в доме опять еда кончилась), и даже Толстой с ватагой ребятишек, которых он очень любил – для них сразу торт на стол.
Лермонтов прискакал, а Тургенев несмело в дверь постучался – правда, после хотел сбежать, но его схватили и насильно за стол усадили, привязав к стулу галстуком. А Федор Михайлович Достоевский все не идет и не идет. Все уже заждались – когда же он явится? А Пушкин все говорит: «Без него не начнем, очень уж он моему сердцу мил!»
Ну, ждут его, ждут, уже Толстой раздал всем ребятишек, те вытирают свои ручонки о великих писателей. А Достоевский – и не думает появляться.
- Ну, все, - говорит Пушкин сгоряча, - завтра же дуэль! Отныне он мне не друг, а вовсе даже враг!
Тут не выдержала Арина Родионовна:
- Как же ты его, - говорит, - Сашенька, на дуэль-то вызовешь, болезного, коли давеча уже застрелил его на юбилейной своей, пятидесятой дуэли?
- А ведь и то правда, - воскликнул Пушкин, - как я об этом не подумал, когда приглашения рассылал?
И вечеринку единогласно решили проводить без Достоевского.
***
Однажды сели Пушкин, няня его, Арина Родионовна, и Федор Михайлович Достоевский, царствие ему небесное, играть в вист. А Достоевский, хоть и нельзя плохо говорить о покойниках, стал, шельма, мухлевать, да так бездарно! То туз из рукава выпадет, то дама из кармана, то деньги со стола пропадут.
Терпение Пушкина лопнуло, когда Федор Михайлович положил на стол бубновую шестерку и попытался всех убедить, что это   король пик.
«Дуэль! Прямо сейчас, не выходя из-за стола!» - вскричал Пушкин и уже пистолеты заряжает. Достоевский очень перепугался: его Пушкин уже один раз застрелил, и Федор Михайлович не хотел стреляться во второй раз.
Несдобровать бы ему, если бы не Арина Родионовна:
- Сашенька, ты же его давеча, голубчик, застрелил, разве тебе одного раза мало?
- А и то правда, - согласился Пушкин, и сели они играть дальше – и Достоевский, шельма, даже стал играть честно, чего с ним еще не случалось.
***
Однажды Герцен купил в эмиграции фонограф Эдисона. Приехал в Россию, и ну всем заморской штуковиной хвастаться!
Первым пришел Пушкин и записал на валик свои юношеские срамные стишки. Вторым пришел Лермонтов и записал свист своей шашки и предсмертный визг очередной любимой собачки, которую он при этом впопыхах зарубил.
После пришел нерешительный Тургенев, и, молча потоптавшись перед диковинкой, со страху уехал в Баден-Баден. Следом ворвался Владимир Владимирович Маяковский, и пророкотал такие строчки:
Хоть матерись, хоть молитву читай,
Хоть бормочи спросонок,
Это фонограф. А не попугай –
Товарища Эдисона!

И, ужасно довольный очередным бездарным экспромтом, удалился.
А тут и Толстой, который очень любил детей, нагрянул с целой оравой – он, видите ли, хотел записать на валик веселый детский смех. Один из детишек смеялся почему-то не очень весело, и даже, по правде сказать, вымученно. И Толстой Лев Николаевич, который любил только веселых детишек, принялся его уговаривать смеяться повеселее. Но промахнулся, и заехал костылем аккурат по фонографу.
Герцен очень обиделся, но вслух ничего не сказал. Потому что Толстого боялся.
***
Федор Михайлович Достоевский, царствие ему небесное, очень любил пошутить, особенно в веселой и шумной компании Петрашевцев. Вот, бывало, ходят они по ночному Питеру – и, назло царю, дома поджигают, Елисеевский магазин взрывают…
А наутро, бывало, Федор Михайлович все удивлялся: и отчего это Петербург такой серый и мрачный?
***
Лев Толстой очень любил детей. А жена его, Софья Андреевна, очень любила помногу раз переписывать «Войну и Мир», а еще она любила Владимира Маяковского, глашатая революции.
Вот однажды граф Толстой, прежде времени пресытившись любовью к детям, вернулся домой и застал жену в объятиях ее любимого поэта.
