свет негасимый

                                                                Моя мать - потомственная крестьянка - жила в небольшом районном городе. Она - ровесница прошедшего века, так что все бури столетия пронеслись над ней.
Эти страницы - ее рассказ о своей жизни, записанные на магнитофон и впоследствии отредактированные и «смонтированные» мной, ее дочерью. Старалась сохранить язык повествования, интонации, колорит местных наречий.
О себе: боле тридцати лет проработала режиссером на местном телевидении. Сейчас - «на заслуженном отдыхе». 


СВЕТ    НЕГАСИМЫЙ



Родилась я в тысяча девятьсот третьем году. Как говорила моя мать, голова у меня был ясная, так что помнить я начала рано. Нябось, годика три мне еще только было, как отец привел к нам в хату молодого учителя и тот стал у нас жить. Стал, значить, этот учитель к нам на квартиру и я сразу к нему привязалася. Он меня тоже полюбил. И вот, бывало, залезем мы с ним на печку и начнет он мне там книжки читать. А во интересно! Слушаю-слушаю, пока не засну...
А еще помню, что над кроватью у него висела иконочка, и горела перед ней негасимая лампадка. Горел, значить, лампадик этот, горел, а иногда, как и затухал все равно. Тогда я забиралась на кровать и палочкой скапывала нагар. Лампадик снова и загорался ярко-ярко, и свет в хате такой  радостный становился, такой торжественный! Как в раю божьем...
Потом учитель этот начал часто уходить куда-то. Я очень скучала по нём, а когда он возвращался, мамка качала головой и всё-ё так-то говорила:
- Погибнешь ты, Ваня...
Мне становилось страшно за него и я спрашивала:
- Чего ты погибнешь?
А он мне:
- Хожу я, Манечка, поздно по улице, а там темно. Вот мамка и боится за меня. И вот раз пришел этот Ваня домой да и потушил этот лампадик. А икону снял... Мамка, помню, заплакала и сказала ему:
- Что ж ты сделал?.. Антихристу, значить, предался?
Я так напугалась! Ведь картинки-то для детей тогда какие страшные рисовали! Ад кромешный и черти в нем кубуряются... в аду-то этом. Как посмотришь на эту картинку, так сразу тебя мурашки по коже и продерут. Вот теперь и Ваня показался мне таким страшным, что я больше к нему и не подошла. Зовет, бывало, к себе, а я всё-ё убегаю.
Вечерами он по-прежнему все уходил куда-то, а потом и уезжать стал: и на день, и на два, и на неделю. А как приезжал, усаживались они с отцом за стол и подолгу разговаривали. О чем они говорили я, конечно, не понимала, а только помню, как Ваня так-то и скажить:
- Мне на вашей станции садиться нельзя. Тут жандармерия.
Тогда отец запрягал лошадь и вез его до другой станции, километров за тридцать та от нас была.
И вот раз уехал этот Ваня и больше не вернулся, а только письмо прислал: пишет, мол, вам Крымкин Ванька... Это они с папашкой условились: если его
жандармы схватють, то он о себе так знать даст. И больше мы его никогда не видели и ничего о нем не слышали...



Спокон веку деды наши и прадеды жили и работали на земле. Крепостными они никогда не были, а поэтому летом дома трудилися, а зимой подряжалися купцам в Брянск что перевезти: овес, пеньку, вино. Этим занималися  все обапальные деревни: Масловка, Вшивка, Трыковка, Песочня, Рясники. У кого лошади хорошие... что ж, стоять, чтолича, они будуть? Ведь хлеб, картошка, масло, крупа, мясо - это все свое было. А на расходы-то деньги нужны? Вот и ездили мужики в извоз.
Помню, когда отец возвращался, то всегда нам гостинцев привозил, а для матери вынимал из кармана деньги. И вот как только начнет сыпать на стол золотые пятерки, а они блестять, как живые!
На лошадях работал и дед отца, и прадед. Ездили они даже и в Москву, деньги туда возили, а оттуда - товары разные. Сейчас как собярутся ехать, так и поедуть к купцу, а тот им и открываить амбары. Бяруть они лопатки, ставють мерку и набирають пятаки этими лопатками. А пятаки эти бо-о-льшие были! И на что их такими делали?.. Набяруть, значить, в мешки, завяжуть и - на возы. И по-о-ехали...
Раз так-то едуть, а навстречу им мужики:
- Куда вы?
- В Москву.
- Да что ж вы туда едете? В Москве ж хранцуз!
Ну, раз там хранцуз, так что ж туда ехать-то? Развернули они лошадей да назад...
И вот ты подумай: деньги-то лопатками они насыпали... кто ж их считал? А  ведь никто не развяжить мяшок, и пятака чужого не тронить! Умирать он сейчас с голоду будить, а не возьмёть... Да как же ты и возьмешь-то? А то, неравён час, о тебе слух разойдется и ты тогда ни к кому больше сроду не подрядишься! А если честным будешь, то и тебе, и твоим детям работа всегда найдется.
Жили мы хорошо, пока жив был отец. Подворье было большое: три лошади, две коровы, штук десять овец, гуси, свиньи. Нас, помню, молоком и не поили, только сливками. Кашу, и то на сливках варили. Я вот как сейчас вспомню ту манную кашу!.. Ох, и вкусна ж была! 
Две хаты у нас было. Одна - где жили, готовили скоту корм, воду грели.
А другая - где гостей встречали, праздники праздновали. Нас было четверо деток у родителей - два мальчика и две девочки. Еще был дедушка... А бабушку я не помню. Маленькая была, когда она умерла.
По Писаренковой линии все у нас какие-то двойные были. Одни - белобрысые, с голубыми глазами, а другие - черные и глаза, как смоль. Все, бывало, так-то наши посмеивались: ну, этот татарской крови! А почему? Прабабка была очень красивая, вот ее и взял к себе барин. А татарином оказался. И родила она потом дочку от него... Было это давным-давно, никто толком и не помнил прабабку эту. Так, разговоры одни только вели...
Из разговоров же узнала я и о бабке моей матери, что была та сильная, здоровая. Бывало, как идти ей на работу в поле, так она сейчас и нацедит с себя литр молока, ребенок ее этим молоком весь день и питается. И до году он больше ничего не ел, акромя этого молока.
Часто слышала я и о пращуре своем... не помню уже, как его звали... что он взбесился. Залез как-то к нему волк на двор, а он позвал мужиков и стали они этого волка бить. Тот их и покусал. А бешеным оказался. Вот они потом все... И дедушка уже  рассказывал, как это случилось. Помнил он, как закрыли пращура моего в светелке, а тот как начнет там бить, ломать все!.. А потом и обойдется, и скажет:
- Вы ж не подходите ко мне-то...
И снова... Ну, потом привезли доктора и тот впустил в светелку газ какой-то. А пращур стоял в углу, к стене прислонившись. Вот и начал сразу оседать, оседать... И помер...
По нашей Писаренковой линии все грамотные были. Прадед мой даже писарем в волости служмл, поэтому Писаренковыми нас и звали. А так фамилия наша была Болдыревы. Уж как они потом ушли от службы и осели на земле, я не знаю, но грамоту не бросили. В праздничный день, бывало, сходють к обедне, а потом - читать. Дедушка - Библию, женщины - Акафист. Они-то к обедне не ходили, - надо было готовить и скоту, и всем, - вот, значить, поэтому толкутся на кухне, а Дуняшка им Акафист и читаить. Еще и подпевають они ей:
- Алилуйя, алилуйя...Го-о-споди помилуй...
Так вот дома обедня и идеть...
И у отца моего столько разных книг было! Помню, лежали они на грубке во-о-т такие! И все - в золотце... А после его смерти... как мы эти книги-то... Мать, бывало,  как уйдеть на работу, а мы из этих книг и ну-у кораблики крутить, голубей. Придеть она, ахнить:
- Что ж вы это наделали, злодеи!
  Ругаить нас, ругаить, а мы глаза вылупим...
Писарь, прадед, и лампу семилинейную первым на деревне купил. Мужики, бывало, как зайдуть, как глянуь:
- О-о-о, свет-то какой яркий!
Ча-а-сто дивиться на нее заходили! А наши уже под лампой под этой, а не под лучиной, и пряли, и дела все делали.
А потом и самовар привез... Бо-о-льшой! Ведра на полтора, должно. Сейчас как закипит он, так бабы откроют окно и выставють его на подоконник. Вот соседи и сходилися только посмотреть на него: диво-то какое!.. Самовары эти потом быстро распространилися по деревне. Топились-то они углями, а не дровами. А угли всегда дома были, это тебе не дрова колоть. И вообще, уж очень удобный он был! Сейчас бах туда углей, воды и моментом вода горячая готова! А кипяток есть - и чай тебе, и помыть что, и постирать. Другой раз самовар этот весь день дымить! Один вскипятишь, другой, третий.Очень удобный был… Мы с Динкой потом даже похлебку в нем варили. Бывало, мамка уйдеть на работу, а мы сейчас - картошки в него, воды. Если чеснок есть, так это совсем хорошо. А если подруга селедочную голову принесеть, то и вовсе праздник. Сварим, а потом рушники привяжем к ручкам, всташшим его на печку, вот и сидим там, черпаем и едим. И соседские дети, и мы...
Во, давно ли это все было? Первая лампа, самовары эти?.. Как время-то
махнуло!.. Теперь - телевизоры, самолеты, ракеты... А еще мамка моя девчонкой бегала с подругами к железной дороге первый паровоз смотреть. Как едет тот, как гудить!.. Да бросилися они скореича прочь от него со всех ног! Думали-то, что сейчас он соскочить с рельсов да за ними бросится.
Ну, а когда железная дорога подошла к Карачеву, так уж очень бойко пенька в ход пошла! Раньше-то разве далеко увезешь ее на лошадях?.. Правда, иногда и далеко возили, даже до Польши добиралися. Но это ж какие лошади справные должны были быть! А с железной дорогой-то... Тутова все мужики и перебросилися на эту пеньку. Она ж дорогая была и доход большой приносила...
Много, правда, с ней и хлопот было. Бывало вырастють ее, уберуьт, а как март подойдеть, и начнуть в копынях отмачивать. Солнышко пригреить - вынимають и рядами расставляюьт ее в поле для просушки. А потом цельными днями мнут на мялках... Они, эти мялки, деревянными были и дли-и-нными такими, метра в полтора. Посередине их желоб делали и палку вдоль него. И вот бярешь горсть пеньки, подсовываешь под эту палку и мнешь, мнешь ею. Потом стряхиваешь с нее костру и опять мнешь, опять... Еще пакля  после этого отходила от пеньки, так ее тоже продавали. А кострой печки топили.
Наши мно-о-го конопли сеяли. Да какая хорошая она выростала!.. А чего ж ей было не расти? Сеять ее, бывало, начнуть, так нога прямо тонить в земле-то. От нас же недалеко батареи конские стояли, так отец как навозить оттудова за зиму навозу под эту коноплю!.. Вот и росла она потом... головка - по полметра. А как подрастеть, бабы шли замашку из нее выбирать, потому что если эту замашку не выбрать, так она могла и заглушить коноплю. Не-е-т, до этого не допускали... А еще пенька-то светлая была, а замашка синяя. И если ее не выбрать, то она могла всю пеньку испортить. Вот и дергали ее, как время подойдеь. Наденешь вязенку и пошел... Потом сушили ее, обрабатывали, а  зимой пряли из неё и на исподнее, и на простыни, и на мешки. Она ж кре-е-пкая была...
А рубахи, полотенца - все это из льна пряли. Лен тоже каждый крестьянин сеял. Хоть небольшую дольку, но обязательно посеить... Любила ж я его! Голу-у-бенькие такие цветочки на нем цвели!.. Из льна пряли тонко. Это уже - на приданое девкам. Что ж, покупали, чтолича? Все сами пряли. Девка-то, когда выходила замуж, так обязательно должна была свое приданое выставить. И чтоб вышито у нее все было: и полотенца, и рубахи, и шторы, и скатерти. Так что если в семье была девка навыданьи, так за зиму по две холстины напрядали. А в каждой - по шестьдесят аршин... Под лучинкой, под курушечкой... Нальють маслица или керосинчика в пузырек, вот и прядуть.
Когда пошла пенька в ход, понастроили в Карачеве фабрик пенькотрепальных. Начал тут и город расти. Театр большой выстроили, гостиницу двухэтажную... В ней потом моя бабушка работала. И определила ее туда  Мерцалиха. Досу-у-жая эта Мерцалиха была! Росточку-то ма-а-ленького и нос какой-то завернутый, а вот поди ж ты! Вхожа была в богатые дома. Вот и бабушку мою сначала к одному купцу в прислуги определила, а потом и в гостиницу эту устроила. Хозяином ее был Широков. И была она красивая и бо-о-льшая! В ней еще иностранцы селилися, которые за пенькой в Карачев приезжали.
Звали мою бабку Мария и была она с Песочни. Мать ее умерла рано и пятеро девок осталися с батей. Вот он потом и не считался с ними: как чуть подрастеть какая,   присватается к ней кто, так и отдасть сразу... Одна девочка, правда, в лесу заблудилася. И пробыла там шесть недель. Нашел ее потом лесник, привез домой. Но она недолго что-то прожила и все молчала... То ли с испугу, то ли с голоду?.. И я уже помню: висела у бабушки в углу иконка "Узыскание душ погибших". И она все молилася возле этой иконы. А под ней всегда лампадик горел...
Когда моя бабушка была еще совсем девчонкой, присватался к ней Илюша,
дед мой. Был он тихий, простоватый... Не любила ж она его всю свою жизнь! Сама-то красивая была, горячая. Мамка рассказывала про нее: бывало, как взгорячится, сейчас и упадет на колени перед иконой " Умягчение злых сердец". И ну молиться! Молится-молится, и обойдется... И опять работать пойдёть...
Детей от Ильи она никак заводить не хотела! А когда все ж надумала, тут и взъегозилась идти в Киев, ребеночка себе вымаливать. Дали им там таким-то, как она, по гробику... И вот должны они были всю обедню отстоять с этим гробиком на голове... Возвратилась она из Киева и вскорости объявила, что у нее ребенок будить. Ну... в дервне и заговорили разное. Наговорять так-то Илье, а он - бить ее. Рассказывала она мамке:
- -И  ухватом я бита, и кочергой... И об печку сколько раз... Вот только печкой еще не бита.
Да и вообще... Она же, бывало, придёть с работы вся выхоленная, чистая, а Илья - мужик-мужиком. И как что:
- А-а-а, ты там с другими!..
Ну, насчет других про нее не грех было и сказать! Она же красивая была,  умная. И сама любила таких же... Вот и родила себе сыночка от кого-то... Перед смертью она, вроде, ему об этом сказала...
Жили родители отца в достатке - бабка-то и везла, и несла из этой гостиницы. Сладостей, и то невпроед было. Мамка, когда перешла к ним жить, так спродивилась прямо: как везет свекровь домой и колбасы разной, и окороков копченых, и плюшек мяшок! В гостинице-то пекаря другой раз не уследять, поджарють партию булок... или зачерствеють какие, а она сгребёть их и - домой. А куда ж самим поесть все это? Вот свиньям и отдавали. Так что денег у них хватало. Говорили даже, что рублей шестьсот в банке лежало... А когда бабушка умирать стала, то полечить чтоб ее - и понятия не имели. Руки у нее болели. Она ж сначала прачкой в гостинице работала, а ты попробуй-ка цельный день зимой в проруби... пополоскайся! Вот от рук она и померла. В тот день, когда это случилося, приходить к ним староста с каким-то мужиком да к Илье:
- Связи его в Брянск...
Дед заволновался:
- Как же я поеду-то? Вдруг она тут помрёть без меня...
А бабушка слышиьт это да шепчить сыну:
- Тишечка, голубчик! Проводи ты его... Проводи ты его, чтоб на моих глазах-то он не был...
И вот дед уехал, а она и померла... И была даже очень довольная, что умираить без него. Во как... До самой до смерти терпеть его не могла!

 

Все, что я рассказала о своей бабке по отцу, я знала со слов матери. А вот деда Ляксея Писаренкова, маминого отца, я хорошо  помню. Глаза у него были  голубые-голубые!.. Бывало, как весна пригреить, вот и приедить он к нам на своей старой лошади с белым пятном на лбу... Кони-то молодые у него были, но он любил и берег вот эту, старую.
- Она, - скажет бывало, - по мне. Она быстро не бегаить и я - тоже. Вот мы и вместе.
  Да и повозка у него... У нас на Ряснике на таких не ездили. Издали было ее видать! Вот и бяжим, бывало, встречать ее. Гостинцев он нам привезёть, хлеба мешок. Все нам вспашить, посеить.
Было у дедушки пятеро детей, - две дочки и три сына: старший Иван, потом Николай и младший Илия. Бывало, как возьмутся они рожь жать, так сколько ж за утро скосють!  Дядя Ильюша особенно сильный был. Рассказывали: поедить он с мужиками в извоз и вот если вдруг покатются сани под раскат, так он подойдёть да как дернить их за задок!.. Так и выташшыть сразу.
Работали Писаревы много, жили крепко. Двор у них был просторный, рубленый. Конюшни, закутки, подвал... да не один. Недалеко от дома рыга стояла, амбары. Когда  муку намелють, вот там и хранять. Масло сами били, так и стоял на кухне бочонок с конопляным маслом. Крупу рушили тоже сами. Гречихи-то много сеяли! Да в два-три срока, какая уродить лучше. А солома гречишная... Как скот ее ел! Скотины много было: три лошади, две коровы, овцы, свиньи, жеребенок обязательно, телята... Ну-ка, попробуй накормить-напоить все это стадо!
Хватало мужику работы всегда. Как весна придёть - пахота начнется. А пахали сохой. И сажали под соху. Это потом только плуги пошли, те уже на колесах были.
А соху в руках надо было держать. Ну-ка, потаскай ее весь день!.. Посеет мужик, не перевернулся - сорняки полезли, полотье подошло. А тут уже и картошку надо окучивать, ее ж по два раза сохой проходили. Межи-то во-о-о какие нарывали! Вот она потом и вырастала с лапоть. Чего ж ей было не вырасти? На навозце, земля - что пух. Ступишь на вспаханное поле, так нога прямо тонить в земле-то!
А покосы начнутся, жатва подойдет?.. Ох, и трудная ж это работа была - хлеб убирать! Его-то ведь зорями косили, а если лунные ночи, то и ночами. Потому что днем-то рожь жесткая становилася, а зорями и ночью влага колосок схватываить и не даёть ему осыпаться. Вот и жали, когда роса выпадить... А бабы так уж и старалися к утру перевесел накрутить из хорошей соломы. Заткнешь их потом себе за пояс, свернешь сноп граблями, свяжешь его и ставишь, свяжешь и ставишь. И так часов до трех, пока жара не вспечёть. А спадёть, и опять пошли... 
Но спопы вязать - это еще ничего, можно было! А вот серпом жать... Во когда лихо!  Жали-то ими днем, в самую жару, когда роса сойдёть... По росе не жали, ты ж вся мокрая сразу станешь!.. Мы с мамкой мало ржи сеяли. Бывало, обобьем ее сразу пральником, вот и весь урожай. А Писаревы мно-о-го сеяли! И вот пойдем мы им помогать... Боже мой, ну до того руки исколешь, до того, что аж потом напухнуть они! Ведь хорошая жница за день до двух копён нажинала, а в каждой - по пятьдесят одному снопу.
Если рожь сырая была, возили ее сушить на рыгу. У Писаревых б-о-ольшая рыга была. Привязуть снопы, как расставють!.. Тут уж дед только и топить суволокой... или соломой, цельными днями, и сушить. А потом молотили. Пока бабка встанить да завтрак сготовить, мужики копну и обмолотють в четыре цепа. В хороший урожай пудов десять с копны намолачивали.
Оставляли сжатую рожь и до осени, если не управлялися. Сожнуть ее, а потом
и связуть в сараи, и кладуть одонки там. Аккуратно снопы складыають, а под снопы - слой дедовнику. Мыши не полезуть туда, где дедовник. Вот и стоять потом эти одонки... А когда управлялися с урожаем, тогда и начнут молотить. Перевезуть эту рожь на рыгу, наладють печку, сушуть и молотють. И какой же потом хлеб душистой из этой ржи получался!
Пшеницы у нас тогда не сеяли, не-е-т. Пшеничную муку только на пироги к празднику покупали. А так все лепешки ситные пекли. Высеють ржаную муку на сито, вот и замесють тесто. Да попрохоней, пожиже его ставили. А потом - на капустный лист и в печку. Бывало, все лето эти листья ломаешь, обрезаешь да сушишь.
Держали Писаревы еще и пчел, за амбаром у деда колоды стояли. Помню, как начнёть он мед выбирать да как отрежить нам по куску от сот, вот тогда и сосем его цельный день... Раз так-то возил он сжатую рожь в сараи, а тут возьми да отроись рой. А сестра моя двоюродная, Дуняшка, такая боевая была! Сейчас и наладилась этот рой сымать! И полезла. Да как зацепилася за сук! А рубаха-то на ней замашняя была, крепкая. Вот и повисла на ней. А тут дедушка как раз... Как бяжи-и-ть!
- Ах-ах! - задыхается прямо. - Боже мой, зачем же тебя понесло туда-то!
Испугался он дюже, что она пчел сейчас растревожить, а те и набросютца на лошадей. Что тогда? Лошади ж и понести могли... Да распряг он их и скореича в конюшню заводить. Завел, а тогда уже и Дуняшку с этого сука снял, и рой...
Проворная она была... Уже после второй войны с немцами нашел ее сын как-то капсуль да положил его в карман. Пошли они картошку рыть, а он, видать, и толкнул его невзначай лопатой. Тот и взорвался. Ну... сына сразу убило, а Дуни ногу-то... Врач сразу:
- Отнять! Отымем - будешь жить.
А она:
- Как же я без ноги-то? Ванечка возвярнёцца, как глянить... - Это муж-то ее... Он как раз на Севере отбывал, за язык его посадили. Анекдот какой-то про Сталина рассказал, вот его и сослали. А она очень любила... Ванечку своего... - Как же? Ванечка мой возвярнецца, глянить на меня, а я без ноги?.. Не-е, лучше помру...
Вот и пошла на тот свет... вслед за сыном... Потом этот Ванечка рассказывал мне... когда вернулся. Там, на Севере, попал он на лесоповал. И в бригаде их было вначале семьдесят человек, а потом только двое и выжили: он да его начальник. И то... потому только, что тот взял его к себе поваром... Семь лет там оттельпужил!.. А вот ни жены, ни сына не застал... 
Во, видишь, про Дуню начала... А про дедушку что еще тебе рассказать?.. Был дед Ляксей грамотный, начитанный. Помню, сойдутся к нему мужики в хату, вот и начнет он им книги божественные читать: про святых, про чудеса разные, про конец света.
- Опутается весь мир нитями и сойдутся цари: верный и неверный. И большой битве между ними быть. И будут гореть тогда и небо, и земля.
Сидяь мужики на полу, на скамейках и слушають: Маныкин, Лаврухин, Маргун... А бабы прядуть. Лампа-то у деда хо-о-рошая была, видная. А мы, дети, и расхнычемся еще. Тогда он утешать нас начнёть:
- Дети, не плачьте! Это все еще не скоро будет, много годов пройдёть... Народ прежде измельчаить...
Спрашивать его начнем:
- Дедушка, а как народ измельчаить?
- А вот что я вам скажу... - улыбаться начнеьт, как хитрить все равно. - Вот в печке загнетка, к примеру. И на ней тогда четыре человека рожь молотить смогуть. Уместюцца... Да-а, вот такой народ станить... Но цепами тогда молотить уже не будуть, а все машинами. И ходить не будуть, все только ездить. - А потом и прибавить: - Не плачьте, дети. После нас не будет нас... - Это он ча-а-сто любил повторять. - Бог, дети, как создал людей, так сразу и сказал им: "Живите, наполняйте землю и господствуйте над ней." Создал и вот так мудро сказал... И он вовсе не требуить от нас такого поклонения, чтоб молилися мы ему и аж лбы разбивали. Ему этого вовсе даже и не нужно. Бог - это добро в душе человека. Добро ты делаешь, значит и веришь.
Вот так он и понимал религию... А бабушка не такого понятия придерживалась. Бывало, как начнёть турчать:
- Во, около печки кручуся и в церковь сходить некогда.
А дед и скажет:
- Чего ты гудишь?..  Обязательно, чтолича, Бог только и в церкви? Да Бог везде! Вон, иди в закутку коровью и помолись. Бог и там.
- Да что ты говоришь, Ляксей! Господь с тобой!.. - всполошится та.
- А как же? Бог везде! И в поле, и в лесу, и в закутке...
Во, видишь как он?.. А ей обязательно надо было в церковь идти, стоять там, молиться, поклоны класть...
И в нечисть разную она дюже верила. Бывало, пойдет корову доить в стадо, несёть молоко, так ей бязательно прикрыть его надо: не глянула б соседка! Если корова отелилася да вдруг сосед пришел и что-нибудь попросил - ну, тогда-а!.. А если корова молока недодала или у нее вдруг вымя загрубело, то это и вовсе: или чёрт подшутил, или ведьма подворожила... А дедушка искал другие причины во всем этом: или недокормили ее, или недоглядели в чем, или болезнь какая приключилася. 
Ча-а-сто бабушка рассказывала нам, как раз под праздник пошли они с отцом    рыбу ловить да и подцепили сетью такой улов, что никак не вытянуть.
- Ну, подташшыли мы его к лодке, сунулися к нему, а из сети вдруг как лезить голова ужасная! Черная, лохматая и незнамо на что похожая. Отец чуть опомнился и скореича "Да воскреснить Бог! "читать. Как шарахнется эта голова в воду! И ушла в глубину. - Еще и прибавит обязательно: - Во как, дети... Так что не грешите, ребятки. Ведь мы-то как раз под праздник поехали рыбу ловить и не помолилися. Вот и выташшыли чёрта.
А дедушка улыбнется и скажет:
- Не верьте вы ей, дети, старой. Ночь-то ясная была, теплая, вот сомы и выходють в такие ночи на поверхность. Одного они и подцепили...
Не любил он всех этих приходней деревенских... Конечно, и он обряды соблюдал, как без этого? Тогда-то, если не поговеешь в Великий пост и, случись,   помер ты, так с тобой хлопот не обярешьси... Ну, если только по какой причине уважительной не поговел... А если просто заблаженничал, то тебя батюшка и хоронить не станить. Конечно, на лавке ты лежать не останешься, похоронють. Но канители с тобой не обярешьси!.. Да еще и в Орел придется ехать, к архиерею. За разрешением... Вот дед и говел...
И в церковь ходил, как же! Там ведь часто его дети пели, когда маленькими были: дядя Коля, дядя Ваня и мамка. У нее зво-о-нкий  голосок был! Она-то нам и рассказывала, что под Пасху ходили они все обязательно на спевки. Когда потом торжественная служба шла, то мальчики становилися по бокам, а мамка - в серёдке. И вот как запоют они "Аще во гроб", так все, кто в церкви был, плакали... Да и дедушке  раз чуть плохо не стало от их пения. Аж к стенке он прислонился... аж мороз по зашкурью пошел! Во как пели...

 

Ну, а потом у Писаревых все как-то под откос пошло. Забрали в солдаты дядю Колю. Служил он там писарем, а когда вернулся, стал болеть. Раз так-то встал утром, ходит по хате да все приговариваить:
- Ох, томно мне что-то, томно...
Мать - к нему:
- Колечка, да что с тобой?
А он... то туда пойдет, то сюда. Потом так-то вышел в сад, обнял дерево и стоить... Дедушка видить это да думаить: и что это Коля в такой позе? Подходить к нему и - за плечо. А тот ему на руки так и упал. И помер... Ну, бабушка как обмерла! Чуть очнется и опять в обморок. Вот почти и не видела, как сына хоронили. А когда схоронили, начала чуть отходить, и заладила: как что - на магилку.
- Ну что ж ты все туда ходишь? - дед ей. - Он же христианин был, воин. За это ему на том свете спасение будет. А это все теперь - прах, земля...
Никак ее не убедить! Уйдёть та да уйдёть снова. И цельный день там другой раз проплачить. Запряжёть дед лошадь да за ней. Привязёть, а она снова:
- Куда ж вы моего Коленьку дели?.. Это вы не его зарыли...
Ну, наконец, пошел дед к батюшке:
- Что делать? Хоть отрывай...
Нет, не дал тот согласия. Так пришлось в Орел ехать, к архиерею. Только тот и разрешил. Ну... когда отрыли... Как глянула она!.. И опять обмерла. Но потом ходить на могилку все ж перестала...
Остались у Писаренковых Иван да Илья хозяйство вести. А Илья был такой своевольный! Он же коней очень любил. Даже я помню, как раз стал он объезжать жеребенка, а тот и сбросил его. И поволок за собой, и порвал тулуп. А тут праздник как раз. Как в таком тулупе показаться? Вот и приводили хорошего портного, чтобы тот тулуп его зашил...
Через какое-то время после смерти дяди Коли дед надумал женить Илью:
с  женой, мол, дело спокойней будить. Женили, а его и призвали в солдаты. Стал он там на призах играть. И сколько ж у него наград этих было! Помню, приезжал он раз на побывку и все показывал их. Еще наши все шумели, что он там какую-то татарку себе нашел... Ну, уехал Илья опять на службу и больше не вернулся. Так и погиб на этих призах, - лошадь наткнулася на что-то. И никто его хоронить не ездил. Бабка без памяти опять валялася, дед совсем уже старый был и задыхался, а у жены ребенок как раз родился.
Остался Иван. На войну его не взяли - он же один кормилец на всю семью был, на нем все хозяйство держалося... Позже, году в двадцать восьмом, его даже раскулачить хотели, но мужики засопротивлялися:
- Да что ж вы делаете! Последнего человека у деревни отымаете, который в земле что-то смыслит!..
Он же у них за агронома был и знал, когда что сеять, убирать. Вот и не отдали его мужики тогда, не тронул сельсовет. А когда собрали колхозники первый урожай и повезли его с красным флагом сдавать, то посадили дядю Ваню впереди и этот флаг ему в руки сунули... Уважало, значить, его общество-то... А Катюха Черная подскочила к нему да как закричит:
- Кулак, и будет наш флаг везти?!
И вырвала... Она-то комсомолка была, что с нее взять?.. Пришел дядя Ваня домой расстроенный. Напугался все ж!  Ведь она, эта Катька, такая сволочь была! Ну-у брехать что зря повсюду начнет? Тогда и из колхоза могли выгнать. Да и сослать... А у дяди Вани уже сын взрослый был, тоже Ванькой звали. Умница, грамотный!  Вот он-то и говорить ему:
- Не бойся, папаш, я за Катькой поухаживаю.
И подкатился к ней... Этого Ванюшку потом в последнюю войну убили. Сразу он погиб, даже ни одного письма не прислал... Помню, проводила его тетка на вокзал, идет оттудова и вся аж зеленая от горя сделалася. А я и говорю:
- Тетенька, да ты хоть поплачь...
- Что ты, Манечка! На вокзале-то приказали, что нам гордиться надо, а не плакать. Разве можно! А то увидють...
- Ну и пусть увидють. Что ж, разве родного сына не жалко?
- Не-е, не буду. Я лучше дома наревусь.
Во, видишь, как запуганы были...
Ну, а дядю Ваню вместе с семьей вскорости немцы погнали в Германию. Но все ж вернулись они как-то. А все поразрушено было, посожжено. Стали они в погребе жить. А уже дожди начались, холода. Вот и простудились старики... И там-то, бедные, в подвале этом, и померли. Так и не выбрались оттудова.
А дедушку Ляксея похоронили еще в гражданскую. Помню, тоже разруха была, голод, холод. Мамка ходила хоронить деда одна, а нам не довелось... Не в чем было пойти. Ни обувки, ни одёжи... Сидели мы на печке и плакали... И бабушка вскорости  тоже померла. Она же пло-о-хая на еду была. А тут как раз - ни булочки, ни сахарку. Все просила:
- Чайку бы с булочкой... Чайку...
Заплошала, заплошала да так и померла. Вскорости за дедом отправилася...