- Ах, так! – возмущенно закричал он дрожащим старческим голосом. – Значит, ты любишь не меня, зеркало русской революции, а этого бездарного горлопана? Ну, что ж, люби, если так хочется!
И, схватив самый большой костыль, ушел любить детей. В отместку.
***
Однажды Гоголь уехал отдыхать к матушке, на Украину, а Пушкин, переодевшись в него, решил для смеху пожить в его доме. Да так в роль вошел, что уже и забыл, что он и не Гоголь вовсе. Как-то раз наткнулся он посреди бумажек на столе на рукопись второй части «Мертвых Душ». Прочитал и ужаснулся: «Как я, - говорит, - мог такую ахинею написать, мне же перед братом Пушкиным стыдно будет!»
Подошел к камину, и сжег все листик за листиком. А тут как раз Гоголь с Украины вернулся. Увидел он самого себя, сжигающего свой гениальный труд – так сразу с горя и с ума сошел.
Пушкин перед ним долго потом извинялся:
«Хочешь, - говорил, - я за тебя все заново напишу? Раз в десять лучше получится, вот увидишь. Можно даже в стихах, а то какая же это, к черту, поэма, без рифмы?»
Но Гоголь сначала просто не соглашался, а потом и вовсе умер. В знак протеста.
***
Собрались однажды все писатели, что на букву «Г» - Герцен, автор «Былого и Дум», Гоголь, творец «Мертвых Душ», Горький, что подбирал рукописи под чужими окнами, Грибоедов, написавший «Горе от Ума», Гончаров – тоже явился.
И долго они думали: почему они все – писатели на букву «Г», а вот Толстой, Пушкин, Лермонтов, Достоевский, царство ему небесное – нет, вовсе даже не на эту букву?
Долго они размышляли – и так, и эдак – но ничего не придумали. Может быть, вы им подскажете?
***
Однажды Пушкин завел себе собаку. Здоровенного такого кобеля! И вот не мог он придумать, как ему его назвать: назовешь Гоголь-Моголь, так Гоголь обидится – все знают, что он не моголь. Назвать Пургеном – так это прямой намек на Тургенева, он человек нервный, его жалко. Левой назвать – граф Толстой осерчает. А уж Фетом или Блоком – вообще никуда не годится, слишком пошло и банально. Такие имена только цирковым клоунам подойдут.
И расхотелось тогда Пушкину собаку иметь, и застрелил он ее из любимого дуэльного пистолета.
***
Один раз Пушкин, вспомнив, что он – Солнце Эфиопской Поэзии, решил написать поэму по-эфиопски и посвятить ее своему прадеду, Ганнибалу. Взял он в руки перо, положил перед собой бумагу, и ничего у него не выходит, хоть ты тресни!
И так он сядет, и так повернется, и перо другое возьмет, и шлепанцы новые оденет – ничего не помогает.
Зарыдал Пушкин и бросился на шею Арине Родионовне.
- Так и так, дескать, улетела от меня моя муза, стихи у меня по-эфиопски совсем не получаются!
- Так ты же не знаешь эфиопского, - успокоила его няня. – Вот оттого они у тебя и не получаются. Попробуй, душенька, снова по-русски!
Пушкин попробовал – и, гляди-ка ты, получилось, да еще как получилось! Давно уже так не получалось!
Вот что значит иметь рядом добрую и заботливую няню.
***
Написал как-то раз Гоголь вторую часть «Мертвых Душ», да и не знал, как ему ее озаглавить: то ли «Мертвые Души - 2», то ли «Мертвые Души Живы», то ли «Страшная Месть Мертвых Душ»? Думал он, думал, да и уехал к матушке на Украину - советоваться. А Пушкин, сукин сын, тем временем роман сжег.
***
Нигилист-естествоиспытатель Базаров в детстве очень любил сказки с глубоким смыслом. Все расскажи ему да расскажи – семь нянек в могилу свел.  А особенно ему нравилась сказка про Царевну-Лягушку. Только вот чего он никак в толк: почему Иван-Царевич, вместо того, чтобы вспороть лягушке брюхо и посмотреть, что там у нее внутри, взял да и женился на ней. Одним словом, Иван-Дурак! Никакой тяги к естественным наукам.
***
Однажды нерешительный Тургенев набрался храбрости и пошел в гости к нигилисту Базарову. Как увидел у того на столе лягушачьи потроха – позеленел и в обморок свалился замертво. А Базарову только того и надобно: он давно уже хотел узнать: где же в Тургеневе запрятан его великий талант. Взвалил он беднягу на стол и взял в руки скальпель. А тот оказался такой тупой, что им даже масло было не отрезать! «Вот, черт!» - выругался Базаров и взял в руки кухонный нож. А тот еще тупее.
Базаров несется в чулан, хватает топор, но случайно роняет его себе на ногу, отхватив три пальца. Надоело это Базарову, и побежал он к другу Лермонтову, за его любимой саблей.
А в это время Тургенев, не приходя в сознанье, со страху уехал в Баден-Баден. В прошлый раз он туда уехал в одном нижнем белье, а в этот раз и вовсе – в обмороке.
Возвращается обратно Базаров с саблей, любопытный Лермонтов за ним несется – а Тургенева и след простыл! Базаров аж заплакал от обиды. Он вообще был человек мягкий и ранимый.
Вот так всегда бывает в науке: из-за чьей-то слабохарактерности и несчастливого стечения обстоятельств отменяется великое научное открытие.
***
Нигилист Базаров и поручик Лермонтов были большими друзьями: бывало, соберутся – и ну эксперименты производить!
Базаров лягушке пузо скальпелем – вжжжик! Лермонтов любимой собачке саблей голову – тяп! Интересно, черт возьми!
Посмотрели-посмотрели – и в окошко выбросили. Базаров из рейтуз новую лягушку достает (он всегда их там носил, чтобы были под рукой) – вжжжик! Лермонтов из комода достает вторую любимую собачку – тяп!
Тут в комнату входит любимая бабушка Михаила Юрьевича – Олимпиада Мавродьевна.
- Батюшки светы! – голосит, - живодеры окаянные! – и наспех крестится, чтобы успеть до того как начнет в обморок падать.
Нигилист Базаров радостно несется к обморочной старушке со скальпелем, но на пути его встает юный Лермонтов.
- Не позволю, - говорит, - любимую бабушку принести в жертву какой-то дурацкой науке! Вот собачек – пожалуйста, у меня их полный шифоньер.
- Да пошел ты со своими собачками, жмот! – не на шутку обиделся Базаров, сплюнул разочарованно, повернулся и ушел. Тут и дружбе конец.
***
Рахметов любил спать на кровати с гвоздями. А еще он любил спать с Верой Павловной. И вот решил он свести два удовольствия воедино, вот только Вера Павловна никак не соглашалась. Глупая, вздорная баба. Никакого стремления к самоусовершенствованию!
***
Как-то раз Радищев написал книгу – «Путешествие из Петербурга в Москву». И так уж эта книжка царю понравилась! Вот только одна беда: короткая очень. Петербург-то от Москвы недалече. И вдруг царя осенило: «А сошлю-ка я, - думает, - Радищева в Сибирь. До Сибири в-о-о-н как далеко, это же какая большая и увлекательная книжка получится!».
Сказано-сделано. Царь рыдает, очень уж не хочется ему с любимым писателем расставаться – он в последнее время каждый день у него автограф брал – а Радищев и вовсе волком воет, не хочет в Сибирь, вдаль от любимого Царя-батюшки, а надо! Ведь чего только не сделаешь ради искусства!
***
Однажды решил Лев Толстой, очень любивший детей, к Новому Году переодеться Дедом Морозом. Детишки, видя Деда Мороза со свирепым выражением лица и костылем под мышкой – в ужасе шарахались от него в разные стороны.
«Интересно, - недоумевал Толстой, - отчего это они все разбегаются? Наверное, не сезон».
И точно, на дворе стояла болдинская осень…
***
Однажды Александр Николаевич Островский, луч света в темном царстве, задался вопросом: и отчего это люди не летают как птицы?