Как я уже говорила, жили мы хорошо, пока жив был отец. Он же трудяга был большой... как и дедушка Илия, отец его. Помню, хоть и старый уже был, а всё-ё ему покою не было. И зима придёть, а он - цельный день на дворе! То грабли какие ладить, то бороны ремонтируить, то повозку чинить... А овцы начнуть котиться?.. Тогда и вовсе ночами из сарая не выходил: не прозевать бы ягнят!  Окотится овца, он и нясёть ягненка в хату. И вот так отдежурить несколько ночей подряд, а потом ка-а-к повалицца на кровать прямо в валенках, в шубе! И захрапел сразу. А разве поспишь днем-то? Тут же со скотиной управляться надо, тут сын с извозу приехал, надо лошадей отпрячь, накормить-напоить... Господи, сколько ж тогда мужик работал! Ведь все крестьянство на силе только и держалося. Силён - будешь жить крепко. И землю обработаешь, и урожай собярешь хороший. Сам будешь сыт и скотинка твоя в достатке будить. Вот и трудилися мужики, на праздники только и отдыхали. 
Бывало, как подходить праздник, дед и запрягаить лошадь: мучички белой надо купить, сахарку, водки бутылку и две четвертушки. И вот когда на праздник придуть от обедни разговляться, все и выпьють по рюмочке. И женщинам дадут чуть, и нам поднесуть по напёрсточку. Семья-то наша была одиннадцать душ! А только бутылку водки и распивали... На другой день уже только четвертушку поставють на завтрак и нам уже никому не дадуть. А еще четвертка останется: не пришел бы гость какой. Вот тебе и вся выпивка. А потом только и отдыхаюьт. В праздники не работали, не-е!  Это ж грехом-то каким считалося! Хоть тут что, а не работали. Бывало, полотье самое подойдёть, а тут как раз - наш приходской праздник Тихоны. Вот и празднують... А Петров день? Покосы ж как раз начнутся, а все равно: и в чистенькое переоденутся, и на чистой постельке поспять, и вкусненьким полакомюцца. В церковь сходють, Богу помолюцца. Мужики сойдутся, о своих делах потолкують... У взрослых, может, душа и потомится: ах, работа стоить! А все ж после отдыха... как ты думаешь?.. Возьмешься за дело да и сработаешь еще больше.
Во, видишь?.. О работе только  и думали... А  сейчас?.. Восемь часов  отработал и гу-у-ляй себе, пей! Чего ж теперешнему мужику не пить? Раньше-то как же он напьется? Ему ж на утро надо в поле ехать, сажать или косить, или убирать. Голова болеть будить... да и сила уже не та... Так что работали мужики, не покладая рук, от зари и до зари.
А откуда ж оно и бралось-то, богатство это?.. После революции разделили мужиков на кулаков, на середняков, на бедняков. А оттого и бедные были, что: или вдова с детьми осталася, или мужик - лентяй. Мало ли спокон веку таких было? Во, у нас Митроха рядом жил. Врать, так он и день будет сидеть рассказывать, как на фронте самолет лопаткой сбил. Сидять мужики, слушають: а, может, этот самолет и вправду так низко летаить, что его лопаткой сбить можно?.. А другой сосед пьяницей был... хотя и бондарничать умел... Так у него даже и коровы-то не было! Ты подумай только: коровки в деревне не иметь!.. А детей плодил. Вот, бывало, и сидять они, ждуть, когда кто из соседей сжалится да кувшинчик молочка принесёть.
А наши... Бывало, приедет отец из Брянска с извозу, отдохнёть чуть и опять пошел работать! Дедушка-то старый уже был, а матери с таким хозяйством и с нами четырьмя куда ж управиться? Да и жалел ее отец... Женился-то по любви. Сам он был ряснинский, а мать - с Масловки, что с другого края Карачева. На Рясник она ходила к дяде в гости... Отец-то красивый был, грамотный и всё-ё никак себе невесты не находил по нраву. А вот в мамку и влюбился сразу. Поехали они с матерью свататься к ней, а дед:
- Не отдам Настю за прачкиного сына!
Вот и началось... Поедут снова свататься, а дед опять:
- Да что моей дочке на ваших песках и делать? Вы, небось, и с землей-то управляться не умеете.
Выскочит бабушка на улицу, плюется-плюется:
- Черт кудлатый! Никогда больше не приеду!
А отец - свое:
- Ни на ком не женюсь, кроме как на Дуняше!
Ну, наконец, вот что отрезала моя мать:
- Если, папаш, не отдадите меня за Тихона, то я так сделаю: как поедет он венчаться с другой, а я ухвачусь за повозку и буду гнаться... И не отстану!
А характер у нее был!.. Вот дедушка и подумал:"Ну что с ней, дурой, делать? Ведь и вправду отчебучит..." И когда отец опять приехал свататься, говорит:
- Ну ладно... Так и быть... Согласен я. Даю вам еще и теленка в придачу.
А бабушка как взовьется:
- Да пропади ты пропадом со своим теленком вместе! Нужен он нам!..
Так-то вот и поженились они. И жили хорошо, дружно, пока не случилась беда: началась у нас на Ряснике эпидемия тифа.



А дело было весной. И весна была жа-а-ркая. Много народу тогда помирало! Помер и отец нашей подружки Маши. Побежали мы посмотреть на похороны, а на Маше платьице новое... серенькое, черными обирками на подоле отделано, на рукавах! Мы так и ахнули: какое платье у нее красивое!.. И платочек черный, и ботиночки... Прибежали домой, стали мамке рассказывать, а она послушала нас, послушала да как заплачить! Чувствовала, видать...
Ну, вечером играем мы на дороге, ждем отца с извозу... А у нас лошадь одна была с белой лысиной и далеко-о видать ее было! Вот и на этот раз... ираем мы и вдруг она показалася в конце улицы. Встретили мы отца, а он подъехал к хате и сразу пошел в дом... Бывало-то, потормошить нас, посмеется, а тут только и сказал:
- Возьмите, дети... Там, на повозке, гостинцы...
Даже коней отпрягать не стал. Достали мы гостинцы, заходим в хату, а отец уже ляжить на кровати. Мы - к нему. А он и говорить мамке:
- Дуняша, уведи детей...
Ну, а потом у отца начался жар. Да такой, что он весь красный сделался. А у нас в сенцах всегда сквозняк дул. Одна-то дверь во двор вела, а другая - на улицу. И вот, помню, как всхватится он, как вскочить да на этот сквозняк!.. Там же ветерок... вот ему и лучше. Мать - за ним:
- Тиша, что ж ты делаешь!...
А он уже и не помнить... Через день ему и вовсе худо стало. Метался он, бредил. Привезли батюшку, причастили отца, пособоровали. Стала у него и память отходить. Мать нас позвала:
- Дети, молитеся... - плачить.
Стали мы молиться. Пала я на колени... и вот, как сейчас, помню: гляжу на Божью Матерь и мне кажется, что выходить она из кивота и смотрить на меня. Только ничего не говорить... Аж страшно мне стало! Но тут мать позвала нас опять:
- Дети, идите... Отец благословить вас хочет.
Сама она стояла у его изголовья и держала икону в руках. Подошли мы... А папашка посмотрел-посмотрел на нас какими-то мутными глазами, а потом поднял руку да как толкнёть меня! Я аж упала... Испугалась, заплакала... Но тут все забегали, засуетилися, мать обмерла... А я всё-ё никак не могла успокоиться и заливалась слезами: папашка-то меня так любил, а вот теперь и оттолкнул...
Пошили и нам такие же серые платьица с черной отделкой. Купили черные платочки, купили по новым ботинкам... В Чистый Четверг, под Пасху, отца хоронили.                Было жарко. Гроб забили и мы всё плакали:
- Зачем закрыли нашего папашку?!.
Приехал батюшка, дьячок певчий. Батюшка дал нам по красному яичку...
...Прошла неделя, другая... Мать все ходила в трауре и нам наказывала:
- Громко, дети, не смейтеся... И песен не кричите.
А мы... как выкатились на улицу, так обо всем и забыли! Бегаем с подружками, играем, смеемся. Только когда прибежим домой, тут и вспомним, что папашки нетути... Правда, песен не кричали... а крепко ж хотца! Что делать? Вот и сообразили раз с Динкой... Был у нас неподалеку сосонничек. Собрали мы подруг и пошли в этот сосонник. И вот там-то уж мы и накричалися песен, там-то и напелися! Полдня, небось, кричали. И так у нас на душе легко стало, так радостно! А домой пришли... Мать с соседкой сидить и плачить. Говорить ей та:
- Да как-нибудь проживешь, Дунечка. Дети подрастуть, работать пойдуть...
А мать ей:
-  Да разве ж я по том убиваюсь, что не проживу, не прокормлю детей? Я по том плачу, что Тишечку своего ни-ког-да больше не увижу! Скучно мне без него, томно! Места я себе без него не нахожу. Хоть бы сейчас словечко одно от него услышала, хоть бы глазком глянула!
Во как... А мы-то... пришли, песен накричавшись... Дети... В таком возрасте память короткая! Теперь-то всё-ё пеняем:
- Вы по матери не сознаете, что у нее болить-колить!
А они... Как только отскочили от тебя, так все и забыли. Ведь мне-то уже седьмой год тогда шел! Должна же я была сознавать, как мать скорбить? А я... ни-че-го!.. Лишь бы только убежать куда-нибудь с Динкой! Тут же забудем все, заиграемся... Потом придем домой и заснем сразу, как убитые. А мать всю ночь и проплачить. Да так плачить ночь, что слезы аж на другой бок подушки протекуть.



Ну... горе, не горе, а работать надо. Весна! Нужно пахать, скородить, картошку сажать. Вот мать с дедушкой и не уходили с огородов от зари и до зари.
Раз так-то легли мы спать, только заснули - будить она нас:
- Дети, вставайте! Скореча на улицу!
Выбежали мы, глянули... А по небу огненные гряды мечутся. И такие страшные, что небо... аж гориьт все! Испугалися мы, захныкали, а дедушка отвел нас на огород, усадил на полушубок, сунул икону в руки и сказал:
- Молитеся, дети... Может вас, невинных, Господь помилует.
Сбились мы в кучу на этом полушубке, плачем, причитаем:
- Господи, помилуй нас и сохрани! Господи, помилуй...
Очень страшно было... Но потом гряды эти стали удаляться, удаляться... Снова стало темно и тихо. Привели нас в хату, стали мы спать укладываться и вдруг опять слышим крик:
- Караул! Горим!
Выбежали снова, а там... Пожар в конце улицы! И тут еще поднялся такой ветер, что снопы огненные кидало прямо через несколько домов. А крыши-то все  соломенные!.. Бросились мы выносить из дому, кто что мог... Но пожар до нашей хаты не дошел, домов за десять от нас остановился и начал понемногу стихать... Говорили потом, что от кометы он приключился. Отскочил от нее кусочек горящий да и попал на крышу соломенную, а она, солома эта, в жару и без огня загорается. Как порох... Кривушины тогда первые загорелися. Все огонь сразу охватил! Сами еле-еле успели выскочить, а скот ихний весь погорел.
Бе-е-дствием тогда эти пожары были... Сейчас-то... загорится одна-две хаты и все. А тогда... если десять, так это мало! Один год четыре раза наш Рясник горел! И вот так-то ка-а-к нашарахають эти пожары, так лето и спять люди одетые. И вещи все в подвал повынесуть. А если большой пожар приключится, то и там, в подвале все повыгорить. Вот потом и начнуть помаленьку обживаться... Помогать, говоришь? Кто ж им помогал? Всё - сами. Побираться, чтолича, пойдешь?.. Да и легкое ли это дело - побираться? Ну-ка, обхлопай ногами одну деревню, другую, третью?.. Останется лошаденка, вот и начнуть, как муравьи... соображать. А я... как три раза в своей жизни строилась? Ведь никто мне и гроша ломаного не дал! Все своими ш-шапоточками только. Так-то, моя милая... Лихо подкрадёцца, так хочешь - пей, ешь вкусно, хочешь - наряжайся, а хочешь - стройся.
Ну вот... Был, значить, этот пожар посреди недели, а в воскресенье пошли мы на погост к папашке. Пришли, а мать как пала на могилку, как начала плакать! Никак мы не могли ее унять. И тут подошла к ней женщина одна и говорить:
- Что ж ты так убиваешься? Разве ж он услышить?  Все это теперь прах, земля одна... Ты послушай, что я тебе расскажу... - И начала: - Сама я тоже вдова. И как же я убивалася по мужу, как плакала! Ночь придёть, все спать лягуть, а я - плакать. И вот однажды приходить он: "Чего ты плачешь? - спрашиваить. - Видишь, я пришел." Обрадовалась я, стала с ним разговаривать... Наговорилися мы обо всем! С тех пор и начал он ходить каждую ночь. И  ходил так целых два года. Потом я и задумываться стала: да он ли это ко мне ходить?  Ведь он же помер! Не бывает такого, чтобы человек ожил. Пошла в церковь, рассказала все батюшке, а он и говорить: "Надо водосвятие сделать. А на могиле панихиду отслужить." Так я и сделала. Подошла ночь. Вот он! Опять пришел... Я и говорю: "Уходи. Ты мне больше не нужен!" А он как начал меня бить!.. И вот так продолжалось с месяц: я гоню его, а он - бить. Вся я в синяках ходила. Но потом научили меня, что сделать надо: как настанить полночь, должна я сесть на порог, насыпать конопли в подол, взять гребень и... волосы чесать! А когда он придёть и спросить, что я делаю, то ответить: вот, мол, чешу волосы, а вшей ем. А сама - коноплю в рот и хрустать. Ну, я так и сделала. Подошла полночь. Села я на порог, чешу волосы, коноплю хрустаю... Вот он! Приходить, спрашиваить. Я отвечаю... Постоял он, постоял, а потом ка-а-к дасть мне по спине, да как плюнить! И пошел прочь. Глянула я ему вослед, а у него вместо ступней - копыта!.. Нечистая сила он, значить... Вот с тех пор больше и не приходил...
Выслушала все это мать, встала... И пошли мы домой. А вечером она говорить мне:
- Маня, ты нонча будешь спать со мной...
Легли мы... Вдруг ночью она меня будить:
- Вставай!
Проснулась я, а она сидить на постели такая испуганная!  И молится...  Потом суёть мне в руки икону и:
- Молись! - говорить.
Стала я молиться, причитать... До-о-лго потом мы с ней никак не могли уснуть! Все она по сторонам озиралась и крестилась...
На другой день она ходила всё-ё какая-то вялая, скучная, а когда начали укладываться, говорить:
- Дети, ложитесь-ка со мной...
Легли мы... А ночью слышим:
- Скорей, скорей вставайте!
Глядим, а она снова крестится и кричить:
- Уходи, уходи!
Господи, как мы перепугалися! Закричали, заплакали... Подошел дедушка, стал ее уговаривать... Ну, успокоилась она, наконец, заснули мы...
И уже прошло после этого много месяцев, как рассказала она нам, что в те ночи  приходил к ней отец. Подойдет к постели и скажет:
- Не плачь. Я пришел...
Вот она нас и будила...



Прошло с полгода. Наше хозяйство разваливалось на глазах. Одну лошадь мать продала еще на похороны отца, а другую - тут же, вскорости. Лошадь эта горячая была, норовистая. Бывало, поведёть ее отец к колодцу поить, так кре-е-пко за узду держит, а то как вырвется та, тогда лови ее! Вот дедушка и не мог с ней ладить, а мать - и подавно...
Осталась последняя... Как-то поехал дед пасти ее позади нашего огорода, пас-пас да и заснул. Старенький же был... Ну, лошадь эта возьми да зайди на барский луг. А там караульшык как-раз проходил. И такой он свирепый, паразит, был! Вот и наскочил на дедушку, и избил его. Приехал тот домой да и захаркал кровью. А тут же
и по сыну все еще скорбел! Так и зачах, так и помер вскорости...
А через несколько месяцев помер и наш маленький братик. И остались мы вчетвером: вдова и трое детей... Вот и пришлось мамке продать последнюю лошадь. Осталась у нас одна корова.
Ну, пока запасцы были, жили мы неплохо. А вот когда кончились, то пошла мамка работать на пенькотрепальную фабрику. Бывало, уйдет утром, а мы и останемся одни на цельный день. Выскочим с Динкой так-то на улицу и кажется нам: ну вот сейчас вернемся, только к подруге сбегаем на минутку! А та и позовет куда-нибудь. И по-о-шли: по заречью, в рощу. Как завихримся!.. Где-нибудь и вспомним: а Коля-то, братец наш... как он там? Он же совсем маленький еще был. Да как пустимся домой! Прибяжим, а он или заснул где-либо, или сидить на дороге, в песке играить, или уплелся куда. Хата наша и стоить раскрытая... А сколько нищих пройдёть за день? Зайдуть, небось, увидють, что никого нетути да и сташшуть что-нибудь. Мамка как схватится другой раз: и того нет, и того. Ругать нас начнет:
- Надо ж хату закрывать! Не оставляйте дверь открытою!
Плачем, обещаем, а уйдет на фабрику - и опять...
Раз так-то испекла она хлеб утром рано и ушла... А у нас еще свинья одна оставалася... Набегалися мы, прибяжали домой, даем этой свинье травы, а она и в рот ее не берёть. Ля-я-жить себе да только охаить. Мы - молочка ей. И молочка она не хочить. Так...  мырзнула чуть. Сидим мы над ней, убиваемся. Глядь: мамка идёть. Мы
- к ней:
- Мам, свинья наша... заболела!
- Ох, что ж такое? - она-то.
Подходить, толкаить ее... Да нет, не похоже. Свинья-то как заболеет, так сразу вся розовая сделается, а эта подняла морду, поохала-поохала и опять... Входим мы в дом, глядь, а наши коврижки хлеба - под лавкой. И мякиш у них повыеден, а корки-то чамоданами так и ляжать... А-а-а, видишь чего она заболела! В хату, видать, забралась, нажралась нашего хлеба и спить себе...
Да что свинья! Соседи тоже помогали разоряться. Не у всех же совесть была? Оставалась у нас еще сбруя лошадиная, вот мамка и спрятала ее как-то на потолке. А раз прибягаем мы с улицы и слышим: кто-то там ходить! Что делать?.. Да и сообразили: взяли и убрали лестницу. Смотрим: с потолка голова свисаить:
- Девки, поставьте лестницу назад.
- А что ты там, дядя, дедаешь?
- Да я тут кое-что выбирал...
- Положи, дядя, на место. Мамка нас побьёть...
- Да я немного, я чуть-чуть...
А мы - свое. Не ставим лестницу да и все... То просил он нас, то умолял, а потом и матом ругать начал. И продержали мы его там, пока мамка не пришла.
- Бесстыжие твои глаза! - начала она его совестить. - На сиротское позарился...
Ну, поругала его, поругала, с тем-то он и ушел. Не удалось ему, значить...
А другие ловчее были! Вот и расташшыли все. Даже подушки, и то поразволокли. Одну мамка как-то у соседки обнаружила, а та:
- Да я на огороде ее нашла...
А, может, и на огороде... Может, мы сами ее туда и заташшыли.
Вообщем, докатились мы до того, что и прикрыться нечем стало, и обуться не во что... Как помер отец, так и не помню, чтобы у меня обувка какая была. Опорки мамкины старые есть, ну и ладно. Да чуни какие-нибудь... одни на всех. Надвинешь их, выскочишь на улицу... А то - все босиком! Помню, соседи напротив жили, семеро детей у них было. И вот зимой как соскочишь с печки да как лупанешь к ним через дорогу босиком! И сразу - на печку. А она у них бо-о-льшая была! Разогреешься там, наиграешься и - домой. Бягишь, а снег под ногами!.. Когда обутый-то идешь, ведь не так он хрустить. А вот когда под босыми ногами... во когда неприятно!  Как-то он по особому хрустить и колить...
Ну, хоть обувки у нас и не было, но иногда все же лапти выручали. Помню, сплел мне дед лапоточки и крепко ж они мне понравилися! Но раз десять я, небось, упала, пока не научилася в них ходить. Они же ши-и-рокими показалися, цепляются друг за дружку и все!.. Тогда эти лапти в каждом дворе пляли. Рясник, Трыковка, Верховка, Мокрое - это все лапотниками называлися. Для морозной зимы они крепко хороши были! Легкие, удобные! Бывало, если в лес едуть, так валенки, чтолича, обувать будуть? Не-е-т, лапти обязательно. Пенькой их подплятуть, анучи одни, другие накрутють и по-о-шли! А уж как оттепели начнутся, тогда в них плохо, - ноги всегда мокрые. Вода-то по анучам, как по фитилям, поднималася...
Ну, лапти эти больше для взрослых пляли. Это ж анучи надо было уметь наворачивать! А мы, дети, зиму в кой-чем перебивалися, а как весна придёть, только снежок сойдёть и по-о-шли босиком! Бегаем все лето, так ноги потом черными-черными стануть, как лакированные всёодно. Цыпки завядуцца. Мать другой раз нагреет воды, начнет нам их мыть, а мы плачем, кричим! Больно ж... А потом  смажет маслицем конопляным - а во приятно!..
Вот так мы и одевалися-обувалися... А когда подрастать я стала, подарил мне солдат, что стоял у нас на квартире, ботинки свои старые. Вот радость-то была! Ботинки большие, крепкие. Так я что: стельки туда, портянки одни, другие. Как придешь в них на работу - ох... горят ноги прямо!  И вот в таких-то ботинках я и ходила года четыре. Уж свататься ко мне стали... А что за туфли на фотокарточке, спрашиваешь?.. Да тогда уже купила мне мамка туфельки. Востроно-о-сенькие они такие были!. Как же я их берегла, как же я их чистила! Думаешь, в них сниматься шла? Не-е-т, туда я их несла, а там только и обулася, когда пришли с подругой к Мендюку-фотографу... Любил он над деревенскими посмеяться! Вот и сунул мне в руки книгу. А эта книга, небось, полпуда весила! Помню, стою я с этой книгой и ни-и-как не удержу ее! А он хохочет:
- Ну на что вам фотокарточки-то?
- Нужно...
А на что нужно?.. Когда отец-то помер... так ни одной фотокарточки от него не осталося. Всё-ё, бывало, мать так-то и скажет:
- Была бы фотокарточка моего Тишечки, так хоть взглянула бы на него...
А у меня здоровье было плохое, все ноги болели. Сейчас заболять, затрусюцца, - не устоишь прямо! Вот мать и хотела... А тут подруга моя пошла к Мендюку сыматься, она и попросила ее взять меня с собой... Тогда как раз сшила она мне и первое платье из альпаги... Такая зеленая альпага была и стояла, как рочег... Вот в этом платье я и снялася. И было мне тогда пятнадцать лет.
Во, видишь, до пятнадцати лет ходила кой в чем. Если мамка сгондобить что из своего старого платья, то и хорошо... Или смертное носила. Я же в детстве ча-а-сто болела. И вот заболею так-то, сошьють мне к смерти платьице, а я и выздоровею... Помню, сшила мне раз мамка платье розовенькое, красивое такое, а я и выздоровела, и пошла в нем к обедне. Стою, слушаю, как певчие поють... А жарко было, раскраснелась я вся... Вдруг подходит ко мне дьякон и говорить:
- Ах, какая девочка хорошенькая! Глазки черненькие, платьице розовенькое...  Ну, как ангелочек всё равно!
Вот тут-то я и подумала:"Видать, и вправду я хорошенькая, раз дьякон говорить." А то бабка всё-ё, бывало, так-то и скажить:
- Тебе, Машенька, помереть бы лучше. Крепко ж ты страшная! И кому ты такая нужна будешь?
А дед Ляксей еще и вскинется:
- Да что ты плятешь, старая! Да Машенька у нас королевной будет! Смотри, какие глазки у нее красивые!
Вот и поспорят с ней так-то...



Мне уже шел девятый год. Мать все рабатала на фабрике, но жить на ее заработок было трудно. Вот раз она приходить и говорить:
- Пора и тебе, Маня, на работу.
И повела меня утром на бахшу. Подошли мы к бахшевнику, а он как начал матом садить:
- Тудыт-твою-растудыт-твою! Не успеют выскочить, а им уже работу подавай! Что я, манную кашу ей варить буду, чтолича?
А я стою и думаю: видно и впраду я такая уж некудышняя... Но ничего... Поругался он, поругался, но взял.
Бахша эта была недалеко от нас и хозяйничал на ней Барок. Батька его когда-то арендовал эту землю, а теперь вот - и сын. И до самой революции они на ней овощи выращивали... Потом, после революции-то... запустовала эта земля, заросла травой, болотом покрылася... А тогда сколько ж она добра давала!  Урожаи там были богатые...
И как же было тяжело на этой бахше работать! Бывало, начнется сбор огурцов, так целыми днями спину не разгибаешь. А надсмотршык следом ходить да слядить. Если заметить, что огурец пропустила, сорветь его да как даст им тебе в спину! Аж подскочишь...
И полотье начнется - тоже не легче. А садка капусты?.. Воду для поливки надо было носить из речки да по два ведра сразу. Так что... девчата, которые постарше, обгонють маленьких, когда побяжим в сарай за ведрами, похватають себе те, что поменьше, а нам и оставють большие. Вот и таскаем потом... Да все ж босиком! Бежишь рано утром, а трава росная по ногам тебя хлыстаить. И это еще ничаво, летом-то! А в августе, во когда лихо от этой росы! Она ж хо-о-лодная становилася, долгая. И вот, бывало, всё-ё так-то поглядываешь на небо, всё-ё поглядываешь: и когда ж это только солнышко пригреить, чтоб ее высушило! Не дождешься никак... Мне эта бахша больше всех впечатлилася. Ох, и не любила ж я ее!
Но все ж одна радость тогда мне запомнилася: как первую получку дали. И все - одними гривенничками. Завязала я их крепко в косячок и пошла домой. А от радости-то не шла, а бяжала. Да не по улице, а по заречью. Там же крепко хорошо ходить было летом! Пройду немного, сяду, развяжу платок и начну считать: "Не хватаить одного гривенника!" Стану искать... А трава ж кругом! Вот и лазию по ней: "Ну, где я его обронила?" Ничего не найду, заплачу, пойду назад. Пройду сколько-то, подумаю: "Дай-ка я пересчитаю!" Сяду, развяжу косячок... "Теперь лишний гривенник!". Обрадуюсь!.. А потом и думаю: "Откуда ж лишний? Он же не мог обсчитаться, хозяин-то?" Снова начну считать: или все, или не хватаить... И вот так до самого до дома мучилась. Ну, наконец, пришла. Стала мамке рассказывать, а она:
- Господи, ну какой же разум-то у тебя еще детский!..- аж рассмеялась. - Да завязала б покрепче и шла домой спокойно.
Да как же! Крепко ж интересно мне было: гривеннички... и все но-о-венькие! Как я на них смотрела, как любовалась ими! Труд же мой!..
И зарабатывали мы на этой бахше копеек по восемьдесят за неделю. А когда начиналась садка капусты или сбор огурцов, так еще и прибавку выторговывали. Подойдем, бывало, к бахше... А там ракита возле росла... Вот и сядем под ней в холодок, и сидим. Выйдет хозяйка:
- Девчат, пора ж на работу...
А мы си-и-дим, не идем. Кто побойчее, начнеть торговаться с ней, чтобы вечером еще и по булочке дала.
А раз так-то подозвала она меня к себе и говорить:
- Маня, ты девочка хорошая, послушная. Вот я и хочу попросить тебя... Если девчата замышлять что начнут, так ты подойди ко мне и скажи: так, мол, и так...
- Ладно,- говорю,- скажу.
А я и вправду была послушная, что ни попроси - обязательно сделаю. Другая и заортачится, а Маню - хоть в омут посылай. Вот, значить, она меня и высмотрела, и начала: или в город пошлёть что снести, или еще куда. А мне ж легче это, чем полоть или воду таскать? Потом еще и булочку мне мягонькую дасть, или баранок несколько. Вот теперь и для этого дела выбрала. И стала я ей передавать. А девчата узнали и устроили мне суд страшный... Кончили мы как-то полоть, собрались домой... А ходили через речку, через мост деревянный. И доски на этом мосту взъерошились так, что босыми ногами наступить было страшно... Пошли. Подошли к этому мосту, а девчата и схватили меня. Схватили, заголили платье и говорять:
- За то, что ты все передаешь хозяйке, мы тебя сейчас голой задницей по мосту проташ-ш-ым.
Ухватили меня за ноги да и поташ-ш-ыли. Как я закричала!.. Бросились мои подруги выручать меня, за руки схватили и тоже к себе тянуть. Крик, шум!.. А тут из города бабы как раз шли, подскочили:
- Что ж вы это делаете, злодейки! Забесились, чтолича!?
Отбили они меня от девчат, отташ-ш-ыли... Прибежала я домой вся зарёваная, а навстречу мамка:
- Что это ты?..
Рассказала я ей все, а она выслушала меня да говорить:
- Стоить тебе!.. Только не по мосту надо было тебя таскать, а крапивой высечь.
Но когда на другой день пошли мы на работу, догнала она нас и говорить:
- Это кто хотел мою Маню по мосту проташ-ш-ыть?.. Да я вас...  Да я нонча же пойду к уряднику жаловатца!
Испугались девчата, начали оправдываться: не я, мол, не я! Ну, мамка покричала-покричала на них... На том-то дело и кончилось.
Но потом все ж отомстили они мне еще раз: узнали, что я боюсь красных дождевых червяков, набрали их и высыпали мне за пазуху!  Как же я кричала, как билась!.. Сбежались тут все, червяков этих повытряхнули, а я все никак не могу успокоица. Еле-еле потом до дому дошла. А к вечеру приключился со мной жар и  всю ночь я бредила. И проболела недель шесть...



  Прошло сколько-то после болезни... А как раз осень начиналася... Вот мать и говорить мне раз:
- Надо тебе, Маня, в школе поучица.
Как же я обрадовалась! Мои-то подруги, у которых отцы были, все в школу ходили! А была она как раз неподалеку от нас, в большой хате, и там сразу три класса учились... Вот и пошла я туда. И, как сейчас, помню: стоит учительница, а дети подходють к ней по одному и кланяюца. Подошла и я... Но не поклонилась, а протянула руку ей. А она так-то посмотрела на меня да говорить:
- Руку учительнице подавать нельзя...
И не подала... свою-то...  Ка-а-к все засмеялись! А мне так стыдно стало!.. Вот  и невзлюбила я эту учительницу сразу... И до самого конца ученья своего так к ней ни разу и не подошла с вопросом каким...
  Писали мы в школе грифелем на дошшечках, чуть побольше тетради они были. И в рамочке такой... Зададуть тебе на дом столбик или два, вот потом и считаешь. Сотрешь тряпочкой и опять... Напишешь, закроешь ее аккуратненько и нясешь в школу... Бывало, другие-то дети... Как принясуть эту дошшечку, а она и в тесте, и в картошке, и кто ее знаить в чем!..
Выучилась я писать буковки, а к холодам... Были у меня до этого ботиночки, как шелковые всеодно, но они быстро износилися. Надо обувку новую покупать, одёжу. А за что?.. Вот мамка и говорить:
- Хватить, выучилася. Похлебку сваришь и неученая. А в церковь пойдешь -  поминанье свое сможешь найти, к людям лезть не станешь... Да и в лавку пойтить... Вывеску как-нибудь прочитаешь. - На том-то моя учеба и кончилась... - Я тебе куплю книжку, вот сама и учись по ней.
И прада, купила. "Василиса прекрасная" та книжка называлася. Бывало, читаю-читаю ее, а ни-и-чего не получается! Пока одно словечко сложу, другое забуду... А раз пришла к нам соседка и начала мне эту книжку читать. Вот интересно-то было! Заслушалась я прямо...
Просидела я зиму дома, а к весне у меня ноги и отнялись. Вовсе отнялись, стали как отсиделые. Все лето я и пролежала. А мать-то - на работе. Динка с братцем на улицу укрутятца, а я и одна цельный день. Вечером придуть так-то соседи:
- Ну, Дунь... Как она?..
- Да ляжить... Не поднимаеца.
Вот и все мои врачи... И еще помню, как монах к нам один приходил. Здо-о-ровенный такой был, плечистый. Нестором его звали. Придеть он, а я ля-я-жу себе на печке. Вот и станить он возле, и начнёть смотреть на меня... Другой раз и с час простоить. Мамка ишо спросить его так-то:
- Что ты, Нестор, все смотришь-то на нее?
А он:
- Да ничаво, Ляксевна... - И все смо-о-трить, смотрить только. Говорили, что он лечил так... Я другой раз так-то гляну на него, а у него глаза голубые-голубые! Улыбнется еще: - Она девочка хорошая будить. Выдерица, Ляксевна...
Вот и выдралась я. Раз так-то крутилая-крутилася на лавке... А слышу ж: там-то, на улице, дети играють, кричать! Да и добралась кое-как до ухвата. Оперлась на него, поднялась кое-как и подвигала к порогу... И помню только одно: какая у меня радость  на душе была, когда я улицу увидела! Стою и смеюсь: светло-то как! Солнышко светить, травка... А дети как бегали, так и бегають себе. Никто на меня и внимания не обратил, что я сама вышла, даже Динка. Будто так и надо... и ладно...



Прошло недель шесть. Ноги мои совсем окрепли, вот и засобиралися мы на Масловку к дедушке, - как раз праздник церковный приближался. А еще там же наши ровестницы жили, дядины дочки: Саша, Таня и Дуня...
Ну, пришли мы к ним, а Дуняшка сразу и затараторила о том, как ходила она с матерью в женский монастырь к тетке-монашке... Та уже давно там жила... Как пришли они к ней, как провела она их к себе в келью, напоила, накормила... И еще как на паперти потом девочки пели:
- Ну, как ангелочки всеодно! Все в платьицах одинаковых, платочки на них беленькие, свечечки в руках... - все сыпала и сыпала Дуняшка. - Ну как же там хорошо, Манечка!
И стала меня уговаривать идти в монашки... Ее-то родители уже согласилися:
- Пусть идёть. Нам Бог грехов за это простить и ее душа спасена будить.
Теперь за мной и моей матерью дело, значить... Ну, я-то сразу согласилась, а вот мамка:
- Не-е, на миру пусть живеть. Работать будить, детей выхаживать. А там что?.. Без всякого роду-племени...
Но потом все ж и она согласилася. Сказала деду Ляксею, а он:
- Ну чаво они в монашки пойдуть? Горбатые они, чтолича, али кривые? Там хорошо тем, кто деньги в залог вносить. Вот тогда их и рукоделию учуть, и грамоте. А они - бедные, вот и будуть на скотном дворе работать...
Но мы - свое!.. И пришлось дедушке запрягать лошадей да ехать за той монашкой, - она как раз гостила у родных в соседней деревне. Привез он ее и говорить:
- Мать Марфа, расскажи ты им, неразумным, все, как перед Христом.
Она и начала:
- Ляксей Ляксеич, все расскажу, ничаво не утаю. Отговаривать их - грех большой, а сманивать - не меньший. Слушайте...
Вот и начала рассказывать. Как же трудно ей было, когда изменил ей ухажер и женился на другой!.. Не вынесла она позора этого и ушла в монастырь.
- Бывало, как приснится мне обидчик мой - плачу-плачу у себя в келье!.. А со мной еще старая монашка жила. Подойдет ко мне, уговаривать начнёть... Вот так я и мучилась с год. Но все ж потом привыкать начала и меня отослали на кухню работать. Там-то я три года хлеб и месила, пока меня не постригли в монашки, не дали другое имя... Ну, а как нам живется?.. Работы в монастыре много, - всех же накормить надо, обшить, прибрать всюду, воды наносить. Когда праздники подходють, то и вовси чуть с ног ни валимся. Народу ж сколько в монастырь приходить!
Послушали мы с Дуняшкой, послушали и разочаровалися. Думали-то, что будем там только молиться да по саду гулять, а оказалось - вон что!..
 


Всю зиму я просидела дома, а весной повела меня мать на фабрику:
- Будешь со мной работать... Здесь хоть и трудно, но больше платють.
А пошел мне тогда уже одиннадцатый год... Привела она меня, значить, в сарай, где работали... И вот помню: стоять там бородильшыцы и пеньку бородють. Перед каждой шшеть закреплена, а на ней - в два ряда зубья острые. Бо-о-льшие, с полметра, должно. И вот бородильшыца бярёть пеньку и кидаить на эту шшеть, и кидаить. Набьеть полную, снимить и ну трясти! А когда отобьеть эту бородку от костры, то пенька такая пышная станить, такая мягкая! И называлася она уже не бородкою, а папушею... Перед каждою бородилшыцай еще кон ляжить. Как наложить она полный кон этих папуш, вот и несёть к приемшыку. А тот уже стоить, выворачиваить эти папуши, глядить: как она сбородила, сколько? Хорошая бородильшыца четыре пуда за день могла набородить, копеек по пятьдесят зарабатывала.
Ну, осмотрелась я чуть, мне и говорять: вон из-под тех-то бородильшыц костру вынимать будешь. Должна я была, значить, подойти к каждой, набрать в постилку костры, снести ее на грогот и высыпать в него. А грогот этот с нашу печку, должно, был и высотой метра два над полом. Высыпишь костру в него, а он и закрутится. Костра  отсеивается, отсеивается... Останется брызга после этого и должна я была потом отнести ее к той бородильщыце, у которой  и выбрала... Вот первый день проработала я на этом гроготе и аж задохнулась прямо!  Всё-ё казалось мне, что забила пылишша  мои легкие и ни-и как не прокашляюсь я от нее, и ни-и как не продохну.
- Ма, - говорю, - крепко ж трудно! Лучше я опять на бахшу пойду. Там хоть и тяжело, но все ж на свежем воздухе...
- Ничаво! Привыкнешь...
И осталась я, и привыкла...
С фабрики ходили мы домой мимо бахши и подруги  все завидовали: мне-то платили двадцать копеек за день, а на бахше, таким как я, по десять... Кончали мы работать в шесть часов. Летом  солнце в эту пору еще выско-о стоить! Тепло, зелень кругом... До деревни километра четыре было. И вот мы идем, бывало, все вместе,  песни кричим. Весело-то так!
А раз получку что-то задержали до поздна. И случилось так, что те, с которыми я ходила домой, ушли раньше... А было уже часов одиннадцать... Зашла я к пекарю, купила булочек горячих, а хозяйка пекарни еще и говорить:
- Что ж ты так поздно, девочка?
- Да мне недалеко... - отвечаю.
- Не-е-т, я вижу, что ты из деревни... - она-то. - Но ничаво, бяги... Тут, вроде, спокойно. Бог дасть - никто не обидить.
Пошла я... Ну, когда шла по городу, хорошо было, народу еще много гуляло. А вот когда за город вышла - ни души! А тут еще надо было переходить через мост тот проклятый, к которому, говорили, нечистые силы в двенадцть часов ночи сбираются. И еще, рассказывали, там когда-то человека зарезали. А дело было так: недалеко от этого моста жил бедный мужик со своим семейством. И вот однажды убил он кого-то под этим мостом. И разбогател... И прошло уже много лет, как стал он раз под праздник  барана резать, а тут - крик:
- Человека убили!..
Выскочил он на улицу... А руки-то у него в крови! Да еще нож... Вот и закричали люди сразу:
- Это он убил, он!..
Отнекивался он, отнекивался, но ничаво не помогло. Схватили его... И потом только на суде он признался, что да, правда, убил он человека! Но давно это было...
И вообще, много страшного рассказывали про этот мост. И вот, когда я все это  вспомнила, так у меня аж волосы дыбом встали!  Почувствовала я, как платок начал подыматься на голове. Да и вся я... как задеревянела всёодно! И никак не могу ступить на этот мост!.. Побяжала назад, а сама думаю: "А как же дома?.. Меня ж там мамка ждеьт,  волнуеца." Да вернулась, подошла опять к мосту, а ступить на него и не могу. Рядом столб стоить, а мне кажется, что сатана это! И рога у него дли-и-нные! Зашла так-то сбоку, глянула под мост, а там - черти!  Кишать аж... Сейчас только и ждуть, когда я на него ступлю, и вот тогда-то они меня сразу и слопають... А идти ж надо? "Ну, - думаю, - Божья воля!.. Что будить, то и будить."  И как пустилась, что было силы!.. А пятками-то своими стучу!  Но от страху ног под собой не чую и стуку своего не различаю. Думаю: "Это черти за мной гонюца!.." Опомнилась только тогда, когда почувствовала под ногами теплую землю. Притормозила чуток, оглянулась: никого нет, кругом темень одна. Остановилась, отдышалась... Отошло мое сердце и пошла я уже дальше спокойно.
Вот тогда-то и соскочил с меня мой последний страх. И соскочил на всю жизнь оставшуюся. Не стала я больше верить ни в чертей, ни в сотан...



А помог мне справиться со своими страхами мой дед Ляксей. Помню, все он мамке советовал так-то:
- Ты, Дуняш, так воспитывай детей, чтоб они ничего не боялися...
Да и мне часто говорил:
- Не верь ты, Машечка, ничему этому. Складывають все это люди от невежества своего... - И начнёть учить: -  Показалось тебе, к примеру, в углу что-то не так, вот ты и не упускай случая: подойди да обязательно проверь. А когда убедишься, что там ничего нет, тогда тебе и не будить страшно.
Хотел он, значить, чтобы мы не боялися ничаво... Понятное дело, мать рано на работу уходила, а мы оставалися одни. Покажется что, вот и будем сидеть, выть. А мать-то... когда ж она вернется? Вот и старалась я не верить во все эти росказни...
Помню, надо нам было раз с Динкой у подруг переночевать. И хата их напротив нашей была... Семья-то их на Украину уезжала и теперь вот родители еще там оставалися, а девки вернулися... Вот и пошли мы к ним. Постелилися, легли. Все сразу заснули, а я - никак не могу!  Как навалились на меня клопы!  Ну съели прямо. Поймаю его, а он то-ш-шый, здоровый!.. Проголодались они, видать, без людей-то... Не сплю я, значить, и вдруг слышу: у сосонника собака залаяла. "Ну, - думаю, - видать Ванька Зюганов и ночами что-то себе в лесу промышляить."  Собака-то его была... А тявканье все ближе, ближе. И уже к сараям приближается. Вот и воз будто заскрипел... Думаю:"Лошадь сейчас покажется." Нет, не слышно топота лошадиного. И вдруг ка-а-к глядь!.. А из проулка Пятровна выходить... А про нее говорили, что она - ведьма. И вот идёть теперь эта Пятровна в сарафане, в повойнику... И волосы у нее развязаны... А за ней - собака эта. Идет она, значить, и прямо к нашему дому, к окнам нашим!  Я - где была!.. "Ну, - думаю - ка-а-к  сиганёть сейчас к нам в окно! И всех нас тутова..."  А она  и по-о-шла мимо, и пошла... И всё-ё рукой так-то, рукою на собаку. Отстраняить ее, видать. А та все тяв да тяв, тяв да тяв... Прошла эта Пятровна мимо окон наших, свернула к заднему огороду и - по картошке... Ну, тут и петухи как раз закричали. Ты понимаешь?.. Бросилась я девок будить, расказала  им... А потом ка-а-к лупанули мы кубарем через дорогу, как забарабанили к мамке в дверь! Выскочила та:
- Что вы?
А мы влетели в хату и - ни слова!  Еле-еле она нас успокоила...
Ну, эти Зюгановы всегда славилися: ведьмы да ведьмы. Когда свекровь этой Пятровны умирала, то перед смертью попросила водички попить. А у нее две дочки было. И вот ни та, ни другая воды ей так и не подали:
- А-а, мам, тебе всёодно помирать...
Ведь тогда как говорили? Кто подасть ведьме перед смертью водички, тому она и передасть свое ремесло. Вот дочки и боялися, значить... А невестка сжалилася и подала... Вскорости стала свекровь помирать, так что ж ты думаешь? Сын и полез потолочину выламывать, чтоб ее душа не задержалася. Верил, значить... Во, темнота какая...
Ну, умерла свекровь, похоронили ее. А ночью и приключился с ее невесткой жар. Очнулася она на утро и начала рассказывать, как летала на Лысую гору, как ее там черти встречали и как ведьмы с ней знакомилис. Муж послушал-послушал да говорить:
- Ты ж спала!.. И никуда ты не летала.
А она - свое... Вот так-то за ней и осталося: ведьма да ведьма.
Да разве ж одна Пятровна ведьмой слыла? Их же... кто его ведаить, сколько по деревне было! Как что, так и окрестють. Во, Кривушиха... Ее и свёкор мой раз видел. Поехал он раз луг косить... А луг этот был километров за тринадцать от нас, за Карловкой...  Да поднялся как-то на зорьке и вдруг... что такое?.. Видить, как из лесу кто-то в белом выходить и прямо на него идёть!.. Он-то сам не из робких был... не спрятался, не побежал, а  только, на всякий случай, косу в руки взял. Видить: баба это!  В ночной рубахе, босиком, простоволосая... И узнаёть он эту Кривушиху. Остановилася она, поглядела на него, поглядела да как пустится назад!  Как побягить!.. И такими шагами, что аж по саженью, небось... Ну ты подумай только! Это ж надо было ей тринадцать километров из деревни отмахать и столько же - назад!
Да что ведьмы! Верили тогда в деревне и в сотан, и в чертей разных. Помню, Сидяка такой у нас в другом краю деревни жил... Почему Сидяка?.. А кто ж его знаить? Дразнили его так: Сидяка да Сидяка... Маленький, корявенький был мужичишка, ноги косолапые. Дочку свою он рано замуж выдал и жил один. И вот раз ляжить этот Сидяка на печке и вдруг открываеца дверь и входить к нему Данила. А этот Данила уличный вор был. И хатка у него была ма-а-ленькая, по курному топилася. Детей у этого Данилы было штук двенадцать. Так он что, бывало? Все таш-ш-ыть со дворов: у кого - курицу, у кого - рубаху какую, если ночью оставють сушить на вяревке... Лупили его мужики за это, но в суд не передавали, входили в его положение: надо ж было ему детей-то кормить?.. Вот, значить, и входит этот Данила, а Сидяка ляжить на печке и думаить: "И зачем он ко мне?.." Брать-то у него совсем нечего!  И вдруг видить: как валить следом за Данилой артель цельная! Сидяка так-то присмотрелся, а это - черти! Копыта у них лошадиные, а хвосты дли-и-нные, как у коров! У маленьких-то чертенят рожки небольшие, а у самого Данилы аж калачом завернуты! Главный он у них, значить... Ввалились они в хату да и протоптали гуртом к святому углу. И что они там делали, в святом-то углу? Сидяка уже и не помнил... А только, как дверь от них ослобонилася, соскочил он с печки да как стреканул, чуть не голый, к брату! Забился у того на печку и ни-и-чегошеньки не выговорить... Ну, и что ж ты думаешь?.. Так перепугался, бедный, что всего с полгода только и пожил после этого. И в хату свою боьше не вернулся.
И еще расскажу... Как-то слух по деревне пошел, что ночами по улицам ведьма бегаить и в ладоши хлопаить. Нонча, значить, кто-то слышал, на завтра кто-то... Вот и пошло... А раз повадилась она бегать, значить, без вреда не пробяжить: либо коров перепортить, либо залом на поле заломить... Что такое залом?  Ну... это когда рожь станить вызревать, пойдешь ты ее жать, глядь, а залом этот на ней и закручен: собрана она в пучок такой и завязана узлом хитрым... Ну да, может, кто и подшутил. А тогда: не-е-е, это ведьма закрутила!  А на то, чтобы спорину вынуть. Смелить, к примеру, хозяин мешок ржи, ни перевернется, а его и съели!  Так что не будет у него спорины. А ведьма свою смелить, так будить кто его знаить сколько есть... Во, видишь, какую ерундовину выдумывали!.. Заломы эти обжинали, а мамка выговаривала их даже. Щас подойдёть к этому залому, возьмёть горсть земли да как ударить в него!
- Печать дарую от Бога!.. Аминь...
Скажет так три раза, перекрестится... Когда - "Отче наш" прочтеть... Когда,- можеть, и поленицца, а залом этот и обессилил. Вот, бывало, как что, и зовуть ее:
- Писарих, приди, отворожи!
Да... Так вот про ведьму я начала, что ночами бегала... Ну, раз бегаить она да в ладоши хлопаить, добра не жди. Вот и собрались наши ребята, и решили: поймаем мы эту ведьму! Пошли, засели во ржи. Приготовили гачень... Да это веревочка такая была, в штаны она вставлялася. Они на ней и держалися. Верили тогда, что только на этот гачень и можно ведьму поймать... Затаились, ждуть. И вдруг слышуть: хлоп-хлоп, хлоп-хлоп!  Бяжить эта ведьма. Они - за колы да к ней!  Подбегають, глядь, а это - собака.
- Ну и ну!.. Да это ж Мушка наша!
Позвали они ее, а та и подбежала к ним, и завиляла хвостом... Она-то, оказывается, ощенилась недавно и что ж приладилась: как ночь, оставить своих щенят одних, а сама - на бойню кормиться. И вот, как бяжить по улице, а у ней дойки-то... Щенята ж оттянули их, вот они пустые и хлопають... Ну во, видишь?.. А если б ребята эти не опомнились во-время? Порешили б эту суку и осиротили щенят...
Так -то, милая... Серость это все наша, конечно. И не к души мне все это было, как и деду моему Ляксею. Может, и люди за это его уважали и всё-ё, бывало, как горе какое у кого, так и шли к нему за советом:
- Ляксей Ляксеич, вот так-то и так-то... Посоветуй!
Со всей деревни к нему и ходили...
 


Фабрика, где я работала, была карачевского купца первой гильдии Собакина Иван Иваныча. А управляющим у него служил Скорбилин Тихон Николаич. Под его началом стояли такие дли-и-нные сараи, где пеньку бородили  и хранили. И еще  там масленка рядом была, где масло конопляное отжимали. Всё-ё мы к ней бегали с булочками. Купишь ее, прибягишь, а тебе ее там и помаслють.
Жена Тихона Николаича, нашего управляющего, меня очень любила. Все
так-то призовёть к себе да и дасть какое-нибудь поручение легкое. И вот однажды послала она меня за ножницами к Собакиным. Пришла я. Зашла к ним в дом - никого нетути... А кругом чистота такая, пол блястить, как зеркало! Крадусь я так-то по этому полу... К постелям... Похватаюсь за одну, за другую, а они бе-е-лые стоять, как из снега!  Думаю себе: "Да как же и спать-то на них? Должно, что на снег лечь, то на эту постель." А Людмила Васильевна, жена Скорбилина, где-то сидела да наблюдала за мной. Стала я выходить, а у двери медведь стоить на задних лапах. Чучело медвежье-то... Я как глянула!.. И обмерла прямо. Тут она как расхохочется!  Уж смеялась-смеялась... Иван Иваныч на этот смех ее вышел. Она - ему рассказывать. Опять они смеяться... А я подхватилась да ла-та-та!  Уходить скореича...
Сам-то Иван Иваныч семью нашу хорошо знал. И мамку, и отца... Все он ему лавку открыть на Ряснике советовал. А когда отец помер, то, бывало, как встретить  мамку, так обязательно и спросить:
- Чего, Дуняш, в лавку-то к нам не приходишь?
- Да совестно мне, Иван Иваныч. У меня ж долгов-то...
- Ничего, приходи.
И вот раз под праздник пошла мамка к нему, а он и надавал ей: муки белой куль, дрожжей, масла, гостинцев разных для нас. Мамка было раскрыла рот, а он: - Ну ладно, Дуняш, ладно.. - а сам шу-у-миь с приказчиком!  Нарочно, чтоб отец не заметил. Тот стро-о-гий был! Все долги в книгу записывал. - Спасибо тебе, Дуняш, спасибо...
Да берёть книгу долговую и р-раз, зачеркнул в ней долг... Добрый был человек, хороший. Да и жена его, Людмила Васильевна... Она-то сама помешшицей была, но такой простой казалася! Даже праличом ругалася. Своих-то детей у нее не было, может потому меня и любила, все хотела к себе в дом прислугой взять, а мамка против была:
- Нет-нет, не отдам... У вас приказчиков молодых много. Еще собьють с пути мою Маню...
- Да нет, мы будем строго...
- Ну-у, строго... Где ж за ними уследить!
Вот и осталася я работать на фабрике... Тогда на крупных фабриках из пеньки веревки пряли, канаты делали, а на нашей отходы пеньковые обрабатывали. И называлися они лапами. Бывало, ходить лошадь по кругу и такой барабан с зубцами вращаить, а ты стоишь и эти лапы через зубцы пропускаешь, пропускаешь. Костра и мельчится... Дома, на мялке, костру так не разобьешь, не-е, а вот на этом барабане... После него пеньку трясешь и складываешь, и складываешь. Потом ее прессовали в бунты, перепутывали веревками, грузили и куда-то увозили.
Раз так-то трясу я эти лапы, а тут и приходить хозяйский сын Коля. Стал он в сторонке и смотрить на меня. Чуть я ослобонилася, а он подошел, взял меня за руки и говорить:
- Такие рученьки маленькие, а делают такую гря-я-зную работу!
Посмотрела я... А его руки-то... белые, мягкие!  И сам он чистый, выхоленный. А во чужой какой-то!..
Вот и начал этот Коля приходить. Как что, и вот он!  Мамка, бывало, забягить ко мне, приподнимить папуши, а там: груши, яблоки лежать. Это он - мне, значить... Другой раз и котлетку принесёть, или пирожок какой со своего стола... И узнали об этом наши ребята. Как начали его дразнить:
- В цыганчиш-ш-у влюбился! В цыганчиш-ш-у влюбился!
Проходу прямо этому малому не давали! А он еще и скажить мне так-то:
- Маня, какая ж ты цыганка? Ты же такая красивая!
Отец этого Коли, Тихон Николаич, был простоватый, добрый. Бывало... и не раз... даст ему Собакин  деньги для рабочих, а он, видать, на нужды какие и растратить их. Подойдёть срок нам платить, а у него и нечем. Вот мы потом и гоняемся за ним, в контору прибягим:
- Где Тихон Николаич?
- В церковь пошел.
Пустимся и туда:
- Тихон Николаич, деньги-то наши...
- Тьфу, сотаны! И в божьем храме, окаянные, нашли...- перекрестится. - Нет у меня денег...
Но все ж выташшим сколько-то, хоть понемногу, но дасть...
После революции-то, когда всех разгромили, он никуда не уехал. И в такой бедности жил!.. Не тут, правда, а там-то, на Белой горе... Дочка с ним оставалася и ее тоже Марусей звали. С Колей этим уж очень похожи они были. Когда их разгромили, вышла она замуж, но вскорости померла. И вот дочку-то Марусину я и узнала раз на базаре... Это уже после войны последней было... По обличью  узнала. Подошла к ней и говорю:
- Скажите мне, пожалуйста, ваша мать не Собакина Маруся?
- Да. - отвечаить.
- Как вы, - говорю,- похожи...
- Да что вы, тетя!  Похожи... Моя ж мама красавицей была!.. -  Ну, она лицом-то похожа, но такая зануженая! И росточку-то... - Мама красавицей была...
- Да-а-а, милая, - говорю, - ты ж не знаешь, как мама-то... Она ж одна девочка  в семье была! Ее, бывало, всё только на руках и носили. Выхоленная, вся в кружевах!.. Что ж ты равняешь?.. Ну да ладно. Ты мне про ребят-то скажи...
Она и начала... Их же тогда три брата было: Коля этот, Виктор и Вова.
- Виктор, - говорить, - помер дизентерией в голод. Коля выучился, теперь инженером в Крыму работает. А Вова...
Тут и замялась... Ну я и поняла, что он или за границу ушел, или его расстреляли.
- А вот мама наша рано умерла...
Ну конечно... Попасть в такую жизнь из той-то, в которой жила... Тихон Николаич хоть и был из образованных, а обеспечить ее, как раньше, конечно не смог...



Прошла зима, наступила весна радостная. Тепло, зелень кругом! На работу бягим с девчатами босичком легко, быстро! А выходили рано, часам к семи. И работали столько, сколько кому нужно. Бывало, натрясешь кон, другой, а потом и отдыхаешь... Поесть кой-чего с собой брали, а иногда и булочку какую купишь или калач за копейку. Такие калачи были... хоть и не из белой муки, а до чего вкусны!.. Наешься, завалишься в свой кон на папуши и поспишь. Потом опять работать... А с работы домой бягишь, еще теплых булочек купишь...
И вот раз так-то прихожу я домой, а у нас гости: дедушка, бабушка... и дядя незнакомый с ними... молодой, красивый. Мать меня встречаить наряженная, причесанная да и говорить:
- Ты, Маня, пойди умойся, надень платьице почище...
Я спрашиваю:
- А кто этот дядя?
- Он, - говорить, - вашим отцом будить
Захожу я в чулан, а там уже сидять Динка с братцем... И плачуть... Входить и мамка к нам. Входить и говорить:
- Ну, как дети?.. Будете звать отцом этого дядю?
А мы как заревели в три голоса:
- Не бу-у-дем!.. Наш папка помер!..
И вот я так-то поглядела на мамку... А она стоить какая-то чужа-а-я, ну совсем не наша!  Думаю: "Где ж наша-то делася? Тепленькая, ласковая. А эта... прямо королевна какая-то!" Вошла к нам бабушка, запричитала:
- Что ж вы делаете, антихристы! Как же матери вашей прожить с этих пор одной-то?..-  А мы еще громче завыли.Тогда она уговаривать нас начала: - Ну подумайте только своей головой: земли у вас много, хозяин на ней нужен... Да и вас к делу надо приучать, а то будете по фабрикам мыкаться. Крестьянское ли это дело по подёнкам бегать? - А мы и слушать не хотим! Какому-то чужому дядьке и отдать нашу мамку?.. - Ну, что с ними делать? - бабушка-то... И к мамке уже: - Не обращай ты на них внимания. Поревуть-поревуть да обойдуцца.
Дедушка вошел, начал:
- Успокойтесь, дети... Еще ничаво мы не решили. А бабушка... Пусть себе поворчить...
Притихли мы чуть... А мамка с дедушкой вышли из чулана, о чем-то поговорили там... Потом вернулась она одна и говорить:
- Ладно, дети... Ни за кого я не пойду...
Обняла нас с Динкой, братца на руки посадила... Вытерли мы с Динкой слезы, носы, прижались к ней... и опять она стала такая тепленькая, такая своя!..
И было это в субботу. А в воскресенье дедушка с бабушкой уезжали домой. Бабушка все еще ворчала:
- Окаянные! Отбили счастье от матери...
А дедушка рассуждал:
- По-глупому мы все сделали... Надо было просто взять его в работники. Вот поработал бы он лето, может, дети и привыкли б к нему. Потом и повенчались бы...
А мамка:
- Нет, папаш, видно судьба моя такая - весь свой век вдовой коротать.
- Ну, что ж, Дуняша, - подошел дедушка к повозке, подоткнул солому с краев и сказал: - Не ты - первая, не ты - последняя... - И еще прибавил: - Бог отпускает горе людям по их достоинству: тому больше, кто может вынести...
Сел на повозку и стал выезжать со двора. Динку с Колей взял прокатить до поворота, а я осталась с мамой. Посмотрела она вослед дедушке и заплакала... Уж очень она его любила.