Забрался он на самую большую колокольню, выпил рюмку для храбрости, сиганул вниз, и, ясное дело – в лепешку. Его пример – другим наука: больше этим вопросом никто из великих писателей не задавался, предоставив это воздухоплавателям.
***
На самом деле, если кто не знает, все стихи за Пушкина написала его няня, Арина Родионовна. И Гоголем переодевалась тоже она, и на Тверской бульвар из окошка глядела тоже она. Она и с Дантесом стрелялась, одев сюртук, цилиндр и приклеив бакенбарды.
А когда ее убили и похоронили под видом Александра Сергеевича, то пристыженный Пушкин всю оставшуюся жизнь прожил в платье и капоте под видом сей талантливой и самоотверженной женщины. Вот ведь как бывает!
***
Пушкин, еще когда в лицее учился, сдавал выпускные экзамены по изящной словесности. И пришлось ему писать сочинение на тему «Светлый образ Татьяны Лариной». Думал он, думал, кто же она такая, эта Ларина, да так и не вспомнил. Поворачивается он к Кюхельбекеру, и шепчет: «Кюхля, а Кюхля! Кто такая эта Ларина, будь она неладна?»
А тот не знает. Вообще никто не знает. Скандал! У всех двойки по сочинению!
Но тут как раз Державин неподалеку случился: в класс вбегает, всех наспех благословляет, и, не долго думая, в гроб сходит. Тут такая суматоха поднялась, что про сочинение все как-то позабыли.
Вот так старик Державин, в гроб сходя, юного Пушкина от позора спас.
***
Однажды нигилист Базаров пришел к известному оптику и очкоправу Карлу Цейсу, да и говорит:
- Сделай мне, брат, будь уж так любезен, такой  монокль, чтобы я мог в лягушках самую мелкую дребедень разглядеть!
Тот кивнул и склонился над стеклышками и оправами. А Базарова в это время охватило неимоверное любопытство: «А что там у него в нутре? Никогда еще в очкоправах не ковырялся!»
И так уж его эта мысль одолела, что спасу нет. Рука сама за скальпелем тянется…
Так и остался Петербург без известного оптика и очкоправа, а нигилист Базаров – без монокля.
***
Однажды два мелких бездарных писателя подумали: а чего это все переодеваются Пушкиным да Гоголем? Переоденемся в кого-нибудь другого! И так им эта затея понравилась, что они тут же переоделись в Толстого. И пришлось им это по вкусу: все знай графом величают, дворник, хоть и вдрызг пьян, а честь отдает, а детишки боятся и оттого не досаждают вовсе.
Остались они Толстыми насовсем: один Алексей Николаевич, а другой – Алексей Константинович. А взаправдашнему графу Толстому это ох как не нравилось: бывало, как завидит кого из них, так даже про детей забывает (которых он очень любил), и ну вдогонку – все норовит фальшивую бороду оторвать и фальшивый костыль отнять. А фальшивых детей гладил по головке и насильно поил рыбьим жиром.
***
Николай Гаврилыч Чернышевский, живя в коммунальной квартире, любил подглядывать в замочные скважины и подслушивать через дымоход. Но вот незадача: то любознательному народовольцу глаз карандашом выколют, то в ухо гвоздем нарочно ткнут. Сплошное безобразие – так издеваться над великим революционным мыслителем!
Вот он и написал книжку, в которой предлагал все дома строить из стекла и алюминия: чтобы все было видно и слышно. А чтобы глаз никто не смог выколоть – у всех богатых карандаши поотбирать и раздать бедным. Вот.
***
Однажды Лев Толстой где-то потерял свой самый большой костыль. И тут же разлюбил детей – к несказанному облегчению последних. А костыль тот нашел Владимир Ильич Ленин, и тут же ужас как полюбил детвору. Как в октябре поставил елку в Кремле – так до Первого Мая и не мог угомониться – все утренники да утренники… У детей уже сахарный диабет от сластей развился, а дедушка Ленин все с ними под елочкой скачет, да шоколадных Троцких, которых сам намедни не догрыз, в рот им сует.
А Лев Толстой, больше не любивший детей, помирился с Герценом, и даже купил ему новое пенсне, взамен того, что разбил давеча.

(с) 1996-1997гг, правка и дополнения – 2003.