Проработала я на фабрике почти до самой зимы. Начались холода. Нужно одёжу теплую, обувку, а за что покупать-то? Вот и оставила меня мамка дома... Ох, и отоспалася я, отлежалася на печке! А тут как раз и праздники подошли -  Рождество Христово. И ждем же мы его, бывало! Если нетути у кого обувки, так родители хоть лапти сплятуть. И обязательно! Ведь христославить надо бяжать...
С вечера перед праздником двери никто уже не запирал. А выходили мы из дому после двенадцати ночи. И вот, помню, как вбяжишь к кому в хату, так и затараторишь сразу:
- Рождество твое, Христе Боже наш...Воссиямиро свет разума...Тебе, солнце, кланяемся... Неба звезда служащая... С севера и с востока... Господи, слава тебе! -  оттараторим так и: - Тетенька, дяденька с праздником вас! С Христом - Рождеством!
Вот и дадуть за это: кто - по копейке, кто - по две. А богатые... те и по три давали. В вязенку сунешь эти денежки и бяжишь, бяжишь дальше. Целая улица детей! А ребята... так те и в город ходили. Потом вечером только и хвастаются:
- По три копейки давали!..
Вот потом и празднуем на эти деньги. Кто побольше нахристославить, тот и заливных конфет себе купить. Во-о-т такими их делали, прямо с кулак! И одна цельную  копейку стоила. Но вкусн-а-а была!..
Какие еще праздники были?.. Да праздников много было. Рождество светлое отпразднуем, Святки начнутся, святые вечера. Этими вечерами бабы уже ничего не делали: не пряли, не шили. А девчата гуляли... Потом Новый год подойдет, после Нового Года - Крещенье. И какой же это праздник торжественный был!.. Отслужат, бывало, молебен в церкви, а потом и движется ход к речке. Хоругвь нясуть, певчие поють. Ну, а мы, девчонки, идем следом и смотрим. Ох, и холодина же всегда была на Крещенье! Самое лютое время зимы! Аж синим все кругом станить. А батюшка голой рукой крест высоко-о несёть! И всегда мы дивилися: как же это можно на таком холоде голой рукой крест столько держать?.. Дойдет этот ход до речки, отслужить батюшка молебен возле проруби, а потом и окунёть в нее крест. Уже после этого считалося, что вода теперь освещенная, иорданская, и все начинали ее черпать. Бросимся и мы за ней. Зачерпнем и тут же домой ла-та-та! Мы ж настынем на морозе-то, когда с ходом идем, вот теперь и побягим сразу...
Этой водой крещенской потом все опрыскивали: скотину, какая заболеить, корову, когда телиться начнёть. Если захвораить кто, выпить этой водички дадуть, умоють ею, побрызгають... Был у нас такой веничек из обмолоченной ржи. Вот дед возьмёть его, окунёть в эту воду и побрызгаить. Тебе как-будто и лучше станить... Что ж, докторов, чтолича, звали? Все на Божью помощь только и надеялися.
Ну, а в городе всегда войска собиралися, парад устраивали. Говорили, что сходилися там солдаты в фуражечках и сапожках... А мне увидеть их не довелось.  Одёжа-то у нас плохая была, куда нам! Только мы всё дивилися, когда подруги рассказывали: и как можно терпеть в фуражечках да сапожках такой мороз?
И еще под Крещенье гадали. И сколько ж гаданий этих было!.. Но самое первое для нас считалося такое: в двенадцать часов ночи берем мы кувшин, привязываем к нему веревку и идем к колодцу. Черпаем воду из него и приговариваем:
- Берем воду на ворожку, замочи, чёрт, ножку. Берем воду на ворожку...
И так три раза. А потом отливаем ложкой под своей дверью эту воду и говорим:
- Чуй, чуй, собачка: где, в каком краю мне замужем быть?
А в нашем карагоде гуляла Шурка, сестра моя троюродная. И такая она боевая была! Вот раз так-то зачерпнула она воду, начала ташшыть из колодца да к нам:
- Девчат, помогите скореича! Никак кувшин не выташшу, видать чертей много нацеплялося!
Мы как завизжали да бяжать! И кувшин этот бросили, и веревку...
А еще, бывало, пойдем, сымем курицу с нашести и принесем ее в хату. Положим перед ней ржи, пеньки, шшепок каких, а потом сидим и смотрим: если она начнёть рыться в пеньке, значить муж прядильшыком будить, в зерне - хлеборобом. А если сидить и ни на что внимания не обрашшаить, значить... пьяница или больной вовси...
Еще на колы гадали. У нас же горка колами была огорожена, и вот, помню, как подбягишь к ним да со всего размаху как обхватишь эти колы! А потом и считаешь их: молодец, вдовец, молодец... Кто последний, за того и замуж выйдешь... Обувку с ног бросали. Сымешь да через забор и бросишь. Потом подскакиваешь к ней и смотришь: в какую сторону она носом смотрить, в ту замуж и пойдешь... Один раз так-то побросали, вышли  смотреть, а смотреть и не на что: ребята посхватали нашу обувку и унесли. Ну, потом манежили нас, манежили да говорять:
- Вот ваши ботинки... Этот - туда-то смотрел, этот - туда-то...
Но самое главное гадание было на зеркало. Ставишь по зеркалу впереди себя и сзади, зажигаешь две свечки по бокам, вот потом и смотришь... Шура Кулабова раз сидела-сидела да как хлопнить по столу:
- Видела!.. Луг, луг зеленый... И вдруг Митроха по нем идёть... - А Митроха этот был такой здо-о-ровенный мылый, такой бураломный! - Неужто за Митроху выйду?..
А ну и не за Митроху вышла...
И моя мать говорила, что когда так-то раз они гадали, видела она своего мужа. Отчетливо, прада, не видела... глаза чтоб там, лицо, а вот пасмурно видела: выходить он будто бы из лесу в красной рубахе... Боком, боком лезить из кустов-то...
Ну, а мне ничаво не виделося, сколько ни гадала... Правда, раз вроде и роща так-то заблистала... А то смотрю-смотрю, пока голова не закружится, и ни-и-чего не увижу.



После  Крещенсих праздников Сретенье подходило, потом - Масляная. Блины  жарили, рыбу, на улицах игры разные затевали. Ребята по хатам ходили, молодых водой обливали. Придуть, вот и готовь им угощение. Если муж скупой попадется и заартачица, то выволокуть его молодуху на улицу и обольють водой. Вот тогда сраму-то!.. А возле церкви "Всех святых" такие кулачные бои устраивались и народу столько туда сходилося!... Да мало ли чего не придумывали...
Потом Заговины начнутся. Тогда уже семь недель скоромного не ели. А незадолго перед Пасхой, в Чистый четверг, к вечерне ходили. Стоянием это называлося. И со свечками обязательно. Для них еще фонарики такие делали, чтобы огонек домой принести. Если сберегуть его, то им тогда на вереи и прокоптять крестик от сатаны. Или чтоб враг какой не пролез.
Ну, а под Пасху, до того, как вынесуть плошаницу, можно было и часы почитать. В церкви, на аналое, обязательно Евангелие лежало. И вот, кто грамотный, тот и подойдеть к нему, и почитаить полчаса, час. Громко, вслух... У кого голос-то хороший.
На Пасху мно-о-го народу сходилося  к церквам со всех деревень! Но не было такого, чтоб подралися. Не-е-ет, такого не бывало. А мы, девчонки, пообегаем все церкви, а потом обязательно в город побягим, в Казанскую. Она же ярко освещалася! Напротив нее Кочергин жил, купец первой гильдии, так вот он и подвел к ней электричество. Ох, и красива ж она была! Как придешь в эту церковь, так она вся полыхаить прямо! А иконы какие, а певчие! Помню, так и дожидаешься, когда запоють "Аще во гроб". Тогда над царскими воротами выходили три мальчика и вот, бывало, как запоють!.. Аж душа замреть!..
После Казанской церкви мы опять к Тихонам своим направлялися. Прибягим  да и забъемся где-нибудь в уголок... Мы же наморимся за ночь-то по церквам бегать и так спать захочется! А в ней тепло, певчие поють. Да и освещена она была еле-еле... Вот и поспишь там немного. Потом освятим пасхи и пойдем на кладбишше разговляться. Придешь, покрышишь яичка на могилочку, от пасхи кусочек отломишь и тоже покрышишь. Там же птицы, много птиц было! Вот они и помянуть.
А Вознесенье какой хороший праздник был!.. Взрослые друг к другу в гости ходили, песни пели, а мы, девчонки, кукушку хоронить отправлялися. Соберем денег, конфет накупим, пряников и пойдем ватагой за этой кукушкой на Петлин луг... Ох, и какой же он прекрасный был, этот луг! На нем же столько цветов разных цвело, - счету нет!... Ишшем-ишшем там кукушку, найдем, наконец. Вырыим это растеньице... А корень у него был... ну, как человечек какой! Человечек и все тут. Вот и нарядим эту кукушку в платье, в фату и начнем хоронить. Похороним, придем домой, а ребятишки и украдуть ее. Прибягуть и нам расскажуть... Бабки еще зашумять на них:
- Какой грех-то вы сотворили!..
А нам, значить, опять ее надо зарывать. Вот так целбный  день время и проводим...
Потом Троица подойдеть, наш девичий праздник. К нему нам обязательно белые платья шили с разными бантами. В хатах все убирали березовыми ветквами... Они как раз к тому времени только-только распускалися. И такой запах от них стоял!.. Светлый, радостный праздник был... За Троицей - Тихоны подходили, потом - Петров день, Ильин день, Большой Спас... Это когда яблоки разрешалося убирать... Много праздников было!
Ну, а после революции расправилися с этими праздниками, как и с буржуями... Помню... тогда я уже снова на фабрике работала и было голодно, холодно... Пасха как раз ранняя подошла. Приоделися мы, в церковь сходили. Приходим домой, глядим: бягить с того краю деревни Наташки Моськиной сестренка:
- К нам солдаты пришли! Наташку забирають!
Гляжу, и к нам уже идуть с винтовками за плечами:
- Почему на работу не пришла?
- Праздник же, - говорю. - Как же?...
- Значит, молилась?.. В церковь ходила?..-  заорал один солдат!.. - Теперь  праздновать будешь тогда, когда советская власть тебе назначит! Ну-ка, собирайся...
Вот и повели нас с Наташкой... Куда? Да в тюрьму. В ту самую, которую после революции распустили. Привели, посадили... Комнатушка, правда, как и комнатушка, не такая уж и страшная. Лавочки стоять. Только на окошке - решетка. И вот как дали мы там реву!.. Уж так ревели, так кричали! Часа два, должно.
- Будете еще молиться? - опять какой-то солдат вошел.
- Не-е-е, не будем, дяденька.
- Ну... Тогда идите. Пока отпускаю вас.
Выскочили мы оттудова опрометью да домой! Прибежала я, а мамка:
- Чего зарёваная такая? Били тебя, чтолича?
- Да не били, мам, а в тюрьме мы посидели!
По нашим-то понятиям... Это ж срам какой! Раньше-то, кого и осудють хоть на две недели, так до чего ж это ужасным казалося! Помню, Чичиха все вином подторговывала. И вот раз наскочили на нее, схватили и повели в тюрьму. Так все дворы провожали ее до конца деревни! Видишь, как было?.. Вот мы и страдали поэтому... Ну, пришли к нам ребята вечером, девчата, а мы си-и-дим себе и никакого настроения у нас нетути... Оборвалось, вроде, что-то в серёдке... И до сих пор так и осталась внутри эта обида...
А на первое мая... Пришли мы, как всегда, на работу, а там!.. Музыка играить, народ разодетый гуляить!.. Господи! Мы - домой бяжать скореича. Да дальними улицами, по заречью. Прибяжали, а мамка:
- Что вы?
- Да мам, там же все праздник празднують! А мы - в своих ботинках солдатских...
Вот так--то и научила нас тогда власть новая: какие праздники праздновать, а какие - нет.
 


Мне шел уже двенадцатый год и всю эту зиму я проработала на фабрике. Только не на той, что раньше, а у Бардюков. Были такие: молодой и старый. Спросят так-то:
- Ты у какого работаешь?
- Я?..У молодого. А ты?
- Ну, а я у старого.
Так вот я работала у старого Бардюка. Фабрика у него была бо-о-льшая. Там хорошо рабочим платили: на бородке - по сорок копеек в день, а на ческе - по пятьдесят. За такие деньги можно было тогда купить четыре аршина ситца...
А трепачи, так те и вовсе по рублю в день зарабатывали. Рублей двадцать пять в месяц получали, а тогда корова столько ж стоила.
Большая фабрика была... И за эту зиму я, должно, десять профессий там сменила: и бородила, и костру трясла, и в барабане бегала, и вьюху тянула, и лебедку крутила... А лебедки эти для прядильшыков были поделаны. Бывало, заправится тот пенькой, спрядёть небольшой кончик и зацепить за свой ролик. На эти ролики ремень был накинут, он-то и соединял их с лебедкой. Та вот... прядильшык пятится по просаду и прядёть... А просад дли-и-нный был, на цельный квартал, небось. И откртый. Навес делали только над вьюхой и барабаном. Там хорошие, крепкие сараи стояли, с притворами, чтоб пыль вытягивало. В каждом отделении ходили по четыре прядильшыка. И вот, как только дойдуть они до конца просаду, спрядуть нитки, то и поколыхають ими... или крикнуть. Тогда съемщик р-раз, и снимить их с роликов. Снимить и - в жом. Без этого жома нитки не сматывали, не-е! Обязательно через него пропускали. Был он сделан из то-о-лстых канатов и когда нитки протягивали через него, то на них ни костриночки не оставалося, аж заблестять они все!.. Так вот, когда съемщик срастить нитки с концом, который на вьюхе, то и крикнить нам:
- Тяни!
Вот тогда мы и давай их наматывать! А вьюха эта была все равно, как большая катушка. Крутим мы ее, крутим, нитка на нее и наматывается. Пока ее не раскрутишь, трудно было. Ну, а потом.... Натянешь нитки на эту вьюху, тогда ее и сбрасыають, другую надевають. А мы - отдыхаем сидим...
Но пряжа-то разная была, вот мы и наматывали: какую - на вьюху, какую - на барабан. Он-то из досок сбивался и был величиной с нашу хату, небось. Влезешь в него, в серёдку прямо, а там - вал железный. Вот и держишься за этот вал, ступаешь по доскам да так и раскручиваешь этот барабан. Раз, другой еле-еле повернешь, а потом как разгонишь!.. О-о-о! Лятить этот барабан, как молонья какая. Если упадешь в нем, так все кости себе переломаешь. Уж поэтому так и налаживалися, чтоб не упасть... Да и по двое бегали. Если одна упадёть, то другая затормозить сразу... Тормозили как?.. Да это просто было! Сейчас бяжишь-бяжишь, а потом р-р-раз, и назад ногами! Только дружно надо было, а то... Ну если я - назад, а она - вперед? Что ж тогда получится?..
Летом, в жару, а во душно в барабане этом было! Пряжа-то как намотается на вицу, так в нем дышать нечем станет!.. Ну, а когда прохладно, можно было бегать. Другой раз как раскрутишь его, как махнешь, так прядильшык бягить с этими концами, что есть мочи!.. И как только могли так бегать? Он же не бросить нитки-то?  Вот и несется с ними с того конца просаду: в одной руке две нитки, в другой две. Да бяжать-то еще что-о-о... можно было! А ведь ему еще надо на ходу их с крюков сбрасывать! Там же по просаду крюки такие были поделаны, чтоб нитки на землю не падали. Вот он и бягить, и сбрасываить с них... Это не каждый мог делать... вот так... Поэтому и бегали с концами молодые прядильшыки. Нитки прядуть четверо, а одному, самому прыткому, и отдадуть их, он и бягить... А если мы вовремя не остановим барабан, то и протянем их через жом, концы и уйдуть. Тогда съемшык как вскочить в барабан, как начнёть нас ругать матом! Ему-то назад теперича их надо отматывать, снова через жом пропускать...
Но на барабане нам больше отдыха было, чем на вьюхе. Его ж как махнешь сразу, так потом и отдыхаешь, пока новые никти ни спрядуть. А вьюху эту... Бывало, крутишь-крутишь, крутишь-крутишь!.. Аж сердце потом чуть не выскочить...
Ну, проработала я на барабане сколько-то, а ко мне и поставили в пару малого рыжего, рябого. И все он чего-то склабился! Как невзлюбила я его!.. Говорю раз ходателю:
- Не хочу я с ним работать!
- Не хочешь?.. Ну, тогда иди клочки собирать.
А когда прядильшыки прядуть, то от них пенька на полу остается. Вот и надо было ее собирать. Дадуть тебе фартук, веник, вот ты и ходишь по просаду, собираешь... Ну, собирала я, собирала... Потом раз нагнулась так-то, а прядильшык взял да и спустил нитку нарочно. Как зацепила она меня за волосы, как намотала их! А во больно, сил нетути! Бросила я все да опять к ходателю. А он до-о-брый такой был, терпеливый. Серков его фамилия была... Подхожу я к нему, а он:
- Опять тебе не угодил?.. Ну, тогда лезь-ка ты во-о-н на тот балган. Садись на него и сиди. Весь день сиди и только смотри, как мы работать будем. Согласна?..
А балган... Это балка такая под крышей под самой. Летом там жа-а-рко всегда было, а зимой -сквозняки холодные гуляли.
- Да-а-а, "согласна"... - говорю. - Что ж я там делать буду?
- Ну... тогда вот что я тебе скажу: работа есть работа. Легко ли, тяжело ли, а привыкать надо. Что ж ты бегаешь?..
Хороший ходатель был... Вот с такими и работали. А с плохими не срабатывалися. Что ж, буду я, чтолича, у него работать? На что ж он мне сдался? И уходили. Расчитаются и уйдуь. А хорошо ж это разве, если от ходателя рабочие разбегаются? Вот я такая, к примеру. Я ж потом костру трясла. Ну, накричи он на меня, прогони? И не приди я на другой день?.. Бародильшыца-то за день заготится кострой этой, под шшеть под самую та подопреть! Закричить, зашумить... Как же ходатель меня прогонить?..
А мальчишек, которые лошадь гоняли на масленке? Как же ты их прогонишь?  Сам мастер потом, нешто, в погоншыки пойдеть? Нет.... Так-то все и было связано. Лишних не было, поэтому и с рабочими поступали по-хорошему. А что там сейчас говорять: хозяева лиходеями были, злодеями... Не знаю, много я где работала, а только раз один и попался...
Пошли мы как-то с девчатами работать к Тетеричу. Говорили про него, что он крепко грубый, но платить хорошо и деньги не задерживаить. И правда, платил он нам, как бородильшыцам, хоть работа и легкая была, - кипы жмыхов льняных перебирать. Отломишь кусок жмыха, сотрешь им плесень с цельного и переложишь на другую сторону... Покупали их у него потом для коров, для телят...
Была у этого Тетерича еще и маслёнка, как раз рядом с нашим сараем палатка эта стояла. В ней мужики си-и-льные, здоровые работали. И вот раз так-то сунулся этот   Тетерич к масленникам, да как вдруг заорал, заругался матом!.. А потом что-то и затих. И вдруг видим мы: ка-а-к  катится он кубарем из этой палатки через порог! Ползком, ползком да в сторону. А его масленник вослед еще и веревкой лупить. Ну, покричал он, покричал возле палатки, поплевался-поплевался да и пошел. Во как... Могли за себя постоять, у кого сила была!
А над нами, девчонками, можно было и поиздеваться. Что ж этот Тетерич устраивал? Сейчас выйдить на балкон, позовёть нас из сарая, сунить своему сыну кнут в руки... И было-то этому малому годов десять, должно!.. А тот как начнет нас гонять по двору этим кнутом, как врежет-врежет по ногам! Бегаем мы, прыгаем, как козы, а батя стоить на балконе и хахочить. Весело ему!.. И вот до тех пор нас этот малый гоняить, пока мужики из маслёнки не выскочуть да не начнуть на него ругаться.
Ну, а потом повадился этот малый и в палатку к нам приходить. Как что, и вот он! Ему ж здесь еще интересней, в палатке-то! Семя льняное в ней горкой было насыпано и вот, как начнеть он нас гонять, а мы - в это семя прыгать. Как сиганешь в него, так и проскочишь, так и завязнешь в нем. А он - кнутом тебя!.. Во, видишь, какой паразит был!.. Терпели мы, терпели, а потом и сообразили: раз начал он нас так-то гонять, а мы возьми и толкни на него кипу жмыхов. Загремели они на него, закричал он под ними, а мы схватились да бяжать. И что уж с этим малым сталося, мы потом и не слыхали, но к Тетеричу больше не вернулися. Тут-то он нас и видел...
Так что были, конечно, были издеватели, но на фабриках ходатели  умели с людьми ладить. Как Серков, к примеру, о котором я тебе уже рассказывала. Поставил он меня тогда к двум прядильшыкам бородильшыцей, а я, как на грех, и приглянулась одному. Так что?.. Подойдет он, бывало, ко мне, возьмет горсть небородёной пеньки и пошел! Он же опытный прядильшык был, мог и из такой прясть. А мне и легче, кон-то мой растет! Могу я теперича и в обед отдохнуть подольше, и домой раньше уйти...
Ну... а потом начал этот прядильшык ухаживать за мной. Как обед - и вот он! Раз пришел так-то да как облапит меня! А я ж этого терпеть не могла! Как толкнула его от себя да к ходателю. А он - на него:
- Ты что к девчонке лезешь?  Ровни себе не найдешь, чтолича?
Вот посте этого тот и взъелся на меня. Только положишь папушу, а он и подойдёть:
- Давай ее сюда...
Ну совсем меня вымучил!.. Раз так-то поглядела я на него да говорю:
- Уходи ты, пожалуйста, к другой бородильшыце. Не могу я больше с тобой...
- Не-е-т, мне и твои папуши хороши.
До слез меня довел!.. Рассказала я мамке, а она:
- Да-а... Если останешься - замучает он тебя.
Вот и ушла я от него, ушла учиться на чёску.
На чёске хорошо платили, но работать я там не смогла, - силенок было маловато. Уж больно харчи у нас плохие были!.. И теперь помню, как тяжело мне там пришлось... На бародке-то... там же зубцы в два ряда стояли, вот поэтому пеньку через них и легче было протягивать. А шшеть... Та в пять рядов была и во-о-т такой-то вышины. Возьмешь горсть пеньки, накрутишь ее на руку и протягиваешь, протягиваешь через эту шшеть. Другой раз ка-а-к дёрнешь!.. Так кажется, что всё у тебя из нутра- то... Ну, помучилась, помучилась я там сколько-то и не смогла больше... Набрасываешь пеньку-то и - на себя, набрасываешь и - на себя. И вот так проработаешь эту чёску, что она, как шелковая сделается и останется от нее третья часть - прочёсок. Хоть сейчас из него пряди!.. Потом куда-то их продавали, далеко, должно. Помню, приезжали купцы заграничные и все хормочуть так-то, хормочуть по-своему... Или немцы, или ишшо  кто...



Зиму я проработала на фабрике, а летом война началась. Помню, пришли  мы на работу, а там уже суматоха:
- Война! Война с германцем...
Смотрим, уже на другой же день на лошадях едуть, пушки здоровенные вязуть. По мостовой гремять, по булыжникам... Улицы сразу набились народом, солдатами...
Наша фабрика стала таять с каждым днем - мужиков-то на войну забирали. Поташ-ш-ыли их и из деревень... Помню, вышли мы так-то за ворота, стоим, смотрим. А напротив судья мировой жил... Тот дом и сейчас цел... Смотрим мы, значить, а по дороге идёть баба деревенская и в голос убиваеца:
- Милый ты мой сыночек! Голубчик ты мой ненаглядный!..-  А этот ненаглядный  таш-ш-ыца по дороге, и рубаха-то у него холщёвая, дли-и-нная! И штаны-то ши-и-рокие!  - Туды-та идешь ты цельный, а оттудова возвярнесси размялю-ю-жжанный!
Топчить, значить, она за сыном, а мировой судья вышел на крыльцо да к ней:
- Ну, что ты страдаешь! По ком плачешь-то? Во, чучело идет огороднее: в лаптях, лохматый, неграмотный... - Баба посмотрела-посмотрела на него так-то и ни-и-чего не сказала. А он опять: - Вот я проводил сына: красавец, умный, образованный...
А мамка как вскинется:
- Твой - красавец, значить... И тебе он жалок, значить... А этой-то... что он безграмотный, лохматый и не жалок?.. - Как начала его песочить! - Что ж, не так она его рожала, чтолича, как твоя? Не так он у нее титьку сосал, как твой?..- И пошла, и по-о-шла! Она ж острая на язык была! - Да чтоб тебя за эти слова!.. Да чтоб ты за это...
И что она на него только не обрушила!.. Постоял он, постоял, посмотрел-посмотрел так-то на мамку да повернулся и ушел. А наш хозяин, Владимир Иваныч, слышал все это да как начал хохотать!
- Дуняш, это ж мировой был! Что ж ты наделала!
- Да черт с ним, что он мировой! Такие слова сказать!..
Никак мамка не успокоится. А Владимир Иваныч все смеется:
- Ну молодец! Ну отутюжила мирового!..
Вот так-то и началась война...
Прошла неделя, может, и две... Девки как-то прибегають и кричать:
- Раненых привезли1
Как пустилися мы на вокзал! А там их уже из вагонов выгружають. Кто побогаче,  гостинцы, подарки нясуть этим раненым... Ну, а через месяц уж столько их привозить стали, что хоть цельный день встречай...
Взяли на фронт и нашего хозяина. Потом пришли какие-то мужики, навесили на палатки, где пенька хранилася, большие замки, печати нашлёпали и нас отправили по домам. Рассказала я все это мамке, а она и говорить:
- Ладно, проживем как-нибудь... Вон, бараки для солдат уже строють. Шшепок  оттудова с Динкой навозите - больше барыша будить.
На том-то мы и порешили.



Вот и начали мы топливом на зиму запасаться. Бывало, как подъедешь к баракам, как навалишь этих шшепок!.. А если еще плотник добрый попадется, так и вовсе благодать: как отрубить тебе шшепку здо-о-ровенную! Мы ее - на санки да скореича домой. Съездим и раз, и другой, и третий... Цельный двор их натаскали! Во благодать-то! Кинешь ее в печку, а она как вспыхнить, как затрешшыть! Еловые ж были...
Но мы эти шшепки по чём зря не жгли, больше кылками топилися.  Их из сосонника по-о-многу натаскивали. Как только начнуть елки осыпаться, вот тут и лови момент! Граблями их наскребешь, в постилку насыпешь, завяжешь... Ляжешь потом на спину, голову подсунешь под узел, вот и катаешься по земле, чтоб подняться. Наконец, бочком как-нибудь приноровишься, р-раз, и встал! И побежал... Да наперегонки друг с другом-то, чтоб еще успеть сходить. Подруга-то уже вон сколько постилок принесла! Надо и мне...
А за Рясником буркала был. Глу-у-бокий! Должно с пятиэтажный дом. Так вот к нему мужики на ночлег лошадей гоняли. За лето он так просыхал, что, бывало, идешь возле, а трава под ногами аж хрустить!.. И вот мужики-то, должно, сидять там ночью, цыгарки курють, да, видать, и бросють какую. Буркала этот потом и загорится. Зашумять по деревне: тушить надо! А кому?.. Да собяруть нас таких-то... девчонок, ребят и - туда. Вот мы и носим воду, заливаем. Увидишь, где огонек пробивается да и плеснешь на него... А чтоб самим этим торфом топиться? Так нет же, и понятия тогда еще не имели.
Ну, выстроили бараки, стали в них солдат пригонять. И сначала они, бараки эти, вольные были, - в любой конец входи, выходи. Вот мы и бегали туда, белье солдатам стирали. Выстираешь, они и заплатят тебе. Хорошо!.. Но было и так: выстираешь, принесешь, а их уже на фронт угнали.
А еще ходили мы туда по помои, свинью ими кормили. Тогда же столовых еще не было и солдаты на кухню с котелками бегали. Поедять, а потом несуть их к ручью мыть. А мы уже с ведрами там стоим, ждем. Возьмешь у него котелок, остатки себе выльешь, а котелок помоешь... Еда у солдат вначале хорошая была, даже куски мяса попадалися. Но потом стало все хуже, хуже и дело до гороха и чичевицы дошло.
К зиме обнесли эти бараки проволокой и нас уже туда не пускали. Но солдаты все равно выносили нам свои котелки, потому что им где зря выливать остатки не разрешали... Потом натянули еще один ряд проволоки. Становилась и дисциплина все круче и начали даже розги применять. Бывало, как прибяжим мы утром и видим: нясуть их и в бочку с водой ставють... Этими розгами одного солдата даже насмерть засекли. Назначили их на фронт, а он и ушел ночью с родными попрощаться, - деревня-то его недалеко была... И даже памятник ему после поставили и написали на нем, что, мол, розгами засечен был.
У нас тоже голодно становилося. В начале войны-то... Какая благодать была! Все тогда купцы распродавали, - боялись, как бы германец не пришел и не отнял. И пироги мы вволю ели, и мясца доставалося. От нас же недалеко бойня была, где скот для фронта забивали, так мы что? Пойдем туда, наберем печенки, легких, вот и едим.
Ну, а потом все это кончилось. Скот в деревне почти весь поотняли. Сначала забирали, у кого три коровы было, потом - у кого две, а потом уже оставляли на два двора одну. Лошадей тоже поугнали, нечем стало и огороды вспахать. К нам, правда,
по-прежнему дедушка приезжал. Совсем он старенький стал, задыхался уже, но все ж
и вспашет, и посадит. Лошадь-то у него тоже старая была, вот ее на войну и не взяли...
Начали в деревне и калеки появляться безногие, безрукие. В поле работать стало некому. Но кое-как еще управлялися, нанимали пленных немцев, австрияков. Попадались среди них и трудяги, прямо как хорошие хозяева работали. У нашей соседки такой жил... Сама-то она молодая, красивая была, вот про нее и говорили, что она с этим австрияком... А попадалися и лентяи, Писаренковым раз такого выписали. Бывало, зараза, только и сидить, и слушаить, когда в колокол зазвонять. А церквей-то в Карачеве было двенадцать или тринадцать! И вот, как только зазвонять в какой, а он:
- Матка-а, дон-дон! Никс работать!
- Да этот дон-дон, - объясняють ему, - не праздник. Это, может, хоронить кого понесли...
Тогда-то, если хоронили кого, так певчих обязательно нанимали и звоном  покойника переводили. А этот немец:
- Не-е, мой не работает!..
И ничего с ним не поделаешь!.. А сколько раз этот дон-дон услышишь? Иной день и до вечера... Ну что ж, держать такого работничка, чтолича, будешь? Да свез его дед назад и обменял...
Мно-о-го пленных тогда работало! И в городе, и на железной дороге. На бахше три австрияка работали: пахали, сеяли, косили, на лошадях навоз возили. Австрияки вообще трудолюбивые были. Чего ж? Да чем ему там, в лагере, сидеть, лушче уж здесь... И сыт он будет, и обут-одет, и обмыт...
Ну, а потом, когда война кончилась, обмен на этих пленных сделали. Наши мужики, которых на войне не побило, и возвратилися. Соседки нашей, Нади, муж вернулся, Петя Кулабов пришел, Полчка сын... И никаких им притеснений не было, что они в плену побывали... как после второй-то войны. Пришел да пришел, и слава Богу! Один из наших даже немецкий язык там выучил и потом начал свою землю
по-культурному обрабатывать. То был так себе мужичок, а то... Научили, значить, его немцы-то...



А война все приближалася. Иногда уже и разрывы глухие слышны были. Но спали мы спокойно, - самолетов-то еще тогда не было. Может, на фронте они и были, но мы их не видели и не слышали.
Я снова пошла работать на фабрику. Раз так-то бягим мы домой... А пасмурно было, холодно... Глядь: поляки едуть в хурманках своих. Едуть, плачуть!.. И с детьми, и старые... Ну-ка, подумай ты только: легкое ли это дело? Кому ж они нужны-то?.. Расставляли их, правда, потом по хатам, но это ж еще и прокормиться им надо было, обуться, одеться. А тут мы и сами голодные, раздетые ходили. Штанов, и то не было. И обувка кой-какая... Если б еще дома сидеть, так и ладно! А то, бывало, пока добягишь до фабрики, так аж посинеешь вся! Отвядёть тебя мамка на кухню, усадить за печку... Посидишь, отогреешься чуток, вот тогда и пойдешь работать...
Проходила я на эту фабрику до января, а когда совсем уж сильные морозы начались, мамка и говорить:
-  Давай-ка белье стирать на раненых. Дело выгодное...
И правда, хорошо нам платили. Но крепко ж много стирки было! Пойдешь туда,  как навяжуть тебе узел!.. Двадцать штанов, двадцать носков, двадцать простыней... Особенно трудно отстирывалось белье из операционной. Но его, правда, давали всем по очереди... Хорошо мы тогда зарабатывали. Да и Динка уже кое-что помогала, и братец мог печку растопить и воды наносить. А все равно трудно было. Стирать - это еще ничего! А вот полоскать...
У нас на Ряснике общество ключ содержало. Доски там были положены, загорожен он был щитами такими. И вот ты только подумай: другой раз цельный день зимой в этом ключе полоскаешься! Хорошо, как тепло, солнечно. А то другой раз это белье рочагом становится, не успеешь его из воды выхватить. У мамки вскорости руки стали болеть от этого полосканья...
А сушка? Как навешаешь белья этого по всей хате! Вот потом ночь всю и топишь печку, и дежуришь возле нее: то мамка, то я, то Динка. Насушим, а потом - гладить. О-о-о, и сейчас мне этот утюг!.. Грели-то его углями. Так сколько раз, бывало, так угоришь от него, что еле-еле от стола отвалишься. А гладить надо было обязательно, неглаженое белье не принимали. И приемшык был такой мучитель! Сейчас припрешь ему ношу - разворачиваить, смотрить... Потом: швы-ы-рюх рубаху назад! Нашвыряет так-то кучу, а ты и перестирывай. Ну та-а-кой негодяй был!.. Васей, помню, звали... Вот и пришлось бросить эту стирку.
А как-то приходить к нам подруга и говорить:
- Давай-ка, Мань, булками торговать. Вон как ребята этим делом промышляють!
А надо было выезжать с санками из дома часа в три ночи, чтобы успеть купить их в пекарне и в шесть утра подвезти к солдатским баракам. Вот и поехали мы с сестрой. Приехали к пекарне, набрали булок, повезли к проволоке... Выручка была хорошая! И домой еще принесли теплых булочек. Так и начали: подъедем к баракам, солдат просунитьт нам деньги через проволоку, а мы ему - булку. Душа веселилася!
А раз приезжаем так-то, а проволоки и нетути!.. Кинулись к нам солдаты да как начали наши булки расхватывать! Кто сунет деньги, кто - нет!
- Что ж вы это делаете! - кричу им.
А они:
- Ривалюция!..
- Какая такая ривалюция?.. - Хотела булки-то свои отташшыть от них. - Что у вас тут случилося... кто ж вас знает!
А они все ж и порасхватали их моментом...
Отошли мы в сторонку, начали считать убытки. Пять булок уташ-ш-ыли!.. Стоим, хнычем... А тут подбегаюьт как раз мальчишки, мы и спрашиваем одного:
- Семен, что это за ривалюция у них такая?
А он:
- Да это царя прогнали. Нет у нас царя теперича.
И тут как раз светать стало... Начало светать и мы увидели: часовых нигде нетути и ворота, что вели к баракам, распахнуты...
Ну, побежали мы к баракам, а солдаты возле них вольно ходють и на нас никто внимания не обращаить... Подошли к бараку, где офицеры всегда сходилися и музыка играла, а оттудова ка-а-к выбегаить офицер да - за барак! А за ним - солдаты. Догнали они его и стали с плеч погоны срывать. Мы испугалися, Динка завыла:
- Домой пошли-и!...
Развернулися мы к дому бяжать-то... А навстрчу нам главный начальник на тройке лятить. Он же всегда с бубенцами ездил и такой злой был! Солдат порол розгами, вот мы всегда и боялися, как бы и нас... Вдруг и к нему солдаты бросилися, сташшыли с кареты и тоже стали погоны срывать...
Побежали мы домой скореича, чтоб мамке все рассказать, а на улицах тоже полно солдат. И у нас в хате один сидить... Помню, бабка Рыжиха еще и запричитала:
- Господи, видать, последний конец света наступил, раз согнали царя-батюшку с престола. Он ведь, царь-то наш, - Бог земной! Как же можно поднимать руку на Бога? Вот и стал нам солдат этот объяснять:
- Зато войне конец! Все мы теперь равные и тюрем больше не будет.
Откроють их, значить, и всех преступников повыпустють. Во как... А Кырза как завыла:
- Да что ж теперича будить? Всех конокрадов тоже выпустють?..  И придется на дворе с лошадкой ночевать?
Но всё ж, что войне конец, все были рады:
- Домой возвярнутся наши родненькие...
Вообщем, людей все это крепко озадачило и все ходили друг к другу, толковали. Но никто не знал, что будет дальше...



Взрослым, конечно, революция эта заботы принесла. Ну а нам, детям, всё интересно! Говорил же солдат, что тюрьму откроють, вот и пошли мы как-то в город узнать: правда ли это? Раньше-то мы бегали к ней арестантов смотреть, в церковь к обедне их выводили. Глядишь, бывало, на них и думаешь: "Во убийцы!.." И стра-а-шно становилося! Особенно мне один запомнился: большой, черный, но красивый такой!.. А мать к нему на свидания ходила ма-а-ленькая, горбатенькая...
Много народу приходило к этой тюрьме и перед Пасхой, приносили люди туда кто - яиц, кто - мяса. А богатые даже по целому окороку свинному привозили. Да и нам мать так-то даст хоть яиц десяток, вот и снесем. А там уже надзиратель стоить и все принимаить, принимаить. Навалять всего!..
Ну, пошли мы, значить, посмотреть на эту тюрьму, а ее и вправду распустили. Раньше-то, как мимо идешь, все какой арестант рукой помашить из-за решетки, а теперь - ни-ко-го! И тюремшиков нетути... Ну, раз нет никого, так что ж смотреть-то? Развернулись мы и домой, по заречью. Помню, еще и в бараки заскочили, забрались на нары... Бараки-то эти пустые уже тогда стояли. Вот мы и бегали к ним. Прибяжим, залезем на нары да и найдем там или корку сухую, или табак, или клочки какие...
Это ведь только потом бараки эти снова начали солдатами наполняться, когда с год прошло. А тогда солдатам еще вольно жилось. Даже с войны они стали возвращаться, если на фронте какого не успели убить. Придеть такой-то, недельку дома побудить, сумку хлеба, картошки набьёть да и в лес. Ищи его потом!.. Там-то они и пряталися. Ванька Мамонихин, помню... Покос начался, так Мамониха всё-ё из лесу сено возить! А кто его там косить?.. Вот бабы и говорили, что это ее Ванька там в будке живёть... Толкують все, бывало: тот-то пришел, тот-то пришел. И никто ведь их не хватал...
А кому ж и хватать-то было? Раньше хоть становой с ними расправлялся. Как  вырвется какой из-под проволоки в деревню, так тот его и схватить. И ушлють потом этого солдата сразу на фронт. А кого - и розгами!.. Крепко ж нехорош был этот становой, крепко ж лютый!  Так и придирался, так и придирался ко всем!  Даже к ряженым. Запретил им на Святки рядиться! Раньше-то обрядятся кто - барином, кто - собакой, кто - ведьмой, вот и ходють по улицам... Вот и в этот раз нарядилася мамка цыганкой и пошли они с соседками по дворам. Сидим мы, ждем ее: что-то нет нашей мамки! И ночь уже, и поздно совсем. А этот становой, оказывается, и забрал их! Как  начали они там реветь:
- Да отпустите ж вы нас! Дети одни дома! Перепугаюца ишшо...
Причитали они, причитали... Так он, наконец:
- Ну ладно... На сегодня отпущу... Но чтоб в другой раз этого не было! Чтоб не смели ходить! Под ряженым может и солдат укрыться...
Ох, и су-у-кин сын был! Так с плеткой и ходил, так и ездил...
Вот раз и решили солдаты с ним разделаться. Подкараулили его, сташ-ш-ыли с седла, привязали к лошадиному хвосту, а под него - сноп соломы сунули. И подожгли. Как пустилася эта лошадь, как помчала!.. Так и разбила его. И не стало у нас станового... Как раз под Рождество это случилося.
 


Первое время, как царя прогнали, люди прямо и растерялися: как же без царя-то? Кто ж теперича народом править будить? А потом, кто понимал, стали говорить:
- Ну что ж... Обязательно, чтолича, царь только? Вон... как по другим странам? Там же выборные правители. Выберут какого на три года, на четыре, а потом и опять... Вот так и у нас будет.
Люди-то... не все ж дураками были! И грамотные находилися. Знали, что без правителя не останемся.
Ну и правда... Стал вскорости Керенский править. Деньги николаевские сразу пропали, остались одни золотые... Но вскорости керенки появилися. Такие ро-о-зовенькие и голу-у-бенькие! И сразу какими-то неустойчивыми оказалися. Начались-то с двадцаток, а миллионами кончились. Бывало, как начнешь ими за что-нибудь расплачиваться да как намотаешь ленту! Прямо узел цельный! Хоть за плечи увязывай эти деньги и неси... Потом ими даже хаты оклеивали. Бывало, шутят так-то:
- Во, богач! Деньгами хату оклеил!
А кто и забор разукрашивал... Их-то потом уже никто и не брал. Пойдем на работу устраиваться, вот и сходимся на том, кто из продуктов что даст: хлебушка какого, или конопли, или пшенца кружечку...
Ну, а вскорости поставили на престол Ленина. И сразу разное начали про него говорить. Одни - что он хороший человек и для людей все делаить, - землю крестьянам пообещал. А другие - что он шпион германский и что родители у него не русские. А разве не русский можить быть для нас хорошим?.. А еще все гадали: сколько он процарствуить? Какую-то цифру шестьдесят шесть сочиняли. Вроде, было так написано где-то или сказано. Мы-то, неграмотные, никакого значения цыфрам этим не придавали, а другие только по ним и гадали...
Но зима в этот год прошла спокойно. А летом... Летом  стали буржуев громить. И начали с Кочергина. Он же самый крупный промышленник в Карачеве был, масло гнал, складов с мукой у него много стояло. Помню, как вздорожаить хлеб, а он и пустить его подешевле. Вот и собъёть цены. Злились за это на него остальные купцы, что тоже хлебом торговали, но ничего с ним поделать не могли...
Характер у Кочергина был крутой, своенравный, вспыльчивый. Говорили даже, что он горничную свою убил. Провинилась та, вроде, вот он и столкнул ее вниз со ступенек. Ударилась она головой обо что-то и померла. А у нее брат моряком служил. Вот теперь-то как раз и приехал он в Карачев. Приехал и сразу арестовал этого Кочергина. Так что?.. Жена его подхватилася да к Ленину, - учились они, вроде, вместе с ее мужем... Съездила она и привезла от него бумагу, чтоб освободили его. Ну... а пока ездила, Кочергина и расстреляли.
И еще человек семь с ним... Ехали наши мужики на возах зорькою, а их как раз и привязли в рощу расстреливать... Вот как сейчас идешь на Вельяминово, пройдешь мостик и налево сразу стоить какая-то постройка колхозная. А направо - сосонник начинается. В этом-то сосонничке их и расстреляли. Раздели и расстреляли... Ну, а жена как ахнула, так и померла вскорости. Что ж, она ведь из благородных была, вот и не вынесла этого горя...
Осталися дети... Один, правда, уже взрослый был. Не знаю, куда его потом дели?.. А двое других... Мальчика, помню, Васей звали, а девочку - Маней. Она еще мне ровестницей была и с нею вместе у нас четырнадцатого апреля по старому стилю день ангела был. И её-то, бывало, в коляске привязуть в Знаменскую церковь, а я сама приду... Так вот... Когда остались эти дети совсем одни, то поограбили их потом, пообчистили. Кто что мог, тот и ташшыл. А Маня эта... Холод же как раз был, зима... Как собралась она в платьице белое, в одежонку летнюю и - к матери на могилку. Пала там... Рыдала-рыдала!.. Там-то ее и нашли. Привязли домой, а у нее - воспаление легких. За три дня она и готова...
А Вася выжил. Бывало, смеются над ним, как над дурачком каким:
- Буржуйский сын, буржуйский сын!..
А чего смеялись? Темнота!..
О-о, Господи! Ведь что тогда делалось-то! Народ осатанел прямо! Все ж агитировали:
- Буржуи во всем виноваты, буржуи! 
Вот и не давали проходу этому Васе. Никто его и не призрел...
Да разве ж он один в то время такой был? Помню, уже в тридцатых годах, в Брянске... Ну, это теперь как на вокзал сворачивать и где пушка стоить... Так вот там-то забор был красный из досок сколочен. И около него старые вязы бо-о-льшие росли!  Вот там-то, под этими вязами, беспризорные и собиралися. Сколько ж их там было!.. Женшына одна мне запомнилася... с девочкой. Сбежала она с ней, когда их в Сибирь вязли... А девочке этой всего годика три было. Голубогла-а-зенькая такая! Как вспомню ее, так сердце кровью и обольется... Так вот... Пойду я под эти вязы, возьму девочку, принясу. Посажу ее на ляжанку, отогрею, накормлю... А она и молчить. Ни-и-чегошеньки не скажить!  И не заплачить даже... Только глазенками лупаить да молчить... Сколько ж тогда этих детей беспризорных было! И как только Бог на эти их страдания  смотрел?.. Нет, не могу больше про это и вспоминать...
Ну вот... А тогда начали громить крупных буржуев, а остальные, кто ишшо уцелел, стали разбегаться, разъезжаться, уходить. Они ж грамотные были, дело знали. Да и деньги у них имелися... Уезжали, приспосабливалися по другим городам. Помню, Васька мне рассказывал... А этот Васька такой уважительный, тихий, подхалимистый малый был!  Хозяин, у которого мы работали, любил его за это... И вот как-то раз поехал этот Васька в Москву да и встретил там его. Глядить и глазам своим не верить. А тот:
- Ну... что ты глядишь?
- Да я вот... признаю, вроде...
- Точно ты признаешь... -  А сам одет хорошо, сытый, здоровый... - Приезжай-ка ты ко мне работать. Знаю, ты малый надежный, старательный. Будешь тут жить и, как сыр в масле, кататься.
- А мы-то думали... - Васька ему.
- Вы думали... Как были вы разинями, так и осталися. Обводят вас вокруг пальца, так и будут обводить... Приезжай-ка лучше ко мне. Только будь таким же верным, как раньше. Дам я тебе квартиру и все, что надо...
- Да куда ж мне... Язва у меня... Жить-то сколько осталося...
- Ничего, приезжай... И язву твою залечим.
Во как, милая... Сумели, устроилися! Голову не теряли...
Ну, а кто не сумел... Во, тут-то, под Карачевом, Бломин жил. И была у него крупная ферма породистого скота... Когда его имушшество потом растаскивали, так нам кто-то корову от него продал красно-бурого цвету. И еще говорили тогда, что Бломина этого сослали... Ну, а потом, когда я уже замужем была и приехала как-то к своим, то свёкор мне рассказывал: остановился как-то раз возле их ворот мужик на лошаденке, дрова вез. В лапоточках, в полушубке. Остановился он, значить, и идёть к хате. А свекор как глянул на него!.. Да к свекрови:
- Настя, гляди-ко-ся! Это ж, - по отчеству его называить, - Бломин!
Свекровь вышла и не узнала его: худенький, седенький старичок... А он, видать, приспособился там-то, в деревне, да и жил себе помаленьку. Вот и дровец себе на лошадке вез. А лошадка ста-а-ренькая!
Ну, а про Кочергина тогда всё-ё слухи ходили... да и бережанские мужики как-то рассказывали. Ехали они раз на зорьке мимо сосонника, в котором его расстреляли, дрова везли из лесу. Кто - на возу сидел, кто - за возом шел... И вот видють: из этого сосонника тени выходють! Выйдуть так-то из-за дерева... боком-боком... и спрячутся... Выйдуть, как все равно помигають, и опять растають... И вдруг одна тень отделяется ото всех да прямо к ним! Мужики так и поостолбенели... Узнали они Кочергина-то! Он же тучный, здо-о-ровый был... Вот и идёть он к ним во всем белом: в кальсонах, в рубахе нижней. И рана у него на груди... рубашка-то вся в крови!  Прямо от сердца полоска красная... Идеть он, значить, идеть... да прямо к ним! А лошади-то, как шли себе, так и шли. И проехали мужики возле него... Дошел он тогда до кювета и остановился. И растаял... Вот и пошел такой слух, что Кочергин объявился. Потом стали поговоривать, будто и другие его видели. Бабам каким-то он являлся... Врали ль, правду ли говорили - кто ж их знаить!.. Только на ту рошшу и до сих пор показывають...



К зиме принесли нам повестки: явиться на фабрику. Пошли мы...
Хозяина уже там не было и всем управлял комитет. Открыл нам этот комитет палатки с пенькой, вот мы и стали ее перерабатывать...
Подошел к нам раз бывший ходатель наш и говорить:
- Работаете?.. Ну-ну... А когда пенька закончится, что делать будете? Кто вам ее снова закупит?
Но его уже никто не слушал...
Раз приходим так-то на работу, а нам и говорить председатель комитета:
- Идите во-о-н в ту палатку. Будете сундуки перебирать.
Приходим... В палатке на стуле сидить бывшая хозяйка фабрики. Перед ней стол стоить. И вот, значить, стали мы сундуки эти раскрывать, таскать оттудова товары разные, а она - переписывать их. А в сундуках-то: ниток сколько, платков! Меха разные, целые кипы шелка, атлас красный, голубой, малиновый! Душа наша замирала: как он был хорош!.. Я тогда еще и подумала: "Будем мы теперь ходить в мехах да в атласах!" Да и попросила председателя:
- Дайте-ка нам по платочку да ниточек по катушечке.
А он как заорет:
- Как ты смеешь! Это все наро-о-дное!
И вот с тех пор всё-ё я так-то поглядывала на этот народ: нет ли на ком меха или атласа? И ни-и на ком не видела. Как ходили мы в драном, так и осталися...
Ведь тогда-то, после того, как с буржуями начали расправляться, люди все надеялись: ну, теперь вот-вот заживем, как в раю! Ан нет, не тут-то было. Даже и хуже стало. У нас, в деревне, еще можно было терпеть. У кого картошка, у кого свекла оставалися, да и ржицы понемногу намолотили. А вот в городе уже голодать начали. И чем голоднее становилося, тем чаще нас агитировали. Бывало, только кончим работу - собирають:
- Агитаторы пришли!..
Вот и начнуть... Умели говорить некоторые! Как какой съагитируить, так вот давай сейчас всем винтовки в руки и пойдем гамузом громить-бить!.. Как кого? Да буржуев, конечно... А другой... Как раздразнить народ, как начнуть кричать!.. Тогда ж ни-и-чего нам на работе не платили! Так, или мучички иногда дадуть несколько фунтиков, или пшенца кружечку. А на кухню пойдешь... наварють там мерзлой картошки, разведуть жижкой, вот и ешь. Похлебаешь-похлебаешь этой-то бурды, потом сунуть тебе в руку хлебушка во-о-т такой-то кусочек и - на цельный день. А агитаторы все кричать:
- Разгромим буржуев! Уничтожим их до конца! Тогда и рай наступит. Будут вам молочные реки и кисельные берега!
Вот и ждем, бывало... И до сих пор все ждем...
Поташшыли опять и мужиков на фронт. Сначала потихоньку, помаленьку, а потом и как следуить. Опять некому стало землю пахать...
А к весне сорганизовался у нас бедный комбед. И всем он стал заправлять: когда и что сажать, когда картошку окучивать, когда рожь убирать... И еще он отбирал все лишнее, у кого что оставалося. Вот и начали с Дахнова. В лесу его владения были. Помещик он был крупный, много пахотной земли имел. И земли-то какой!  У него ж  стада в лесу отгуливалися. И коровы эти были запушшены... Не доились, значить... И вот, бывало, глядишь на этот скот: ну такой он гладкий да справный, что вода на нем не удержится!.. Как постоить гурт полдня в загоне, так и удобрить его сразу. Назавтра перегонють его на другую делянку, а он - и там... Вот  так и гоняли. А потом эти делянки рожью засевали... Когда помещиков разорили-то... так эти делянки потом за два года кустарником позаросли! Лес же... Вот он и наступил сразу. И не найдешь, бывало, этих делянок. Ходили ж мы по ягоды-то...
Ну, а тогда направился наш бедный комбед убирать урожай на этих делянках. Подошли, стали жать. А под эту рожь и серпа не подсунешь, - стеной стоить!  Сноп свяжешь - не поднимешь. А колос - по четверти! Сотрешь его в руках, так целая ладонь зерна... Такой ржи мы даже и не видели раньше. Наша-то ядрица... как вымахает во-о-т такая, а колосок - с палец... У нас же в деревне все пески да пески были, только самовары им чистить. Что на них вырастишь? А теперь вот жали мы эту помещичью рожь и там же молотили дахновской молотилкой. Только она и досталася нашему комбеду от всего его добра. Солдатам она не нужна была, а крестьянину на что? Это ж надо было четырем лошадям возле нее ходить! Вот ее никто и не взял... Намолотим мы на ней ржи да и наберем себе в фартук. И спрячем в лесу... А то увезуть эту рожь
- ищи тогда у кого за работу спрашивать! Вечером, когда побягим домой, так каждый и несёть свою ношку...
Бывало, придёть на ток старенький управляющий и начнёть нас ругать:
- Что ж вы делаете! Вы ж хоть на семена оставьте. Чем же сеять-то на весну бедете?
Но его уже никто не слушал. Мы молотили эту рожь, а мужики тут же отвозили ее куда-то...
Пробовали тогда и коммуны создавать там-то, возле Новенькой. Возле этой деревни дом помещика Плюгина стоял. И такой большой он был! Бывало, идем мы мимо него из лесу с ягодами, а нас и остановить кто-нибудь из господ, и купить этих ягод. А раз так-то проходим возле, смотрим: хозяйка сидить у окна. Ху-у-денькая, бледненькая... Сидить она, значить, и плачить. В руках у нее платочек, - глаза она им вытираить. Я так и спродивилася:
- Что ж она плачить-то? - срашиваю мамку: - Все-то у нее есть: и богатство, и дом...
А она мне и говорит:
- Дочка у нее плохая. Детей своих оставила, а сама куда-то укрутилася. Да и с сыном что-то неладно...
Вот и плакала... А потом оказалося, что рано она плакала. После революции-то, когда у них все поотбирали... Во, небось, когда наплакалися! Должно, и слез не хватило...
Там-то, на Плюгинских землях, эта коммуна и сошлася. Захватили коммуншики дома помешчичьи и поселилися в них. И всё-ё тогда говорили, что они теперь с одного котла есть будуть и спать под одним одеялом уляжуца. Вот себе, бывало, и думаешь: "Да какое ж это одеяло такое нужно?.. Как же это самое одеяло и шить-то, если под него всю коммуну уложить можно?.." Но они, конечно, этого не делали, под одно одеяло не укладывалися, а есть - так ели с одного котла. Ну... когда коровки, телятки помешчичьи еще оставалися, так можно было котел устраивать! А вот когда все поприжрали... Хлобохлыстнику наварють, вот и попробуй, заставь кого есть! Не каждый-то и полезить к этому котлу...
А тут еще надо было, чтоб все работали одинаково, по сознанию. А разве это возможно? Тут в семье и то: если кому захочется пофилонить, так сейчас и устраивается... на матку или на батьку спихнуть какое дело:
- Он старый... Так пусть себе и топчить... А я молодой, мне погулять охота.
А ты хочешь, чтоб в коммуне этой все одинаково работали? Не-е-т, милая... Вот и развалилася она. Должно, года два только и продержалася.
В ту пору помешшиков этих грабили все, кому не лень. А чего ж было не грабить, коль сама власть велела? Вот и тянули у них все... Да и не только у помешшиков. Грабили и тех, кто победнее. Наскочуть так-то ночью и увядуть корову. Да и поросеночка сташшуть, и курами не погнушаюца... У соседа нашего раз сбили замок, самих повязали, рты позатыкакли да - в чулан. Потом повыбрали все и уехали...
У нас в деревне тогда солдаты жили по хатам, после революции их к нам порасставили. И были они при лошадях с повозками. На них они к фронту что надо подвозили. Тогда ж война опять началася, Деникин где-то объявился... Вот на этих-то повозках солдаты и грабили. Запрягуть лошадь и по-о-ехали!.. Что привозили? Да что попадется, то и хватали. Они ж привязуть-то - не похвалятся... Только, бывало, так-то и скажуть бабы, у которых они стояли:
- Нонча мои на грабеж поехали...
Ну, а награбють - посылки шьють, в ящики прячуть. У каждого сундук свой был... Вязли, привозили. И коров даже приводили. А потом - на базар их...
Да что солдаты! У нас на Верховке Азар жил. И вот мой свекор поехал раз к нему за чем-то, а у него в хате рояль стоить. Свекор так и ахнул:
- Азар, как же ты ее в дверь-то проташ-ш-ыл?
- Да стенку выбивал... - тот ему.
- Ну зачем она тебе... для чего?..
А рояль эта стоить так-то, вся отлакиро-о-ванная!
- Ха... Да робятишков забавлять. - Их у него, должно, штук семь было... И мужичишка-то был во-о-т такой-то! Волки потом за один присест съели, мужичонку этого... тут-то, возле базы. Одни лапти азаровы только и нашли. Жена по анучам узнала... А вот теперь он, значить, эту рояль... - Дятишки брынчать будуть...
И сам подошел к ней да брынь-брынь! Брыньчить он, значить, на ней... А жена как раз печку топила. Да выхватила чугунок с картошкой из огня и-и шлёп на эту рояль! А та: ш-ш-ш! И зашипела аж...
- Ну что ж ты!... - свекор-то ему. - Такую вешшь и...   
- А на змея она! Она ж только здесь брынчить, а там ...
И вот так-то...
Тебе ж говорят: тут-то у нас заводишка был, водку на нем гнали. Хвилософов завод назывался. И моховик на нем стоял. Так мужики и его укатили... Нужен он им был!.. Ну на что?.. Катили они его, значить, катили на деревню, а он возьми да и завались в поле на бок! Потоптались они, потоптались возле него... А поднять, небось, и не одолили. Там-то он и остался лежать...



Проработала я на фабрике ползимы, а потом ее и закрыли... Да как же ей было не закрыться? Это ж тебе не стройка какая-нибудь: нарыл глины, налепил кирпичей да строй. Ведь пеньку мужик должен был сначала вырастить да еще надо было, чтоб ее купил кто-то. А кто ж теперь покупать будить?
Ну, а к весне совсем плохо стало. Настоящий голод начался. Люди все сдирали на хлеб: траву, кору всякую. Помню, принесешь кусок хлеба, а в нем ржи-то... Овес один! Станешь резать, а колючки так за ножом и волокуца, так и тянуца. Поешь такой-то!
- Все кишки нам эти колючки порежуть! - мамка так-то и скажить.
Так что ж она делала? Сейчас посушить этот хлеб на сухарики, потом потолчеть, просеить. Кылки и отсеются. Вот тогда и едим...
А вскорости еще и эпидемия тифа началась, тифа-возвратника. Отпустить немного и - опять!.. Вот и повезли гробы... А то и просто: завернуть покойника в попону  какую да и на кладбище. Кто в силах - могилку выроить, а кто нет - в снег зароить да и все.
Заболели и мы этим тифом. Вот и ляжим, бредим, мечемся, каждый свое лопочить. Помню, я чуть так-то одумалася и слышу:
- Паравоз, паровоз я! Не цепляйтеся за меня! - А это мамка так кричить на всю хату. - Не довезу я всех!..Отстаньте, отцепитеся от меня!
Ка-а-к засмеялась я, как захохотала!.. И аж память у меня отошла...
Ну, стали потом соседи к нам заходить. В хате протопють, поесть кой-чего принесуть. И начали мы понемногу поправляться. А чем кормиться?.. И хранилася у нас еще редька под полом. Вот и давай мы эту редьку... Достанем кой-как, начистим, нарежем и грызем, как мыши...
И после болезни этой были мы все, как... не в своем уме. Мамка, как задеревянела всеодно, а Динка... и вовсе дурочкой стала: соображала плохо и все только есть просила... И вот тут-то и случилось у нас самое страшное. Коля-то наш...
А было ему тогда десять лет... Он-то, когда выздоравливать стал и понемногу ходить начал, ушел к дяде на Масловку. А там его и накормили вволю хлебом. Да еще теплым, только что выпеченным. Вот и случилось у него воспаление кишок... Лечить тогда было некому... да мы никуда и не обращалися, - после тифа-то... еле-еле на ногах стояли... Коля наш и стал помирать. Помню, как закричить вдруг, как завизжить!. Соскочила я к нему с печки, а он:
- Иди, пошла на печку... Думаешь, легко умирать-то?... Ох... ох, как трудно помирать!
Застонал, застонал... Судороги у него начались и память отошла. Помер...
Ну, надо обмывать. А сил и нетути... Надели мы на него рубашечку чистенькую, штанишки. Положили... Динка и я си-и-дим с ним рядышком, а я еще и прилягу, головой к нему прижмусь...
А когда приехал за ним дядя, то приез нам ведро кислой  капусты и коврижку хлеба. Так что ж ты думаешь?.. Как накинулись мы на эту еду, как облапили! А дядя  забрал нашего братца и увез. Мы и не попрощались даже с ним... Никто даже и не заплакал...
Прошло с неделю... И была у нас еще картошка в поле с осени зарыта, чтоб  весной было что сажать-то. Мать всё-ё так-то скажет да скажет:
- Как-нибудь уж, дети, перебъемся зиму, но зато осенью с картошкой будем...
А тут уж такое подошло, что если мы эту картошку не вытащим из земли, то нас самих в нее... Вот сосед и отрыл ее, и привез. Начали мы с Динкой поправляться от этой картошки, стали с печки слезать, ходить понемногу... И вот тут-то только и опомнилися... А Коли-то... нет?! Как же мы плакали, как металися! А мамка раз ночью ка-а-к всхватилася:
- Ох... А где ж... А где ж Коля-то наш?
Мы и говорим ей:
- Помер он...
- Хм... Да я знаю...
Знает она... Что ж, не знала, чтолича?.. Помню, сидить раз после его смерти так-то у печки, копаить в ней угли да и говорить:
- А что по нем плакать-то?.. Неслух стал...
Мы-то, когда еще лежали все, а он выздоравливать начал... вот она и попросить его так-то:
- Коль, сходи водицы...
А он и не идёть. Сил-то у него еще не было! Вот она и... А тут, видать, на нее  прозрение нашло. Как начала она выть!.. Плакать-то... Уж и говорить нечего, как она плакала! А то как начнёть биться!
- Господи! Помереть бы!.. - Но не помрешь, коль смерть не пришла... - На могилку к нему... хоть на могилку его поглядеть!..
А сил идти у нее и нетути. Пошла я... Солнышко уже хорошо пригревало, синички зацвыркали, проталинки возле хат пооттаяли... Вот и кладбишше... Как огляделась я!.. А кругом гробы обнажилися незарытые... и те, кто без гробов... Ходила я, смотрела... И все искала могилку Коли нашего: вот тут-то должна быть, рядом с отцом... Ну, нашла, наконец. А на ней уже гроб чей-то торчить, свежим песочком прикрытый. И странное дело: не было во мне ни страха, ни жалости. Одеревянела я, чтолича?..  А что ж ты думаешь?.. Видать, от голода и горя человек становится, как скотина. Такое потом я не раз за собой замечала.
               


Пришла весна... Надо пахать огород, сеять, сажать. А чем? Картошку-то мы поели!.. Да и по братцу мама все убивалася. Вот и решили мы уехать на Украину... К кому?.. А это когда-то жил у нас солдатик один, Ваней его звали. Ну, потом его на фронт угнали, но он все нам письма писал. Написали и мы ему про свое житье-бытье, а он и ответил: "Приезжайте ко мне. Хлеб у меня есть, картошки тоже много." И вот теперь-то подумали мы, подумали и поехали...
Долго что-то ехали, дней пять, должно. Сгонють нас на какой-нибудь станции и сидим. Потом опять прицепимся, поедем... Ну, наконец, говорят нам:
- На следующей остановке сходите.
Стали мы только собираться, а поезд и остановился. Мы скорей-скорей да спрыгивать... Думали-то, что наша станция. Спрыгнули, значить, а поезд гукнул и
по-о-шел себе дальше. Вроде как нас специально и ссадил... А уже темнеть стало...
Ну, что делать? По-о-шли мы пешком. Добрались до хутора, расспросили. Оставила нас мамка у людей, а сама пошла искать Ивана. И нашла. Запряг он лошадей и приехал за нами. Привез к себе, накормил, напоил. Легли мы спать... А утром проснулися и видим: да, дома у него два, как он и писал, но какие? Один - как мой курятник, а другой, правда, побольше... он сам в нем с матерью живеть. Ну, а в том курятнике - жена брата. И была она с виду не женщина, а призрак какой-то! Ну настолько худа, настолько худа, что лицо у нее было... с куриное яйцо.
Прожили мы у Ивана этого несколько дней, а он и говорить:
- Оставайтесь у меня. Земли у нас много, всем дело найдется. Я женюсь на Мане, а годика через два и Дину замуж отдадим... Да и вы, мамаша, пригодитеся. Я вас не обижу.
Вот и стали они готовиться к свадьбе. Вытащила его мать все свои попоны, половики, развесила на заборе:
- Это все молодым... - говорить.
Что делать?.. Сердце мое останавливается! Ведь совсем не к души мне этот Иван был! Завела я мамку в их садик да в слезы:
- Ты что? Привезла меня сюда замуж выдавать?.. Да не нужен он мне со всей своей землей и с хатами впридачу!
Тут и Динка начала меня подзадоривать:
- Давай-ка сбежим отсюда ночью!
И вот как-то Ванькина мать говорить:
- Как же играть свадьбу-то? Соли ж нет...
А тогда с солью было очень плохо и дороже всего она была! За три пуда можно было корову выменять. Ну... мать моя и сообразила:
- Вот что... - говорить Ивану. - Съездим-ка мы за солью. Пуд привезем и то хорошо.
А он и обрадовался:
- И ладно, поезжайте. Только Маню оставьте.
- Не-е, - мамка-то ему. - Чего ж она сидеть будить? Она тоже поедить, поможить...
Так и порешили. Отвез он нас на вокзал, дал нам ведра три картошки на дорогу, хлеба. Мы и поехали куда глаза глядять...
Но доехали только до станции Лозовой, - выгнали нас из вагона и забрали в комендатуру. А у нас был документ, что едем мы на Украину работать, от голода спасаемся. И дал нам его мамкин двоюродный брат за печатью от бедного комбеда. Вот теперь-то, когда проверяли этот документ, один дядя и говорить:
- Да что ж вы, глупые, таскаетесь по товарнякам? С вашим документом вы могли бы ехать и в пассажирском поезде.
А кто ж его знаить, кого сажають в пассажирские поезда? Разберешь разве? Да тут хотя бы к чему прицепиться! Лишь бы вез... Ну, вышел этот дяденька и взял нам билеты до Юзовки, только до нее наших денег и хватило. Вот и поехали мы в пассажирском вагоне. Едем, а тут рядом мужчина сидить:
- Куда ж вы путь держите? - спрашиваить.
- Да куда глаза глядять. - мамка ему.
- Ну... Глаза могут и далеко глядеть. За ними не угнаться. - И расспросил нас: откуда мы, как жили. А потом и говорить: - Оставайтесь-ка вы в Константиновке. Заводы, правда, сейчас все разбиты и стоят, но когда восстановятся, найдется и вам работа. А пока идите на хутора, там рабочими руками нуждаются. Заработаете себе хлеба на зиму, а жить потом у меня будете. Хата у меня большая, отведем и вам уголок.
Ну и слава Богу! Нашелся добрый человек...
Слезли мы в Константиновке в этой и привел он нас к себе домой:
- Луша, - жене говорить, - привети ты этих несчастных...
- Ну что ж... Раз привел, пусть живут... Вон кладовка как раз пустует...
А кладовка эта... как и кладовка: ни окошечка в ней, ни стола, ни скамеечки. Но мы обрадовались и этому. Не на улице все ж!.. Дали они нам поесть, отдохнули мы... А на утро пустилися в промысел. Кормить-то они нас не будуть? Вот и пошли сначала побираться. Но Динка никак не могла просить! Как откажут ей, а она -  в слезы. Ведь отказывали-то все не просто, а обязательно со словами:
- Рабить надо, рабить...
Работать, значить, по-ихнему... Ну, а я - ничего! Неприятно, конечно, но переморгать можно было. Чего ж не переморгать, не попросить, коль есть у кого?
Кто откажить, кто обругаить, а кто и дасть скибку хлеба. Да хлеб-то какой! Белый, вкусный! Так-то хорошо!.. Вот только то плохо, что на меня парубки стали заглядываться. Один, помню, даже и сказал так-то:
- Я б и жениться не прочь на такой побирашке.
Вот мне и было стыдновато все ж иногда...



Ну, побираться все время не будешь. И через неделю пошли мы верст за пять от Константиновки наниматься на работу. Пришли в один хутор, а нам и посоветовали идти еще дальше, километров за двадцать: там, мол, лучше платють. Пошли мы. Прошли километров пятнадцать, сели отдохнуть. Прилегла я так-то на траву да и заснула. И вижу сон: напали на нас пчелы злые, лохматые. Ну... заели прямо!.. Проснулась, рассказала сон мамке, а она и говорить:
- Что-то нехорошо будить. Надо идить скореича.
Прошли мы немного, слышим: топот! Оглянулись, а за нами всадники скачуть!.. Догнали и спрашивають:
- Вы знаете, кто мы?
Мамка отвечаить:
- Да Бог вас знаить, кто вы такие!
Потоптались они возле нас, погоцали... Я так-то глянула, а они обтрепанные все, босые... Один даже в женский фартук нарядился. Штаны-то, видать, прохудилися, вот он и прикрылся им... Ну, погомонили они возле нас, погомонили и поскакали дальше. А за ними еще и автомобиль поехал, лошадьми запряженный.
Притащились мы на хутор, глядь, а там уже трое мужиков на дереве висять!.. Оказывается: ехал обоз и соль вез. Вот эта банда, что нас нагоняла, и наскочила на него... И был это, как нам потом сказали, Махно со своей шайкой. 
Начало смеркаться. Вот и засуетились тут люди, по подвалам прятаться полезли. Боялися, что обязательно бой будить! Но ночь прошла спокойно, только пьяные махновцы все таскалися по хутору, песни орали да отбирали у людей яйца, творог, кур. Говорили, что Махно жениться будить. А он же, как потом нам рассказывали, на каждом хуторе женился! Как прискочить куда, так сразу жениться... Пристал и ко мне один махновец: пойдем со мной, да и только!
- Наш батько, - так они его звали, - разрешаить нам жен с собой брать.
Бросилась мамка его отговаривать:
- Да какая ж она тебе невеста? Она ж девчонка еще совсем!.. Да и дурочка
к тому ж...
А он - своё! Ну, я возьми да и ляпни:
- Вот наши ка-а-к придут сейчас, так будешь ты лететь отсюда, что и про жену забудешь!
Как вскочил он, да как выхватил саблю!.. Мамка - к нему, и в ноги:
- Голубчик мой, пощади! Я ж тебе говорила, что она дурочка!
А я сижу, глаза вылупила, как баран... Вот он поматюкался-поматюкался, но все ж саблю спрятал и говорить:
- Если б ты сказала такое нашему атаману!.. Он бы всех вас сейчас порубал! А мне жалко... Но смотри... - ко мне-то. - Следующий раз поумнее будь.
Во как, милая, язык-то наш...
Ну... на другой день нанялись мы работать у одного хохла и договорились на тридцать пудов пшеницы за лето. Хозяин попался хороший, кормил нас вволю и хлебом, и молоком. Но проработали мы у него только с неделю... Раз так-то к вечеру как наскочили на хутор наши, как завязался бой! Нам хозяин и говорить:
- Лезьте скореича на чердак! Там пули не достануть...
Так и отсиделися мы на чердаке... А у хозяина лошадь убили. Да и мать чуть не прихватило. Она ж у него глухая была, как печка! И вот, когда бой шел-то... а она вышла на улицу и бродить себе... Но к вечеру все смолкло, успокоилось. Прогнали наши махновцев...
На другой день пошли мы в Константиновку за своим барахлом. Пришли, рассказали все дяде, который нас приютил, а он нам и посоветовал:
- Заработать-то пшеницы вы, конечно, заработаете, а вот вывезти вам ее не удастся. Банды всё у вас отберут... Нанимайтесь-ка вы лучше поближе, чтобы можо было на себе перенести.
Подумали мы, подумали... И правда: сколько банд-то шатается! Вот и нанялись полоть свеклу километра за три от Константиновки. Но мамка проработала недолго. Она ж крепко жары боялася! А тогда... ох, и жарко было!  Как раз засуха начиналася и все прямо горело без дождя! Помню, как вспечёть солнце, а с мамкой и плохо. Да и Динка еще мала была. Вот и пришлось мне одной...
И заработала я за лето пять мешков пшеницы. Осенью взяли мы пуда три на плечи и поехали домой... И опять повстречались с махновцами. Так это было: ехали мы  на поезде и вдруг взрыв... как бомба всеодно разорвалась. Остановился поезд и началась стрельба. Через какое-то время приходить начальник поезда и говорить:
- Мы будем стоять здесь долго, пути разобраны. До следующей станции пять верст. Кто не хочет попадать под махновские пули, может уйти пешком.
И просить запику снести начальнику станции... А уже вечерело. Помню, станция та называлась Панутино... Вот некоторые и пошли. Мамка тоже всхватилася:
- Девки, пойдемте!
А я - против:
- Никуда я ночью не пойду!
Динка тоже засопротивлялася. Ну... поругалась она на нас, покричала да и все. Осталися мы...
Всю ночь стреляли, но к поезду не подошли. А на утро... Привезли на дрезине тех, кто пошел к станции. Всех порубал проклятый Махно!..
Когда дорогу справили, поехали мы дальше. Проехали станции три, а на четвертой нас и согнали с поезда. А ночь уже. Что делать?.. Вот и легли мы прямо на землю, подложили свои сумки под головы и заснули себе, как поросята... А утром проснулись... Ну крепко ж есть хочется! Только одно в голове и крутится: что бы такое проглотить?.. И пошли мамка с Динкой опять по домам. Но на этот раз мамка не просто просила, а стала гадать. И столько нагадала! Даже сала принесла и яиц. Поели мы хорошо, а к ночи прицепилися к товарняку и по-о-ехали. На пятый день добрались до Орла, а там - и до Карачева...
Ну, побыли с недельку дома и снова поехали за остальным хлебом. Приехали к тому хозяину, у которого я работала, а там... и хозяин воить и хозяйка. Хлеб, двух коров, поросенка, кур - все повымели отряды какие-то!.. Но все ж дал он нам немного кукурузы, с тем-то мы и уехали от него...
Приехали в Константиновку. Попросились переночевать к одним, а рядом с ними евреи жили. И стали эти евреи нас просить:
- Оставайтеся, живите у нас. Ничего с вас брать не будем! - Принесли нам подушки, одеяла. - Только, когда кто-нибудь будить стучаться, должны вы открывать дверь и говорить: тут мы живем, мы одни...
И вот почему: тогда-то, как только банда налетала, так сразу убивали коммунистов и евреев... Уговорили они нас, согласилися мы... Ну чего ж не пожить-то?.. Вот только топлива не было. Но все ходили к терриконам, в них же мелкие кусочки угля попадалися. И вот сидять, бывало, люди вокруг этого террикона и разрывають его, как куры. Кто ведро нароить, кто - два. А на базаре шшепочки как раз продавалися... Да и в этих терриконах их можно было найти. В шахтах-то, когда уголь роють, то ставють  подставки деревянные, а они, видать, и ломаются. Их с породой и выкидывають. А теперь вот роешь, роешь, глядь: чурбак этот и найдешь. И слава тебе, Господи! Отколупнешь потом от него шшепочку, положишь в печку, вот и сидишь, раздуваешь ее, раздуваешь, пока уголь не загорится.
И прожили мы у этих евреев недели три. Но крепко ж плохо с едой становилося! Пойдем, бывало, на базар чего-нибудь купить, а там как завидють, что хохол подъезжаить на хурбе своей, как накинутся на него! И хохла этого не видать, и телеги его. Пиш-ш-ыть там где-то! Расташ-шуть все у него, размятуть за минуту... Мы раз так-то кинулись, но куда там! Мамку чуть не задавили у этой хурбы. Вот и пришли ни с чем... И в деревнях уж так плохо стало, что ничего не купишь! Тогда ж банды ну настолько обнаглели, что высунуться из города никому не давали!.. Вот и решили мы ехать домой.
Приехали на Масловку, к дяде. А там как раз картошку рыли. И год был урожайный! Нанялись мы к одним... И столько картошки заработали! Потом наносили кылок из сосонника, привели корову с Масловки... Откуда корова взялась? А это, когда стояли солдаты в нашей деревне, то у нас жил хохол один по фамилии Грицайка. Пожилой был и нас очень любил. А когда уезжал, то и говорить мамке:
- Уж очень мне жалко детей твоих... У меня деньжата есть. Пойдем-ка с тобой на ярмарку, - а как раз ярмарка была на Неутолимую, - и купим телушечку. Выходишь ты ее, вот и будет вам молочко. А так... зачахнуть твои детки... Мне-то на что они,  деньги? Ведь еще воевать. Будем гоняться за бандами и убьють. А вы и помянете меня добрым словом.
Вот и пошли они с мамкой на ярмарку, и привели телочку. А когда мы тифом заболели и за ней некому было ухаживать, забрал ее у нас дядя. И теперь-то как раз вернулись мы с Украины, а у нас - и коровка с молочком. Так мы рады были!.. Привели ее домой, заготовили сенца. Да и дядя воз цельный дал за то, что теленок у них остался от этой коровки... И вот, бывало, нальёть мамка зимой молока в бутылки и понесеть к военным. Продасть, потом хлебца и купить. Даже и булочек иногда нам перепадало. Так мы зиму хорошо и прожили... Только вот по братцу все скучали и мама часто плакала.

               
                Ну, а с Украины мы хорошо сделали, что уехали. Там же вскорости такой голод начался! Да еще и холера... Нам об этом соседка написала. Они уехали туда всей семьей еще раньше нас. И вот там-то похоронила она мужа и двух дочек.
Но самый ужасный голод был там в начале тридцатых годов, когда я уже замужем была и мы жили в Боровке. У нашего начальника служила прислугой украинка. Вот и присылаить ей как-то племянник письмо оттудова: "Тетушка, пришли ты нам хоть шулупаечек каких..." Ну, насбирала она кой-чего, поехала... А потом рассказывала:
- Иду я по деревне и ни-и-кого нет! Пустая деревня... Пришла к своим, а у них соседки сидят. Как схватили они мои узлы, как начали их трепать! А глаза-то у них, как ненормальные какие... И растащили все, что привезла... Племянник мой уже помер... не дождался меня. Пошла я к знакомым, а у них тоже двое детей померло. Так что ж они? Мальчишку разрубили на части и едят... Людоедство началось...
Осталась у нее в живых только племянница. Так вот она и привезла ее оттудова... А когда ехали они мимо одной станции, так там в буртах свекла сахарная лежала. И была она уже гнилая. Но в ней все равно люди копалися... Таскали эту свеклу и ели... Во как, милая...
И еще одна знакомая рассказывала. В то время у нее две дочки были маленькие. Так вот подошло такое, что помирають они прямо от голода!.. А тогда детей беспризорных собирали в вагоны и увозили куда-то. Вот некоторые родители и бросали своих: авось, подберуть их в эти вагоны. Так и она надумала. Посадила своих девок на станции и говорить им: сидите, мол, а я пойду достану вам чего-нибудь поесть. И пошла по рельсам... А у самой так на сердце тяжело, что сил нетути! Отошла с километр... Поезд как раз идёть! Вот и решила сразу: брошусь под колеса! Перекрестилась - и под него!.. А ее как швырнуло назад! Буд-то специально кто...
- Опомнилась я, - рассказывала, - лежу в кювете. Поезд прошел... Ну, что делать?.. Да и вернулась назад. А девки мои как сидели, так и сидят. И никто их не подобрал, никому они не нужны оказалися... Бросились ко мне, ревут: "Мамочка, что ты нам принесла?.."  Да взяла я их и по-о-шли мы побираться. Где дадут, где откажут, а за день всё-ё кой-чего да насбираешь. Весной крепко трудно было, а к осени полегче стало: кто убрал, кто скосил...
Так-то и выходила она своих дочек...
Ну, а в ту пору мы еще не раз на Украину ездили. Все ж сытнее там было... Динка-то на базе военной тогда работала и ее работа называлася интенданством. Привозили к ним туда поношенные шинели, гимнастерки с убитых, штаны. И вот девчонки пороли все это, а кто помастеровитее, чинили... Бабка-то какая если и наложить заплатку, так она сразу видна, а эти мастера вырежуть ее каким-нибудь манером, настрочуть машинкой на штаны... Потом смотришь: вроде как и заплатка, а по другому все ж...  И вот, когда Динка порола все это, так-то клочки какие и спрячить под одежду, или под юбку навешаить... Принесеть домой, а мамка из них и состягаить на руках... машинки-то у нас не было... и нам одежонку какую, и на продажу. Ничего, что рукава разные! Лишь бы тепло было...
Потом еще и на Украину возили этот товар, на хлеб меняли. Наменяем, а как назад везти? Отбирали ж, если наскочуь. Поэтому и прятали этот хлеб или муку возле себя: сунешь туда-то фунтик, туда-то горсточку. Рассуешь кое-как, прицепишься к товарняку и едешь. Если сгонють где, так и не возмущаешься даже: будто так и надо! А это ведь обязательно за дорогу раза три или четыре сгонють! Вот тогда и сидим, и ждем на вокзале, когда опять случай предъявится.
И все бы ничего, но крепко ж приставать уже тогда ко мне начали и солдаты, и блатные разные! Так что? Подойду, бывало, к паравозу, мазута зацеплю горсть да и разукрашу себе лицо в полоску...
Раз так-то стою, мажусь, а тут солдат проходить и говорить:
- Ну что ты мажешься? Ты так еще и лучше...
А как-то увязалась с нами сестра двоюродная, Дуняшка. Вот и собралось возле мамки трое девок. Она с нами, как квакуха с циплятами... Ну, подходить товарняк военный, а она:
- Девки, цепляйтеся...
Всцарапались мы кое-как, закрылись двери. Тронулся поезд... А вагон - солдат полный. Вот и полезли они к нам. Как начали нас шшиипать, как начали! Мы - кричать, мы - реветь!  Ни-и-чего не помогаить! Так спасибо командир один... Как выхватил револьверт да как гаркнить:
- Если еще кто-нибудь их тронет!.. Застрелю! Застрелю и все.
А сам побледнел весь, затрясся... Вот солдаты и поутихли чуть... А поезд, как назло: мчить себе и мчить! Ну, наконец, остановился. Только дверь оттворилася, ка-а-к вылетели мы оттудова кубарем! А ночь уже была, темно! Куда деваться? И тут опять тот командир помог. Подошел да к мамке:
- Куда ж ты их везешь? Есть у тебя толк?.. Ну ладно, пошли в вокзал.
По-о-топтали мы за ним... А в вокзале этом... в покат народу разного! Ступить негде! Но все ж приткнул он нас в уголочек, где по-светлее было. Вот там-то мы и отсиделися до утра.
И в другой раз... Поехали так-то, а нас и согнали возле Константиновки. По-о-шли мы по насыпи. А насыпь эта такая высокая была! Должно с пятиэтажный дом. Вот и видим: едить внизу обоз. И вдруг ка-а-к выскакиваить банда какая-то да на этот обоз!.. И откудова они только взялися? Шли мы, ничего не видели... Грабють эти бандиты обоз, а один и заметил нас. И ну карабкаться к нам по насыпи!.. Как пустилися мы кубарем на другую сторону, да вниз! И не помню, как скатилися. Опомнилися чуть, а тут бабы гуртом идуть. Рассказали мы им про бандитов этих, а они и говорять:
- Ишь вы!.. Смелые какие! Да разве ж можно ходить одним по железной дороге? Мы, когда на базар идем, целой когортой сбиваемся. И мужики... тоже артелью ходють. А вы...
Во как, милая... Так что если б ни этот обоз, так мы как раз и попали б в руки к бандитам...
Ездили мы на Украину и по соль. До станции Бахмут, туда приходили пульмановские вагоны. Бывало, как дождемся их в этом Бахмуте, так и наменяем соли. А чтоб ее не отобрали, вот что приладились делать: возьмешь два куска холстины, прошьешь ее такими полосками длинными, набьешь в них соли этой и обвяжешь вокруг себя. Под грудь, вокруг рук, ног... Вот так и едешь с этой поклажей суток пять. Если начнуть отбирать, то ташшуть-то мешки. А нас что?.. Тормошить надо, раздевать. А им-то, грабителям, некогда? Вот так и приспосабливалися...
А Сенька, мой будущий муж, что приладился делать? Он же в кузне работал, и вот, значить, наденуть они с ребятами шинели военные и по-о-ехали. Наберуть соли этой кусками, а когда наскочить отряд, они и говорять им:
- Осторжно! Это - не соль. Это - квасцы для пайки железа...
Те и отстануть от них... Прохитренные ж были!..
А раз соседка нам и говорить:
- Ну что вы так далеко ездите? Во я: за три дня управляюсь. Хотите со мной?  Ну мы, конечно, подозревали, что она как-то не честно это обделываить: или с солдатами крутить, или еще что... Но все ж поехали с ней. Доехали до станции Змеевка... Вот тут-то, за Орлом сразу... А она и говорить:
- Дальше не поедем. Здесь ждать будем.
А приехали мы с вечера... Ночь кое-как просидели, а как только зорька занялась... вот он, идеть поезд! Остановился... И сейчас же явился отряд этот, который отбирал... Кто такие?.. А кто ж их знаить? Бандиты, наверное. Разве ж хорошие люди стануть грабить? Но большинство в моряцких формах были, с винтовками... И вот, значить, вскочили они в вагон да как начали сумки хватать! Плач поднялся, крики, выстрелы! Дети ревуть, куда зря бягуть! Одну бабу ка-а-к шматанули, так она со своими  узлами и вылетела из вагона. Растянулася на них, ляжить... Жива ли осталася?.. Ну, а соседка наша:
- Пойдемте! Пора.
Тут, видать, и самый момент... Забежали мы с другой стороны, а она хвать себе мешок из тех, что уже отобрали!.. В суматохе-то... кому ж до нее дело? Хватай, значить, кто можить! А мамка и с места не стронулася... Как посмотрели мы!.. Да ухватила она нас:
- Девки, поехали! Не хочу! Пускай хватають те, кто можить, а нам соль такая и в глотку не полезить...
И тут как раз - товарняк в нашу сторону... Прицепилися мы к нему да и уехали назад... ни с чем.
Ну, а соседка наша приехала следом и говорить:
- Так вам и надо, дуракам! Они ж все равно отбирають, промотряды эти!..
Во, вспомнила!.. Продотряды от советской власти, говоришь?.. По деревням, говоришь?.. Ну, значить, и по деревням, и по вагонам...



Народ в ту пору сильно обеднял и лошадок на Ряснике осталось совсем мало. Вот мамка и беспокоилась все:
- Весна придёть, огороды кто вспашить?
Тогда-то... Лопатками тогда еще и не копали, все на лошадях обрабатывали.
Но тут опять война началась. Стали снова прибывать солдаты в нашу деревню. Поставили их и к нам. А у них лошади были. Вот и вспахали они нам огород, и картошку посадили. И вообще, легче с ними стало: и дров они нам привязуть, и напилють. В хате тепло! Да и еда от этих солдат нам перепадала: то гороху какого, то овсяца.  А мы этот овес в ступе потолчем, шелуху сдуем и кашу сварим. Жить можно было...
Но только сидеть дома уже никому не давали и гнали на работу. Пришли и за мной, погнали на фабрику. А с чем там работать? Конопли-то совсем уже не стало. Что ж, разве мужик сеять ее теперича будить? Раньше ведь как было? Мужики выращивали ее, фабриканты перерабатывали, а купцы продавали. Вот и крутилась эта машина, так она и была налажена. А сейчас что? Тех, кто выращивал - на фронт угнали, кто покупал - разорили. Машина и разладилась совсем. Так что новые хозяева делали? Сейчас поедуть, порышшуть по мелким фабрикам, найдуть какую-нибудь пеньку заваляшшую, вот потом мы ее и бородим...
А рядом с нашей фабрикой латыши квартировали. Высокие, стройные солдаты были, все в мундирчиках ходили. И вот как-то познакомился с нами их повар, Станиславом его звали. Вот и начал: как что останется у него на кухне, так и несёть нам. Помню, очень вкусный кулеш пшенный он готовил с мясными галушками. Только крепко много перцу туда сыпал! Сначала очень рот нам жгло, а потом - ничаво, привыкли. И так хорошо нам было с этим поваром! Бывало, нальёть он ведро этого кулеша и кричить через забор:
- Девочки, возьмите!
Вот мы и панствуем потом весь день...
А Деникин все приближался и вскорости занял Орёл. И прошел потом до самого Нарышкина, только там-то наши латыши знакомые его и остановили... А когда он вступал в Орёл, как же во все колокола звонили! С хоругвями его там встречали, иконы выносили... Это все нам потом Маруська рассказала, она как раз перед этим поехала туда к тетке своей... И магазины сразу пооткрывалися. Да откуда в них все взялось! Продукты разные, одежда, ситцы! Она даже себе на платье привезла и мы все ей завидовали. У нас-то ничего этого не было, мы с Динкой из клочков себе платья шили. Вот и ходили в этих платьях на сходбишша танцевать. И эти наши платья еще такими модными казалися! Мы же, бывало, на них разных отделок понашьем, украшений... Конечно, при хорошем свете они и не так бы смотрелися, но под  курушечкой... Зажжем ее, керосиновую, вот и танцуем под ней.
Ну, вот... Занял, значить, Деникин Орёл. И в тот же день все наши начальнички куда-то подевалися. Они ж большевиками были, а большевиков Деникин вешал... Предлагали и нам, рабочим, уезжать, пугали:
- Вас тоже повесят...
Но одна женщина добрая, что с нами работала, растолковала нам:
- Куда вы поедете? Вы еще девчонки. Разойдитесь по домам да и все...
Ушла она... А мы с подругами все ж решили подождать нашего начальника, -  вдруг объявится? Да разложили свои папуши, легли на них и заснули. Долго ли спали - не знаем, но сильно прозябли. Никого не дождалися и пошли домой. За всю дорогу я так и не согрелася, а на другой день и заболела. И пролежала недели три...
На работу в эту зиму я уже не пошла. Так вот, бывало, заберемся с девчонками на печку и спим себе сколько захочется. Хорошо было! Тут я и прочитала кое-что, хоть и по слагам, но подучилася... Но все ж чувствовала я себя неважно. Нашла на меня маята какая-то! Соберутся подруги вечером, ребята с гармошкой придуть... Все танцують, а мне и не хочется. Вот мать и схватилася раз:
- Да что с тобой?:. То с печки-то соскочишь, так щеки ро-о-зовые! А сейчас?.. Во, бледная, как смерть. - А тут еще похоронили подругу мою, с которой мы тогда на папушах уснули. Она-то, как пришла домой, так и слегла сразу. И умерла вскорости... Что ж, она круглой сиротой была и позаботиться о ней было некому. А моя мамка и всполошилася: - Пойдем-ка к доктору...
Пошли... Поглядел он на меня, послушал да и говорить:
- У нее легкие больные.
Мамка - в слезы:
- Что ж мне с ней теперича делать?.. Чем же я лечить-то ее буду?
- Как вы живете? - доктор спрашиваить. Рассказала мамка, а он: - Вы ее все ж наблюдайте...
- А чем же я ее наблюдать буду? Ну, есть у меня три курицы, порежу я их, а дальше что?
- Вы ей хоть парочку яичек в день давайте. А еще я могу ей уколы делать.
Вот и стала я ходить на уколы. Но как ходить? Нельзя ж было, чтоб об этом в деревне узнали-то! Тогда и замуж никто не возьмёть. А тут еще соседка наша такая смутьянка была! Обязательно ей надо было знать все и про всех. И вот пошла я раз так-то, а она пришла к мамке и начала выпытывать:
- Куда это Манька твоя каждый день ходить?
А мамка - ей:
- Да работу она себе ишшить... Там-то пообешшають, там-то, а все никак не бяруть. Только за нос водють.
Вот так и приходилось хитрить...
А доктор тогда еще сказал, что на пеньку мне больше ходить нельзя. Она ж пыльная, пенька-то! От нее еще хуже могут легкие разболеться. Вот и пошла я к лету на другую работу.

 

Тут-то, неподалеку от нас, как раз торф начали добывать. Мужики этот торф лопатками рыли, а мы должны были сносить его. Как нароють, а мы сейчас на носилки его и по-о-бежали. Принесем, сложим кучечками, чтоб воздух между гаргылками проходил, и опять...
И рыли его за железной дорогой, туда-то, к Мальтино. Там же такие просторные луга были!.. А лето выдалось солнечное, жаркое. И вот придешь на работу, а кругом птицы поють, из леса соснами пахнить! Так-то мне хорошо там дышалося!.. Но вот что плохо: вода в болотах все лето хо-о-лодная стояла! А мы ж босиком бегали, обувки-то  никакой! И вот летом еще ничаво-о, можно было бегать, а когда осень пришла, во когда лихо стало! Прибяжим туда, а вода уже ледочком подернулася. Наступишь пятками на лужу, а лед тра-та-та-та! Ломается... Не дождешься никак, когда и солнышко взогреет, лед этот растопить. Бывало, ноги ну так замерзнуть, так замерзнуть!.. Присядешь где-нибудь на кочечку, как курица, отогреешь их чуток и опять пошел...
К зиме я и ушла с торфа, и стала работать на военной базе. Паек там давали хороший, но работа была тяжелая: ящики со снарядами носить. Сейчас, как приходить вагон, так сразу надо его выгружать. И вот наденуть на тебя лямки, положуть яшшыки на них и няси... Сначала, правда, упралялася я, - пуда по три, по четыре яшшыки эти были. А потом как пришли пудов по семь! Положили мне один на лямки, а я так и села. И с места не стронусь. Сижу, реву... И как он меня не задавил?.. Вот и прогнали меня:
- Иди, подрасти еще...
И послали на чистку снарядов. Должны мы были, девчонки, разбивать яшшыки и проверять: если на каком снаряде пятнышко ржавое есть, то счишшать его керосином... Бери, значить, тряпку и чисти. А все ж это под открытым небом, без навеса даже! Тут мороз, а ты бери этот снаряд голыми руками и чисти... Вот стою я раз так-то, плачу, а тут подходить командир и говорить:
- Какого черта ты ревешь?.Ящики носить не можешь, чистить снаряды - руки у тебя мерзнут...
Молчу я... А тут как раз еврейчик-прораб проходил, набирал себе девчонок дорогу строить. Вот он-то и говорить мне:
- Пойдем ко мне...
Я и пошла за ним...
Стали мы снег расчишшать для укладки шпал. А выходных тогда почти не было: то субботник, то воскресник. Сейчас как нагонють народу разного из города, из деревень!.. Один раз пришли мы так-то на этот воскресник, а прораб и повел нас в лес. Шли-шли мы, пришли. Начали расчишшать снег, деревья обделывать, чтоб видно было, какое рубить. Работали-работали, а тут вдруг метель закружила, снег повалил. Потом и вовсе такая вьюга началась - на ногах  не устоишь! А тут еще прораб наш куда-то делся, мы одни в лесу и осталися. Что делать?.. Да подхватилися и бяжать. А куда? Дороги ж не знаем! Вот и заблудилися. Никак не выйдем! Блудили-блудили... Из сил выбились. Сбились в кучу, присели. Совсем замерзаем! А одна девчонка повзрослее нас была. Вот она-то и начала тормошить нас:
- Девки, идти надо! Нельзя сидеть. Замерзнем! Да и волки...
А там-то, в лесу этом, волков мно-о-го водилося! Как раз перед этим сьели они нашего сторожа... Помнишь, я тебе о нем рассказывала? Азаром его звали. Только лапти от него и нашли... да ступни еще... Как взял нас страх! Снова мы бяжать. Лезли-лезли по сугробам... И хорошо, что поезд услышали! Бросились к железной дороге, вот и выбрались. Пришли к проходным, зашли в будку. А там печка как раз топилася. Ну, отогрелися чуть, отдышалися и пошли домой.
А надо было еще километра четыре пройти. Вот и пришли домой уже поздно вечером. Рассказала я все мамке, а она и запричитала:
- Да провались она пропадом эта работа! Как-нибудь проживем и без хлеба, на  картошке на одной... Да как же вас только волки не съели!..
Но я не видела волков. А девчонка, которая все нас ташшыла, говорила потом, что волчьи глаза светилися. Но она не сказала нам, чтоб мы вовсе не перепугалися...
Опять я очень простудилася после этого... Ведь у нас даже штанов тогда не было! Хоть платья и длинные мы носили, но ка-а-к сиганешь в сугроб-то, так сейчас и почувствуешь, как на ладыжках снег начнеть таить... Вот и заболела снова... Но перехворала сколько-то и поднялась. Видно, молодость свое взяла...



Прошла зима, наступила весна радостная. И с нею - Троица, наш девичий праздник. А к нему обязательно надо было платье белое сшить. Это, бывало, цельный  год родители будут деньги собирать, но чтобы дочка на Троицу в белом платье вышла. И вот к этой Троице мне его, наконец, и сообразили. Не мамка, правда, а Демьян Родиононыч, коптер. Он у нас на квартире стоял.
- Ладно, Маня, дам я тебе денег на платье. - как-то пообещал. - И на ленту дам...
Вот и купил мне к празднику батиста на платье и канареечного цвета ленту. Ши- и-рокую! Как подвязалась я этой лентой, как пошли мы с девчатами в церковь!.. Ох, и красиво ж! У всех платья белые, банты эти сзади розовые, голубые, желтые. Каждый, кто ни пройдет, обязательно оглянется на нас!
А шли мы в нашу церковь Тихоны. Она ж такая просторная, светлая была... Сейчас-то поразрушена вся, поразбита, склад  в ней какой-то устроили. А тогда!.. Тогда она и сама прекрасная была и сад при ней. Ча-а-сто он на Троицу цвел. Вот и сходилася туда молодежь со всех окрестных деревень, и выбирали там себе ухажеров, женихов, невест... В ней же приход наш был: Рясники, Бойково, Трыковка, Подсосонки...
И венчали - тоже в этой церкви. Как начнут, бывало, осенью свадьбы играть, так мы и бегаем туда смотреть их. Для богатых пар ковры везде стелили, свечи зажигали, певчих нанимали. Невесту поп обязательно встречал, вел на клирос... Ну, а деревенских... Тех, бывало, насбирають пар шесть-семь, а потом вот такой артелью и водють вокруг аналоя...
Помню, как Ханыгу венчали... А Ханыга этот был незавидный, головастый, кривой мужичонка. И вот понаставили этих пар, значить, вокруг аналоя, стал дьячок венец на Ханыгу надевать, а тот ни-и-как не лезет! Как сожмался этот Ханыга, как скособочился! И глаз-то свой кривой ка-а-к подвел! Мы так и померли со смеху... Крепко ж он сделал позу рожи некрасивую!.. Обернулся дьячок и ну-у выгонять нас из церкви! Кубарем мы оттудова выкатилися...
И моя свадьба в этой церкви была... Рассказать, говоришь?.. А-а-а, даже и вспоминать не хочу. Прямо - ножом по сердцу... Хорошо вспоминать, когда по нраву выходють, идуть торжественные, радостные. А я венчалась... Листафоровы, правда, и певчих наняли, и ковер для нас застелили, и поп встречал... Но перед свадьбой к Сеньке из Брянска приехал его друг Яшка Мякота. И этот Яшка ни во что не верил: ни в Бога, ни в черта. И вот когда повели нас вокруг аналоя-то... И зачем Тихон, деверь мой,  потолок за нами со своей Манькой?.. Повели, значить, нас, а Мякота этот хоп, да и напялил на Тихона картуз! Я - где была!.. Чуть память у меня не отшибло. Миг-то какой торжественный: встречають, поздравляють! А он - со своим картузом...
- Это, - говорил потом, - я венец на него...
Ой, чуть со стыда я не сгорела! Аж слезы у меня... А Сенька:
- Ну... что ты?.. Не обращай внимания...
Вышли мы из церкви, а я - к Мякоте этому:
- Яковлич, ну что ж вы это сделали! Позор-то какой...
А он:
- Какой позор?.. Ха-ха-ха...- Смешно ему! - Да ничего! Будете жить хорошо...
- Да-а-а... "Ничего!" Ведь девчата, знакомые пришли смотреть...
Рассказывали девчата после:
- Стояла ты под венцом бле-е-дная! Того и гляди: вот-вот упадёть наша Манька! Вот так-то и обвенчалась я... И с тех пор а во-о-о невзлюбила эти свадьбы!
Во, видишь?.. И рассказала. А сначала-то... о чем говорила?.. О Троице?.. Ну, Троицу эту, бывало, весь год ждешь - не дождешься. И такую радость этот праздник приносил! Как будто возродишься вместе с ним заново... Очень торжественно его встречали! А мы, девчонки, своим карагодом его праздновали. Приходили к нам ребята из разных деревень, а девки... те уже никуда не ходили, только в своем...
Вот и в этот раз... Отпраздновали мы, в церковь сходили, а на другой день и пригласиа нас к себе Шурка, сестра моя троюродная. Они кре-е-пко жили и постройка у них с горницей была. В ней-то и устроили они вечер с закусками, с гармонистом хорошим. Пришли мы... Смотрю я, а там Тишка Хабаров. Малый он был сам из себя видный, красивый. Давно я его заприметила, но он почти никогда к нам в карагод не ходил, у него же ухажерка была и звали ее Ампиадой. Не из красивых она была и росточку-то ма-а-ленького, но хохотушка!.. Давно он уже с ней гулял... Ну, сошлись мы, значить, а этот Тихон и привязался ко мне. Не отходить и все! И провожать пошел, и до дома довел, и в хату вошел...
- А во малый хорошь!.. - Мамка потом и начала - Если б только присватался!.. И семья у него хорошая, и живуть крепко. Отец его в старостах ходить...
Турчить и турчить мне про этого Тихона... Да я и сама не против него была. Он же еще и вежливый был, внимательный.
И вот раз иду я с работы... Когда ж это было?.. Зимой ли... осенью? Нет, не помню. Только уже холодновато было... Иду я, значить, и вижу: на мосту человек стоить. Глядь, а это -  Ампиада. Подошла ко мне и говорить:
- Стой, Марусь. Мне с тобой поговорить надо. - А Тихон этот уже ходить ко мне... И каждый вечер... - Я знаю, что Тихон влюбился в тебя и что родители его уже знають об этом и довольны...
А ее они брать не хотели. Говорили:
  - Ну, какая это жена? Все равно, как кубышка. Да в наш-то дом и такую?..
Недовольны ею были... Она же мне все это и высыпала теперь. А потом еще и говорить:
- Знаешь, что я тебе скажу? Если Тихон женится на тебе, то я утоплюсь. Так и знай: ты меня убъешь!.. И счастья тебе с ним никогда не будить. Я и мертвая буду за тобой гнаться.
Ну, что ей ответишь на это?.. Сыпала она мне, сыпала все это, а потом сняла с шеи крест... А он у нее бо-о-льшой был! И сам золотой, и цепочка с ним золотая... И вот  сняла она этот крест да и суёть мне. Я как шарахнулась от нее!
- Да ты что, Ампиада?.. - кричу. - Зачем мне твой крест?
- Не-е-т, ты возьми! Будешь его носить и век свой помнить, как мою жизнь погубила.
- Не нужен мне твой крест! - опять кричу. - Отойди ты от меня подальше! Что ты мне таких страстей-то наговорила!..
И бежать от нее... Прибегаю домой, а Тихон уже ждёть меня. Я - к нему:
- Знаешь, Тишь... Ходить к нам... ты больше не ходи. Я сейчас твою Ампиаду встретила...
- Знаю я... - он-то... так спокойно мне отвечает. - Видел, как она пошла... И что ж она тебе наговорила?
- Мно-о-го она мне наговорила... А еще сказала, что утопится.
- Ну и пусть топится. Тебе-то что?
- Да-а-а! Она мне сказала, что я - убийца!
Начал он меня тут уговаривать, обещать, что поговорить с ней... Но я все стояла на своем... Ну, походил он несколько вечеров к нам, походил, а я прятаться от него стала. На том-то у нас с ним все и кончилось...
Но потом он все же женился на этой Ампиаде. Она ему сразу двойню родила, потом - еще одного... Быстро у них детки пошли... И что ж этот Тихон? Когда стало плохо с хлебом, то начали мужики наши за ним на Украину ездить. Поехал и он... Да и не вернулся. Пропал да пропал Тихон... И прошло уже много годов, война последняя кончилась... Поехали как-то мужики плотничать на Украину, нанялись в один колхоз да и повстречали Тихона этого. Бригадиром он там работал. Пристал, значить, к одной, вот и жил...
- А-а, Тихон! - мужики-то. - А мы тебя уже похоронили. Ампиада давно за упокой души поминаить...
Ну, поработали они там сколько-то, а когда приехали домой, то сразу - к Ампиаде:
- Теперь Тихона не за упокой поминай, а пиши за здравие...
Ну, что эта Ампиада?.. Хотела ехать туда, а дочки не пустили:
- Зачем ты поедешь? Что, привезешь его оттудова, чтолича? Жену он бросить?.. Мы-то уже взрослые, а там, небось, дети еще малые...
Вот и отговорили ее... Поволновалась она, поволновалась да и все...
Но прошло какое-то время, а он вдруг и сам заявился... Это она уже мне сама потом рассказывала.
- Ну и как же ты его встретила? - спрашиваю.
- Марусь, - говорить, - я просто забесилася! Так плакала, так кричала, так рыдала!.. И чем я только в него ни бросала!.. Дочки прибежали, а я все кричу: "Уйди с глаз моих! Видеть тебя не хочу! Всю жизнь ты мою загубил!" Вот он и говорить, наконец, дочкам: "Пусть, пусть она всю свою скорбь выльить... Я, дети, виноват перед вами и все годы тяжесть в душе носил..."  Ну, пошел он потом к брату, переночевал у него и пришел на утро снова. Я уже не бесилась, не кричала. "Успокоилась?.. - спросил. - Ну, а теперь давай распрощаемся. Ты еще поживешь, а у меня рак признали..." Дал дочкам по часам, по платку хорошему и уехал. И вот - рассказывала дальше - ты знаешь, по чем я после плакала? Ну, зачем я это сделала? Зачем мне нужно было свою боль на него выливать?.. Да и теперь все скорблю. И не потому скорблю, что он меня с детьми бросил, а от того - как я его встретила! Зачем я так бесилася, зачем я так кричала?..
- Да просто, - говорю, - разошлися твои нервы наболевшие... А, может, и ревность... Она нас, баб, будоражит всегда, когда не надо.
Это я ее в бане как-то встретила... Поглядела на крест, который она мне тогда давала... Кра-а-сивый крест, большой! Прямо аж сияить весь!.. А она мне:
- Марусь, это все из-за тебя... Из-за тебя он меня бросил...
- Да при чем тут я? - говорю - Что, замуж я за него вышла, чтолича?
- Да если б он тебя не встречал...
- Вот те и раз! Значить, мне маску какую надо было носить из-за твоего Тихона?..
Вот так-то мы с ней тогда и поговорили...



Наступил Мясоед. А в Мясоед на деревне женятся - надо к весне работницу в дом брать. А я была девчонка работящая, достатком бедная. Самая подходящая, в общем. Вот и начали меня сватать...
Как-то в воскресенье пришли к нам подруги, сидим мы. Глядь в окно, а к хате и подъезжають сани. Девчата так и ахнули:
- Сваты!
А в хату уже входять старый и молодой:
- Здравствуйте! Где тут хозяйка?.. - спрашивають. - Мы сватать приехали.
Ну, что ж... Поставили мы самовар. Смотрю я на жениха так-то, а он дородный, красивый, глаза голубые... Стал тут его отец объяснять нам, что они сами с Акуловки и что им нужна в дом хозяйка молодая. Старая-то вот-вот помрёть. А хозяйство у них большое: две коровы, лошади, овцы, гуси, свиньи... Вот Динка подходить ко мне да и шепчить на ухо:
- Смотри, дура, не соглашайся. Нашли себе работницу!..
Но тут мамка стала говорить им, что у меня нет никакого приданого. А на свадьбу и рушники надо, и настольники, и подарки всем родственникам.
- Где ж я все это возьму? Время плохое, голодное. Не до нарядов тут...
Отец жениха выслушал все это, встал да и говорить сыну:
- Ну, значить, она нам не подходить. Подарки-то... и отцу надо делать, и матери.
- Матери-то зачем? - жених вскочил. - Она же помрёть скоро...
- Не смей мать обижать!.. - прикрикнул он на него. Да встал, шапку - в руки и к порогу:
- Поехали... -  на сына-то.
А тот опять его просить:
- Да обожди... Давай поговорим! Может, еще и сладим...
- Не-е-т, - батька - вижу я, что другая жена тебе нужна.
Раскланялись они все ж и уехали. А мамка перекрестилась да говорить:
- И слава Богу!  Да с таким хозяйством ты за два года старухой бы стала!
Вот и началось: то один посватается, то другой. Мне-то, конечно, все это интересно было, - разговоров потом!.. Но как жить буду, если просватають, и не думала. Любить-то... я еще никого не любила. А вот когда полюбила...
Был в нашем краю один гармонист модный. И жил он в другой деревне. Называли его Рыжий да Рыжий. Но все девки в него влюблялися. Придуть, бывало, на фабрику и все талдычуть об этом Кузе... Вот ребята наши раз и говорять:
- Приходите нонча на сходбишше обязательно. Рыжий играть будить.
Ну, хорошо... Хоть погляжу на этого Рыжего... Собрались мы с девчонками, пошли. Приходим. И правда: сидить, играить этот Кузя. Посмотрела я на него и думаю: "Да какой же он рыжий-то?.." Волосы у него светлые и такой он красивый, что и глаз не отвести. А играить как!..
Ну, стали мы танцевать. Он все играл. А потом приходить наш гармонист, который кое-как нам пиликал... Приходить он, значить, а Кузя и сунул ему гармошку:
- На-ка, поиграй. Отдохну я...
Сел тот, стал играть. А Кузя подходить ко мне и просить меня танцевать... И вот ты знаешь... Как же сердце у меня заколотилося от радости! Что дышать аж нечем стало...
Ну, станцевали мы с ним раз, станцевали другой... Сел он снова играть. Играл-играл, вечер еще не кончился, а он вдруг:
- Хватиьт вам! Натанцевалися... Не буду я больше играть.
Девки его просить, упрашивать, а он: не буду и все!
А сам всё-ё так-то на меня поглядываить! Потом берёть гармошку свою да ко мне:
- Можно мне с вами пойти?.. Проводить вас можно?
- Пожалуйста, - говорю, - веселей идти будить.
Я-то не одна домой шла, а с девчонками... Пошли мы. Довел он меня до дома, распрощалися мы...
А у него в деревне нашей тетка жила. Смотрю: он и зачастил к этой тетке. Как что - и приходить. А потом - ко мне... И было это как раз на Святки. Так все Святки он и проходил. И как же я влюбилась в него!.. И была это моя первая любовь...
Ну, окончились Святки. Иду я на другой день с работы, гляжу: Кузя в конце города меня встречаить. Довел меня до дома, постояли мы... И на другой день встретил... Так и начал каждый день... И старалась я с работы уже одна уйти. Или впереди девчат выскочу, или отстану от них. Да они уже и понимали все:
- Бяги, - скажуьт, - тебя там Кузя ждёть.
И продолжалось так у нас недели две...
А в последний раз... Вот как будто бы вчера это только было!.. Проводил он меня до хаты, постояли мы чуть, а он и говорить:
- Разреши, Мария, я тебя поцелую.
И ты знаешь... Не разрешила я. Испугалась!.. Чего испугалась?.. Да бывало-то: как какой парень поймаить на сходбишше, станить целовать, а от него либо щами несёть,  либо картошкой толченой, либо куревом. Вот я и испугалась: ну, помилуй Бог, и от него так-то! Разлюблю ж его тогда сразу! Как же можно было такую любовь убить? Вот и не разрешила... А он еще и сказал:
- Ну, раз не хочешь, так и не надо... Обойдемся и так.
Постояли мы, поговорили... Потом мамка вышла и говорить:
- Ну, что вы мерзнете на улице? Заходите в хату.
Зашли мы, посидел он... До-о-лго так посидел... А когда уходил, то и сказал прямо при мамке:
- Завтра я опять приду, опять тебя встречу.
Ох, и какая ж радость у меня на душе была от этих слов его! Такая, что забилась я потом на печку и разревелась... от радости... А, может, чувствовало сердце мое что-то неладное?.. Но только со слезами этими я тогда и заснула.
А на другой день он меня не встретил... Иду я с работы, подхожу к назначенному месту, а его и нет. Прошла немного, оглянулась кругом. - опять нет. Так до самого дому и оглядывалась: нет и нет его! Пришла домой, а мамка спрашиваить:
- Ты что?.. Кузьма, видать, не встретил?
  - Нет, - говорю, - не встретил.
А вечером приходить к нам его двоюродный брат и говорить:
- Кузьма заболел. И велел передать тебе, что придти не можить.
Ну, тут у меня и отлегло от сердца: раз заболел, так что ж?.. Выздоровиить - придёть.
Ан обернулось все по- другому...
Прошло два дня. И приходить опять этот двоюродный:
- Знаешь, - говорить - Кузьма так заболел, что бредить. Бредить и все: Мария да Мария. Мать за ним ухаживаить и спрашиваить меня: "Что это за Мария такая?"
У них-то в деревне таких девчат нетути...
И когда он мне это рассказал, то сразу я подумала: "Ну, все! Это - конец." Как сердце мое почувствовало... Как же мне хотелось сходить к нему, повидаться с ним! Если б крылья были, полетела б прямо! Но ведь не пойдешь, не полетишь. Что ж тогда люди скажуть? Засмеють потом: "Во, сама к Кузе бегала!" Нельзя ж было этого делать! Никак нельзя...
Прошло шесть дней. А на седьмой... Приходють девчата из его деревни и говорять:
- Кузя помер...
Так вот и закончилась моя короткая любовь... И казалось мне тогда: не любовь это вовсе была, а рок какой-то. Потому, что уж такая сильная она была и необычайная, что и места-то ей на земле не нашлось. Как же она могла перейти в семейную жизнь?.. Не знаю, не знаю... Вот кто-то из нас и должен был помереть. Ну... значить, он...
К вечеру пришли подруги, заохали, затараторили о Кузе. А я сидела и только одного ждала: когда они уйдуть. А когда ушли... Залезла на печку, опустила занавеску и вот там-то, на печке, тайком от мамки, и наплакалася вволю, наревелася...
И ты знаешь... Сколько я  потом ни влюблялась, а такого чувства ни к кому у меня больше и не было. Ни-и-когда!.. Такое, наверное, только раз в жизни и бываить.



Но молодость берёть свое. С неделю я только и посидела дома вечерами, а потом опять начала ходить на гульбишша. А эти гульбишша устраивал нам ухажер моей троюродной сестры Шурки. Звали его Васей. И такой он был малый разделистый! Одевался хорошо, все ребята курили махорку-самосад, а он - папиросы, нас все семечками да конфетами угошшал. А еще каждое воскресенье нанимал гармониста хорошего и мы танцевали. Все завидовали нашему карагоду. А мы так-то спросим да спросим Шурку:
- И где он деньги берёть на все это?
А она:
- Да на лошади зарабатываить.
Ну, лошадь у него, и правда, - со всей деревни была: справная, сильная. Но все ж не верилось как-то, что он столько денег только на ней зарабатываить.
А под Николу... Отстояли мы обедню, пришли домой, слышим: шум на улице! Выбегаем, а там... Корову у Ханыгиных украли! И Ваську Шуркиного связанным ведуть. Он, значить, вором оказался. Так мы поразилися!.. А сосед наш еще и говорить:
- Ну, что, красавицы? Оттанцевалися теперича?
Как я страдала, как мучилась! Мы-то, дуры, веселились, когда обиженные Васькой плакали... Особенно жалко было эту Рипу Ханыгину. У нее же шестеро детей было! Что ж она теперича с ними делать будить без молочка-то!? Чем кормить?.. Как она билася, как царапала голыми руками снег! Прямо плашмя на нем лежала... Очень я страдала, даже в этот день никуда не пошла и все винила себя и своих подруг.
Ну, а потом осудили этого Ваську. Не помню, сколько ему дали, но он просидел только до весны и убежал. Сколотил себе шайку и стали они грабить на том самом месте, где сейчас Красные Дворики. Всё-ё тогда судачили об этом, но видеть... никто его больше не видел.
Вот и закончились наши карагоды с модными гармонистами... Но мы все равно собиралися по вечерам у Шуры. И вот раз сидим тах-то у нее на крыльце, грызем семечки. А уже темно было... Смотрим, крадутся к нашему крыльцу трое... И -  револьверты на нас:
- Тихо! Ни слова...
А куда ж тут... слово?.. У нас и языки-то к нёбу приросли. Ни живы, ни мертвы мы сидим... А это, оказалось, Васька со своей шайкой... Ну, подошел он к Шуре, взял ее за руку и говорить:
- Идем, я тебе что-то скажу.
Отошли они в сторонку и начали шептаться. А его приятели стали нас  конфетами угощать. А конфеты  дороги-и-е!.. Насыпали они их нам прямо в подолы, вот мы и повеселели... Постояли Васька с Шурой, поговорили, а потом  вскорости попрощались с нами и ушли. А когда уходили, то предупредили, чтоб мы никому ничего не болтали.
...Настала жатва. Свою-то рожь мы с мамкой сжали быстро, а теперь надо было помочь Шуркиным родителям. Вот и поехали мы с Шуркой в их загон, километров за десять от нашей деревни он был, в лесу. Приехали, стали жать. И мно-о-го так за день снопов навязали!.. К вечеру ее брат приехал, наложил их цельный воз и повез домой.
- Я, - говорить, - утром вярнусь.
Осталися мы одни... Скоро и солнце стало заходить. Ну, что? Надо ужинать да спать ложиться. Пошли мы в ручей за водой да и напали на диких пчел.
- Давай меда наберем! - Шурка сразу обрадовалась.
- Не надо. - говорю.
Я-то знала, что если их тронешь, то они и ночью могли загрызть. Ну, а Шурка не послушала меня и полезла к ним. И вот смотрю: ка-а-к  лятить моя Шурка назад!.. А за нею - рой пчел. Хорошо, что у нас шалаш был сделан! Мы - в этот шалаш, под одеялку!.. Здорово они нас тогда покусали. Особенно за ноги. Долго мы еще охали и стонали...
Ну, а потом поели кой-чего и стали укладываться спать... А у меня всё-ё сердце колотится! Как чует что-то... И вот не успели мы улечься, слышу: по лесу треск какой-то!.. А когда погода сухая, в лесу далеко-о слыхать! Говорю Шурке:
- Слышишь?.. Кто-то лазить.
Прислушалась она:
- Да, наверное, какая-то скотина отстала от гурта да и блудить...
А треск все ближе... Я - опять к ней:
- Пойдем-ка в кусты спрячемся...
Встали мы и только хотели бяжать, а перед нами - трое! Я и узнала сразу Ваську и тех, что с ним тогда приходили. Испугалась!.. Дрожжу вся. А они подошли, поздоровались с нами, взял Васька меня за руку и говорить:
- Чего ты, Маня, испугалась? Разве ж я дам вас кому в обиду?.. Смотри, я за вас и постоять смогу.
И выташшыл из-за пояса два револьверта...
- Да я не боюсь...- говорю. -  Это мы...
И рассказала, как нас пчелы покусали. Посмеялись они, похохотали, а потом развели костер и уселись вокруг него...
Через какое-то время стало совсем темно, потом луна показалася. Сидели мы с Шуркой, лакомилися конфетами, а Васька уговаривал и уговаривал ее уехать с ним:
- Все-то у меня для тебя есть! - говорил. - И паспорт, и деньги...
А она отвечала:
- Как же я брошу мать, братца? Я же тогда их больше никогда не увижу!
- Но что ж делать? - настаивал он. -  У меня тоже здесь и сестра, и дед...
Слушала я их разговор, но ничего Шурке не советовала...
Летом ночи короткие. Рассветать уже стало. Вот, наконец, и попрощались они с нами, и пошли... Потом и конский топот послышался... А Шура все сидела и плакала. Плакала долго, тихо. Я даже и не пыталась ее утешить. Мне и самой было жалко этих ребят. Что их ожидаить? Можить, уже завтра словють их, посадють в тюрьму. А, можить, и постреляють... И еще я думала: какие они красивые! Один - блондин, рослый, стройный, а другой - черный, кучерявый, глаза бо-о-льшие! И слова-то какие у них все умные... Но то плохо, что разбойниками они стали. Плохо, что бесы в их душах поселилися и  погубять их теперь...
Ну, приехала домой... А мать как глянула на меня, так сразу и спросила:
- Осунулась ты что-то... С чего бы это?
И пришлось мне ей все рассказать. Сказала и про то, что, мол, какие эти ребята  умные да красивые. А она и говорить:
- Ну, вот что, милая моя... На осень отдам тебя замуж. А то, чего доброго, с бандитами спознаешси... "Хорошие, красивые!"... Да они ж грабители!
- Чаво ты кричишь? - я, ей-то. - Мне и самой противно, что я конфеты их ела! Но как же это так получается, что такие вот ребята и делають страшные дела?!
А мать только одно и заладила:
- Чтоб я больше о них и не слышала!.. Раз ты такая дура - отдам тебя замуж.



Вот и начала: замуж да замуж... А в то время с нами в карагоде парень наш деревенский гулял, Сергей Кадикин. Умный был, красивый, грамотный и мастер на все руки. И очень уж он мне нравился! Да и я ему - тоже. Но мать его не хотела меня в дом брать, все говорила:
- Бедная она, разута-раздета... Обувай ее тогда, одевай. Только и будить на себя  работать... - А жениться Сергею надо было, мать-то болела. - Бери Ольгу. - все твердила ему. - Она и работящая, и с приданым.
А эта Ольга и вправду была богатая. Понесёть, бывало, ковригу хлеба к Кочергиным и выменяить ее на что захочить. Ведь после того, как Качергина самого расстреляли и жена его умерла, то дети одни осталися. Вот теперь они и меняли  все на хлеб. А что они понимали? За ковригу хлеба - бери, что хошь!.. Ну, эта Ольга и таскала оттудова вешши разные. И славилася своими платьями бархатными, атласными наволочками, атласными одеялами...
И вот как-тот после Троицы она приходить ко мне и говорить:
- Знаешь, Мань, нонча тетка к Кадикиным приехала и они с матерью будуть решать, за кого Сергея сватать. Пойдем-ка с тобой к ним под окно и подслушаем. У них там сирень густая, нас никто и не увидить.
Вот и пошли мы... Ночь те-е-мная была! Присели под кустом, слушаем. И уж о чем они там сначала говорили, мы не застали, но слышим голос Сергея:
- Жениться, конечно, мне надо, но Ольгу я не возьму. И наряд ее мне не нужен. А вот на Мане женюсь...
Ну, тут и пошло!.. Как начала мать сыпать:
- Да она тебе и штанов не сумеить залатать!
- А я и не собираюсь ходить в латаных. - Сергей-то.
- Да ведь она голая совсем!
А он:
- И тем лучше. Не будить задаваться... Я здоров, силен. Обую ее, одену...
Тут тетка подключилася:
- Аннушка, - это мать Сергея так звали, - Маня девочка неплохая, на мордочку красивая... И какая порода у Писаренковых хорошая! Умные, труженики большие... Ну а  вдовья бедность...Что поделаешь? С жениным богатством тоже жить плохо...
Тут мать и вовсе вскинулась:
- Я думала, что ты меня поддержишь, а ты - за нее?.. Нет им моего благословения! Не будить она в моем доме, покудова я жива!
Сергей ка-а-к  бросится к двери да на улицу. Тут и мы бежать от окна...
Только прибежали к нам, только стали мамке рассказывать, а Сергей и вот он!.. Ну, поговорили мы с ним о том, о сем... А настроение у меня - хуже некуда! Думаю: "Передолиить мать его! Женится он на Ольге."  А Ольга такая радостная сидить, смеется все... Потом стала она собираться домой да и говорить Сергею:
- Пошли-ка, Сережа... Пусть Мария отдохнёть. Мне-то - что-о, а ей завтра на работу идить.
А Сергей и согласился... И пошли они вместе... Ну, у меня сердце так и сжалося:  "Все! -  думаю - Теперь все кончено!" Тут еще и Динка с печки соскочила, затараторила:
- Вот и хорошо! Вот и ладно... Пусть Ольга выходить в их чахоточный дом! Когда заболеет чахоткой, так отец у нее богатый, вылечить! 
А на другой день... Ну, а на другой день мне уже и не до Сергея стало...
Пришла я вечером с работы, а мамка и говорить:
- Ты знаешь, приходили к нам сегодня от Кольцовых и просили разрешения приехать сватать тебя. И я сказала, что пусть приезжають... Правда, жених еще вместе с твоим отцом в солдаты призывался, но зато богатый...
Так я и села!.. Не знаю, что и ответить мамке... А она уже приоделась, в хате прибрала... Ну, принарядилась и я. Сидим, ждем... И вдруг Сергей приходить. Поздоровался, посидел немного, а потом  и  спрашиваить меня:
- Что это ты приодета нонча, принаряжена... Да и в хате у вас...
А в дверь вдруг и постучалися! Подхватился он открывать. Вот и встретил сватов... Поздоровался с ними, пригласил садиться. Потом подходить ко мне и шепчить:
- Так вот в чем дело!.. Ну, тогда я пошел...
Повернулся и вышел...
А у нас с ним до этого все споры шли! Я-то ему: вот, мол, не хочет твоя мать меня брать. А он все:
- Ну что тебе моя мать?
- Как это что?.. Приду я к вам, значить, в дом, а она и будить на меня косо смотреть?..
- Ну и пусть смотрить... Жить с ней я все равно не буду. Отдельно построюсь.
Вот так и спорили все. А теперь... Уже за другого меня сватають... Мамка опять свою песню завела: да у нас и приданого нет; да нам и свадьбу играть не на что... А жених - успокаивать ее:
- Ничего мне вашего не нужно. Вот как стоит Маня, так и возьму ее... Постель даже не привозите... Свадьбу мы должны сыграть за три дня и вы к ней не готовьтесь... А завтра я вам мешок муки пришлю и машинку швейную...
Мать так и опешила: не знаить, что и ответить... Да позвала меня в чулан и говориь:
- Будем Богу молиться, что такой-то человек и к тебе присватался!
Потом вышла и объявила, что мы соласны. Влезла на лавку, сняла икону Спасителя, стерла с нее пыль и подошла нас благославлять. Стала я рядом с женихом своим и только тут глянула на него... И таким он мне старым показался, таким некрасивым! Чуть я в обморок не упала...
Ну, стали они, наконец, прошшаться. Вышла я их проводить, а он нагнулся да и поцеловал меня. Ох, и как же это было противно!.. Потом сели они в сани и поехали. Посмотрела я им вослед, а лошадь у них белая, кучер на облучке сидить, ковер ноги жениху покрыл. А во красиво!.. Тут и мамка посыпала:
- Боже мой! К нам-то, к бедным, и такой человек присватался!.. Богач с десяти деревень, должно. Как подруги-то завидовать будуть!..
А я вошла в дом и ка-а-к пала на постель, как разрыдалася!.. Меня и унять-то никак не могли. А тут еще Динка сидела рядом и все сыпала:
- Если ты такая дура, то поплач. Может дури поубавится... Богач! Да на что тебе его богатство?.. Хлеба наобещал! Не буду я и есть его хлеб!
Стали тут соседи сходиться. Пришла тетка Чичиха, стала причитать надо мной:
- Манека, доченька! Не выходи ты за него. То-то ж трудно жить не по любви! Я сама за неровню вышла, мне тогда и было-то годков пятнадцать всего... Да мой еще жалостливый был! Скажить так-то: "Машечка, иди-ка погуляй..." Пойду я, погуляю с ребятами, с девчатами, а как домой ворочаться... И не знаю... Лучше б в тюрьму идти...
Пришли подруги. Кто поздравлять стал, кто отговаривать... Но их дело что? Поговорили, посудачили да разошлися. А я и осталася одна со своим горем. Кто поможить?..
И квартировали еще у нас тогда солдаты. Вот и приходють они как раз. А один из них, Иваном его звали, аж испугался:
- Что это с вами?.. Все, будто, и живы, а ревете, как коровы...
Рассказала ему мамка все, а он и стал ее упрашивать:
- Зачем ей губить свою жизнь? Во, моя сестра тоже вышла за такого. Да прожила, бедняжка, годков пять и зачахла. И оставила сиротами двух деток. -  Мамка опять начала: богатый, мол, он, мельник... А Иван: - Ну что вы заритесь на богатство-то? Вон какие богачи были и где они теперь?.. Все на Соловках! Так и с мельником вашим... Еще не известно, что впереди таких ждет.
Но что делать? Свадьбу-то решили сыграть за два дня! А это значить: завтра рано утром жених пойдёть в церковь и там, после обедни, прокличуть, что такой-то и такая-то венчаются. Тогда уж трудней будить отказаться. Поэтому надо не допустить до этого. А как? Ночь уже... Тогда этот Ваня и говорить:
- Пиши записку, что, мол, из-за болезни матери...
А писать-то я не умею! Ну, он сам написал ее, оделся, взял винтовку и пошел... Солдаты тогда с винтовками не расставалися. Вот и он... Пошел, значиьт, но что-то
ско-о-ро вернулся и говорить:
- Вручил самому жениху. И сказал еще, что ответа не нужно.
И вот тут-то с меня словно тяжесть какая спала!  Уж так я обрадовалася, что вроде бы меня только сейчас из тюрьмы выпустили...
Но ночь мы все равно спали плохо, мама даже и вравду заболела. А я все ж утром пошла на работу, хотя и чуть ноги ташшыла. Пошла я, значить, а Сергей и встретил меня в конце деревни. Остановил и говорить:
- Ну, что?.. За богатого выходишь?.. Хлеб теперь вволю есть будешь? Думала, что со мной с голоду помрешь?
Что я ему могла ответить?.. Да завернулась и пошла...
А должна была идти как раз мимо дома жениха. Так что... Я во-о-т такой-то крюк по железной дороге сделала, чтобы только не идти мимо. Думала: "А вдруг встретить? Что тогда скажу?.."
Ну, а когда я ушла на работу, то все-таки пришли от жениха:
- Что у вас тут случилось, Алексевна? С такой охотой просватали, а теперь...
Мамка и начала опять: да вот, мол, нет у нас ничаво; да вот если б жив был отец, разве так бы мы жили?.. Те уговаривали ее, уговаривали, но так и ушли ни с чем...
А на другой день сосватали этому мельнику Дуню, она в другом краю деревни жила... Потом я ча-а-сто видела эту Дуню. Все они мне встречалися, когда я с работы шла. Как везёть он ее на коляске!.. Вся в атласах она, в бархатах, по ветру шарф развивается. Девчата еще так-то и скажуть мне:
- Что, завидно, небось?..
А мне... Как станить жалко эту Дуню! Аж сердце зайдется...
Ну, а потом разорили их, раскулачили. Отняли мельницу, отняли коров, лошадей. Только хату одну и оставили. Самого Федора не тронули, не-е-ет. Так он что: как засел в этой хате, так больше никуда и не вышел... Дуня пошла работать, а он - за детками ухаживать. И вот я-то недалеко от них жила, а видеть его... больше и не видела. Так, раз один, должно. На крыльце он сидел. А то и выходил только, когда стемнеить. Выйдить так-то... или дров нарубить, или воды из колодца наносить, вот и опять... И как же они бедствовали! С хлеба на воду перебивалися. Платили-то бабам тогда как? Видимость одна. А дети плодилися. Четверо их уже было, когда он заболел чахоткой и помер. Вот и осталася Дуня одна с целым выводком... Так-то, милая. Не знаешь, каким боком к тебе судьба обярнёца...
Ну, а тогда-то радовалась я, что Дуню ему сосватали. И спать легла рано, и спала, как убитая. Приходили подруги поздравлять с нареченным, а мамка не давала меня будить и говорила им, что никакой свадьбы не будить.
- Во, - шутили они, - вечером сосваталися, утром рассваталися...
А Сергей так и не пришел... Да я и не ждала его. Знала его характер...



В ту пору за мной еще Семен ухаживал. Но я его не любила. Зато мамке он очень нравился и она всё-ё турчала мне про этого Семена:
- Во парень-то хороший! Чистюля, работяшший... И велосипед у него... - Да, был у Семена велосипед, первый на всю деревню. Но, бывало, приедет он на нем ко мне, вот и садится сразу ремонтировать. Домой уедить - и там... А поди ж ты, велосипед! Вот и мамка... - Больше ни за кого не отдам тебя! Да слава Богу, что такой человек в тебе нуждается! Кто мы? Бедные, неграмотные... Да и характер у тебя чудаковатый. Чего в тебе хорошего? Одна мордочка, и то черная, как у цыганки...
И вот как-то приходить к нам сосед наш Егор Тимофеевич Козлов и говорить:
- Нонча, Ляксевна, будить сходка обшества. Приходи обязательно, землю будем дялить по-ровну, на каждую душу. И мужикам, и бабам.
Раньше-то один мужицкий надел был, а теперь, значить, бабам - тоже... В каком году это было?.. А было это уже в двадцать третьем году, это я уже хорошо помню. И луга тогда делили, и покосы, и землю... Вот и пошла моя мамка на эту сходку. А вечером приходить оттудова и говорить:
- Я твой надел Листафоровым отдала.
- Зачем? - опешила я.
- А затем, что отдам тебя замуж. Семен хочить на тебе жениться, так мне отец его сказал. Вот ты и пойдешь к ним  со своим наделом. Не будуть упрекать, что взяли безземельную.
Я - в слезы!
- Зачем же ты это сделала!.. Ведь я не собираюсь за него выходить!..
А она и начала сыпать:
- За такого и не пойтить?.. Семья у него хорошая, кузницу их все в деревне хвалють, лошадей только к ним и вядуть ковать. Колеса отянуть - тоже к ним. Какого ишшо тебе мужа надо?.. - И запричитала: - Что я с вами только делать буду? Выросли, надо  и кормить, и обувать-одевать! А тут даже чулок купить не на что...
Причитала-причитала, а мы с Динкой - свое:
- Что, других ребят, чтолича, нету?
Ну, к вечеру пришли подруги, стали на улицу звать. Пошла я в карагод. Танцевали-танцевали, а сердце мое все неспокойно! Вдруг Динка прибягаить:
- Иди, тебя мамка зовёть. Семен пришел...
И правда: сидить мой суженый, меня дожидается... Кинулся ко мне:
- Ты знаешь, что наши родители сделали?
- Да, знаю.
- Так вот завтра мать и Тихон придуть обо всем договариваться.
- О чем договариваться?
- Как о чем?.. О нашей свадьбе.
Ну, я и взвилась:
- А ты спросил меня: согласна я или нет?
Сенька и глаза вылупил... Но тут мамка вмешалась:
- Пусть приходють. Может, и сговоримся.
Вот и пришли они, и договорилися... Проплакала я тогда весь день... А что делать - не знала. Сергей-то... Так больше и не пришел, так и  не показался...
Ну, к вечеру пошла мать картошки нарыть на задний огород, роить и слышить: кто-то подошел к ней сзади. Оглянулась... Сергей стоить!
- Ну, что,- спрашиваить, - просватали Маню?
- Просватали, - мамка-то. - Что ж, в девках ей оставаться?
А он:
- Как же так?.. Да вы знаете, что мы любим друг друга!
- Ну, Сережа... Надо было раньше об этом думать, - мать-то ему. - Кто ж вам мешал?
- Мешали... Разве вы не знаете? - Мать промолчала, а он опять: - Вот что я вам скажу. Если Мария согласна выйти за меня, то пусть напишет мне только одно слово: "Согласна."  Я завтра буду ждать на своем крыльце... Буду ждать часов до одиннадцати.
Пришла мать домой, рассказала мне... Вот и начались мои страдания: всю-то ночь я плакала, всю-то ночь металася... И сколько раз решалась написать? И сколько откладывала?.. Все никак не могла простить ему: почему ж сам-то не пришел? Почему не прибежал, не утешил? А на утро... Схватила карандаш и написала: "Согласна." Потом разбудила Динку, сунула ей записку:
- Иди, - говорю, - снеси ему...
Только она за порог, а я - к окну. И тут вижу: стоить он на крыльце и папиросу курить. Ждёть, значить... Посмотрела я на него, посмотрела и вот тут-то... Как загорелась снова в душе моей обида, как заполыхала! Ну что ж сам-то не пришел?! Да вернула сестру и порвала записку... И сразу решила: "Все, кончено!"  Подошла опять к окну, посмотрела на него... Но слез у меня больше не было. Только голова вся горела и губы сохли...
А к вечеру приехал Семен... Веселый такой был, все смехом заливался! Подошел ко мне, спросил:
- Что с тобой?
Я-то... даже улыбнуться ему не могла. А мать говорить:
- Да волнуется она. Венчаться ей даже не в чем. Обувки, и то никакой нетути. Вот, сшила ей туфельки из холстинки... И чулки весь вечер штопала.
А Семен обрадовался да ко мне:
- Так ты из-за этого такая?.. А я-то думал... -- Опять заулыбался, засветился весь. - Брось, Мария, не расстраивайся. Заработаю я денег и все у нас будить!.. Сейчас, правда, заказов немного - зима скоро. А к весне, когда начнутся заработки, справим мы тебе и платье, и туфли новые купим, и все, что нужно.
Молчала я... Приятно мне было, конечно, слышать все это, как малому ребенку, но в голове все крутилось: "Да не люблю я тебя! Не лю-б-лю!"
Ну, а потом все пошло как-то быстро, скоро... Не успела я и одуматься, как проскочили дни и подошел день свадьбы. Прискакали лошади, посадили нас, повезли... Стояла я под венцом, точно мертвая... ничего не видела, ничего не слышала. А когда привезли в чужой дом, то свекровь и встретила:
- Манечка, да что с тобой? Бледная ты такая... Господи, да ты еле на ногах держишься!..
Тут я и заплакала. А она прижала меня к себе и говорить:
- Переживала, нябось, из-за приданого... Да не волнуйся ты, все вы наживете! Молодые ишшо, здоровые...
Вот так и началась моя семейная жизнь.



Жили Листафоровы крепко.  Две хаты у них было: одна - большая, а сенцы перейдешь - поменьше. Вместе со мной в семье было тринадцать душ. И домом управляла свекровь. Женщина она была добрая и умная. Меня очень любила и все говорила, бывало:
- Маня - дочка моя...
Своих-то у нее не было. Четырнадцать детей она родила, а только семеро и остались в живых. Девочки помирали, а ребята выживали... Бывало, подойдёть так-то ко мне да и выташшить из фартука булочку, сунить мне:
- На-ка, прибяри. Потом съешь. Я знаю, как в чужой семье-то... Сама, помню, как вышла замуж, так все и не наедалася.
Отец ее бондарничал, вот поэтому и жили они хорошо. Масло подсолнечное и за еду не считали. Детей у родителей, кроме нее, не было, вот она и привыкла к достатку. А когда вышла замуж в большую семью, то там все по-другому началось:
- Сварить свякровь чугун картошки в шулупайках прямо, - рассказывала мне, - принесёть его да и вывалить на стол. А Феня, - девка с придурью у них была, - как кинеца  к столу, да как начнёть хватать:"Американка, американка!.." - Это картошку так розовую тогда называли и была она вкуснее белой. - Хватаить Феня эту американку, а я сижу на печке и слезать не хочу. Они-то усядуца за стол, в руку -  по кружке квасу, лупють эту картошку, в соль макають да ядять. А я смотрю на них и слезы у меня капають... Подойдёть свякровь, возьмёть да и бросить мне несколько картошин: "На-ка, Настя, съешь... Я тебе тоже американки выбрала."  Ну, а потом как-нибудь домой вырвусь, а там - яйца, блины с маслом! Наемся всего вволю и назад... А они... эту американку!.. Если останется какая утром, то почистють ее, посолють и - в печку. Там она и подсыхаить до вечера. Потом - опять ее... с квасом. Вот так и питалися... А сила какая была!..
О свёкоре своем рассказывала:
- Раз едить он с извоза, смотрить: мужики мост ремонтирують. А бабку, которой сваи забивали, и бросили поперек  дороги. Никак ему не проехать! Вот он и говорить им:"Робята, убярите бабку." А те сидять и курють. Он - опять:"Убярите, робят!" Ни-и-чего те, только один и говорить:"Сам убяри, когда она табе мешаить." Ну, свекор и отвечаить: "Ладно, убяру...Только тогда не обижайтеся."  Те: ха-ха-ха!.. А в бабке этой, должно, пудов пятнадцать было... Подошел он, поплевал на руки... да как хватить ее за конец! Потом - на попа и ку-у-вырк с дороги-то!.. А там как раз болото рядом было. И попади она в него пятлёй вниз! Попробуй-ка, достань ее теперича оттудова! Бросилися мужики к нему, а один и говорить им: "Не-е-е, не троньте его. Пусть едить... Он же просил вас?.."  Так потом они эту бабку цельный день из болота таскали. Роють под ней, а она ишшо глубже в болото уходить...
Мужа своего она не то, чтоб любила, но уважать - уважала. Жили они в ладу и я не помню, чтобы ссоры между ними были.
- Когда меня просватали за Афоню, - так свекора моего звали, - и надо было венчаться, то у него сапог своих даже не было. Всё-ё в лаптях только и ходил. А для тех, кто женился, у старосты хранилися общественные сапоги. И можно только себе представить, какого они размеру были! Чтоб всем в пору. Ну... Как надел мой жених эти сапоги, как принарядился!.. Так с места ног и не сташ-ш-ыл...Отец посмотре-е-л, посмотрел на него да и сжалился. Пошел в город и купил ему сапоги. Так потом вся деревня завидовала Афоне: в своих сапогах венчался!
Трудяга был мой свекор, каких мало!.. Ча-а-сто, бывало, когда ложился спать, то и скажет так-то:
- Ох, как же дома хорошо-то! Хоть отосплюся теперича.. - Он же все в извозы ходил, а когда ехали, то молодые роебяты, как бы там ни было, а заснуь да заснуть. Вот ему и приходилося сторожить за всех. И вот, бывало, уцепица он руками за задок
саней-то, идёть и спить на ходу.
А раз согласилися они так-то с братом и купили револьверты... Водку ж охранять надо было! Не раз их бандиты встречали... Согласились они, значить, купили эти револьверты, поехали...
- И вот, - рассказывал, - едем мы, сижу я на задней повозке... А заря уже занималася... И вдруг вижу: как грач какой через дорогу ша-а-сть! Другой за ним, третий... Закричал я Митьке, а тот подхватился да как давай с просонья пулять куда попало из револьверта! Пули прямо мимо меня фью-ють, фью-ють! Плюхнулся я на воз, а одна все ж картуз так и снесла!.. Остановили мы лошадей, глянули, а на среднем возу в веретьи дырка прорезана и бутылки повыташшаны... Воры-то, значить, забрались на воз да по одной и кидали в канаву, ехали и кидали. Вот эти бутылки, как грачи, и летали...
Уважал меня свекор очень и ча-а-сто говорил свекрови:
- Вот проклятая бедность! Не пара наш Семен Маше, - так он меня называл. - Семен-то наш невзрачный, а она... вишь какая красивая!
Не знаю... Как это сейчас не ладють в семьях? Послушаешь так-то: ссорюца, ссорюца. И хто их ведаить, чаво они? Живуть все свои, родные, а скандалють. Нас ведь тринадцать душь в семье было, но чтоб какой скандал затеялся! Боже упаси! Если кто и начнёть, так свекор сразу:
- Что такое?.. Чтоб у меня этого не было!
Как вечер - кто на балалайке играть, кто - на гармошке. А он - расказывать. Вот  тогда сидим и слушаем... И смеяться любил, гро-о-мко так смеялся! Особенно любил он, когда приходил к нам Гарася. Веселый, работящий мужик этот Гарася был. И трудился на железной дороге, - мост охранял и поезда провожал. Бывало, как подходить поезд, выскочить он его встречать, а у самого: в одной руке - флажок, в другой - кожа, а в зубах еще конец держить и выделываить ее на ходу. Сапожником еще был... Вот так-то все и занято у него! Кре-е-пко суетный мужик был... Как-то прибегаить к нам и ругается:
- Во, Наталья-то моя!.. Пралич ее убей... Гроб мой сожгла!
А он гроб как-то себе сделал. Да повырезал его, повыписал, обкрасил и поставил на чердак хранить. А эта Наталья и приладилась в него уголь собирать!.. Он же всегда нужен был: и утюг разжечь, и самовар поставить. Бывало, вытопишь так-то печку, лишний уголек отгребешь да в горшок какой и высыпишь.Там-то он и задохнеца... Вот и она... Только не в горшок, а в этот гроб. Там-то: и свободно, и накрыть чем есть... Нашла место!.. Раз так-то отгребла, другой, а на третий... уголь-то, видать, и не задохся. Вот и загорись этот гроб!.. Ну, правда, приехал паровоз сразу со станциии, залил пожар. А Гарасе пришлось новый гроб себе соображать... И до-о-лго потом все свекор ему этот гроб поминал, когда он к нам приходил...
А приходил он часто. Часто и истории разные нам рассказывал из книг про чудеса, про науку. А свекор - смеяться над ним:
- Да никакой науки нетути! Все люди только по опыту живуть.
Спорять-спорять так-то... А раз Гарася и говорить:
- Ну ладно... Раз ты не веришь в науку, то я тебе сына пришлю. - Сын-то у него на инженера был ученый. - Вот придёть он, посмотрить, к примеру, на твою свинью и сразу точно определить сколько она весить.
- Ха-ха-ха! - свекор-то. - Да я и так знаю. Пудов девять или десять, должно.
- Да-а-а, хорошо же ты знаешь!.. А  сын тебе до фунта вычислить!
- Ну, брось ты... До фунта! Ха-ха-ха! - опять.
- Не веришь, значить. Ну, ладно... Когда будешь резать - скажи.
Свекор и сказал. Вот и приводить Гарася своего Федю. Посмотрел-посмотрел тот на свинью и стал обмерять ее да записывать, обмерять да записывать... Ну, потом зарезали ее, взвесили. И точно! Фунт в фунт!.. Тут-то свекор и спродивился прямо:
- О-о-о, пралич тебя убей!.. Во, что значить ученый!.. И как он мог так сосчитать? Мерил-мерил, писал-писал и - на тебе: до фунта!
Сразу он поверил в науку...
А вот докторам не верил до конца дней своих... Как-то заболел у него зуб. А у нас был знакомый врач. Вот и пошел он к нему. Угостил тот его спиртом, поговорили они о том, о сем... Свекор и ушел. И зуб у него перестал болеть. Да он и сроду ничем не болел... А вот умер за несколько дней... от простуды. Это вскорости после войны последней было. Раз неподалеку от них машина с зерном в речку перевернулася... Мост-то во время войны немцы взорвали, а чтоб теперича на другой берег перебираться, натаскали мужики на воду кой-чаво... Как плот всеодно сделали... Вот и переезжали. Ну, а эта машина возьми да опрокинься. Зерно и высыпалось в речку. Машину-то потом кой-как выташшыли да уехали, а зерно... Вот свекор и сообразил с Тихоном его оттудова таскать... Время-то какое голодное было!.. А заморозки уже начиналися. Вымокли они, конечно, намерзлися. И занездоровилось ему... Ну, чтоб доктора позвать! Ведь в то время какие-никакие, а были. Но куда там!.. А Сережка,  сын его, в пожарке тогда работал, в Карачеве. И там у них банька была. Вот и говорить он бате:
- Пойдем-ка, папаш, со мной в баню. Ты там распаришься хорошенько, все и пройдёть.
Пошел свекор... Распарились они там и когда домой-то шли по полю... А там же ветер всегда, как привязанный!.. Их и продуло. Как пришли они домой, так свекор сразу и слег. На другой день у него и память отошла... И Тихон - тоже... Но первым Тихон помер, а через четыре дня и свекор. Так-то и похоронили их... Восемьдесят четыре года ему было, когда помер...



Как я уже говорила, Листафоровы были трудяги большие, но книг не
читали. И в завети у них этих книг не было. Да и дети все у них пло-о-хо училися. Бывало, соберёть бабка внуков в школу, сунить им кошели в руки, проводить. А потом - ко мне так-то:
- Мань, глянь-ка... Что там в канаве чернеить-то?
Гляну я, а там или Шурик, или Колька сидять. Залезуть в эту канаву и чернеють, как грачи. Заворчить свекровь:
- Дед, ты посмотри!.. Пралич их побей!..
Да возьмёть палку и пойдёть их выгонять оттудова... Раз ка-а-к гонить Шурика к школе! А он идёть, ревёть что есть мочи и кошель за собой по замле таш-ш-ыть... Вот так-то они и училися, так-то и книги читали. Шурик даже совсем неграмотным остался. Года четыре проходил в школу, а с первого класу так и не выбрался. Выгнали его уже потом оттудова, здорове-е-нный стал!.. А Сенька, правда, три кончил, и даже еще в Карачеве учился. Но потом сбаловался: пойдёть вроде бы в гимназию, а сам и прошляеца где попало. И не стали его больше учить... Но писал он, правда, грамотно, даже некоторые думали, что он гимназию кончил. А вот читать - не читал.
А я любила... и еще с детства. А как читать-то? Это ж тебе не в городе. В деревне девку никто и замуж не возьмёть, если узнають, что она читать любить. И вот, бывало, заберемся с Динкой на печку с книжкой, а тут как раз соседка и придёть. Так мы что? Р-р-аз эту книжку и спрячем, а вязанье - в руки. Не дождешься потом, когда соседка эта наговорица да уйдёть. Тогда и опять читать...
А когда я уже на фабрике работала, то подруга одна давала мне книжки. Вот и принесла раз "Антона Кречета". В ней про то рассказывалось, как у одного богача был сын от прислуги. И вот, когда он выучился на большого архитектора, то нужно было ему перестроить замок своему отцу. А у того жена уже была молодая и красивая. Архитектор и полюбил ее крепко. Ну, когда стал перестраивать замок, то и сделал тайный ход в ее спальню... Интересная книжка была... Потом еще об Атлантиде я читала. Была там пара влюбленных и им всё-ё не разрешали встречаться. А когда началась катастрофа и все стало проваливаться... Пропасть-то, ка-а-к разверзнется и дом-то туды ку-у-вырк! Вот тогда они и прыгали через эти пропасти, бяжали, спасалися. Пока не погибли... Еще я читала... Сейчас уже и не помню: о чем в той книжке было? Но героиню звали Чароман. Я и тебя так назвать хотела...
И вот поди ж ты! Книжки я читала, а сама и понятия не имела, что их писатель какой-то написал, что они издавалися потом. По-моему тогдашнему понятию книжки эти... все равно, как на огороде росли. И только когда мы уже переехали в Брянск, то к Сеньке стал ходить товаришш один. Вот он-то и просветил меня чуть. Начнеть, бывало, объяснять мне, что книгу писатель пишет, потом ее издають, печатають... Хоро-о-ший такой малый был, умница. Слесарем работал... Помню, взяла я как-то в руки газету, а он и начал мне объяснять, что есть, мол, в ней такой редактор, журналисты... После этого заехал к нам раз Федька с Рясника, а я взяла газету да читаю. Смотрю, а в ней редактор новый. Я и скажи этому Федьке... Ну, он и глаза вылупил:
- Во-о... Ты теперь знаешь кто такой редактор...
Сам-то он грамотный был.
- А чего ты смеешься? - спрашиваю. - Не все ж нам темными быть? Как-нибудь потихонечку и просвещаться начнем...
Вот я и просвещалася... по слогам. Трудно было, но зато как прочитаешь какую книжку, то и запомнишь ее на всю жизнь... "Анну Каренину" Толстого прочиала, потом Шиллера, Шекспира... И вот как же они мне нравилися благородством своим!.. Еще понравился мне  "Мастер и Маргарита", - печатался этот роман отрывками в "Брянском рабочем". По душе мне вся его сложность была, а про что?.. Сейчас уже и не помню...
Читать я любила, а вот к театру так и не привыкла. Помню, уговорил нас как-то Сенькин товариш пойти в театр. А там как раз показывали пьесу об Онегине, я-то ее еще раньше читала. И когда читала, то уж очень мне Ольга запомнилась! Такая молоденькая, наивная! Крепко ж мне хотелося ее увидеть... Сготовилась я, платье новое сшила... Пошли мы... Сидим, смотрим. И вдруг ка-а-к выходить вместо Ольги тетя! Толстая, рыжая! Ой... Аж испугалась я! И бюст-то у нее во-о-т такой-то!.. Я - к Николаю этому:
- Как же так?.. Да что ж это такое?.. Неужто нельзя придерживаться, как в книжке описано?
А он:
- Что ж, если подходящей не было...
- Ну, если подходящей не нашли, так эту тетю обязательно и выпускать, чтолича?.. И пьесу играть тогда не надо было...
Ка-а-к она мне не понравилась!.. Да и всех там... перепутали. Онегин, помню, тоже: рыжий, отвратительный дядька... Ой, Господи, еле-еле я ушла оттудова! Говорю потом Сеньке:
- И не зови ты меня больше в этот театр, и не проси... И никогда я больше туда не пойду. Всех там поискалечели!
Вот так и отвадили меня тогда на всю жизнь от театра...
А вот книжки я читала, Коля этот мне их давал. Бывало, так и жду его... "Героя нашего времени"  Лермонтова он мне как-то принес. Так с какой же жадностью я читала его! Часов до трех ночи просиживала. Детей уложу и читать...
А Сенька мой так ни одной книжки и не прочитал... Да и некогда ему было. Он же шофером тогда уже работал. И вот, бывало, придёть домой, намучившись с этой техникой... Машины-то какие тогда были? День ездють на них, а ночь ремонтирують...



Жили Листафоровы крепко, сытно. Хозяйство у них было большое: две лошади, жеребенок, теленок, овцы, свиньи, две коровы. И сколько ж молока давали эти коровы! А молоко какое! Пока подоишь, в доёнке кусочек масла и собъется. Кормили-то их как! Поедить, бывало, свекор на базар да и привезёть сразу пудов тридцать жмыхов из конопли. Набьешь потом ими лоханку... А в ней три ведра было... Теплой водой зальешь и вынесишь коровам. А потом еще и сена им дашь главного, с заливных лугов. Вот потом и молоко это было, как сливки.
Много у Листафоровых и земли имелося. Вот как сейчас подъезжаешь к Карачеву, так вся эта горка наша была. Рожь там сеяли, картошку сажали. И сколько ж работы с этой картошкой было! Посадють ее, заборонують. Взойдёть она. Первый раз свекор сохой межи пройдёть, потом - второй. Это уже когда зацветёть она... После него мы пойдем тяпками окучивать... Но зато как уродит эта картошка, так не знаешь, куда ее и сыпать. Погреба все забъём ею, потом в ямки зарываем...
И покосы большие были, сена много они запасали. Как погода хорошая,
бы-ы-стро с ним управлялися. Ну, а как зайдёть непогодь, так вот когда с ним намучаешься!.. Луга, на которых косили, были общественные. Раньше-то они помешшычьи были и те их в аренду мужикам сдавали, а когда поотбирали у них, то и разделили между обшествами: Ряснинским, Трыковским, Мокринским. Нашему обшеству достался луг помешшика Плюгина и назывался он Петлин луг. Боже мой, и какой же он был прекрасный!  Как пойдешь, бывало, туда во время поздней Троицы, а он - весь в цветах! Сколько ж их там было!... Сейчас такого и не увидишь...
Семья наша разрасталася. У другой невестки уже трое детей было, да и я родила зимой, как раз под Николу. Рос мой Коля слабенький, хиленький, но шустрый был!.. И бегать рано начал.
... В то лето убрались мы с полотьем, межи картошки второй раз прошли. Настала пора сено косить. Кому из молодых ехать? У второй невестки ребенок еще грудным был, ей нельзя. Вот сверовь и решила: ехать мне. Обрадовалась я!.. Дюже дома надоело колготица!
Собрались мы, поехали... Подъезжаем к лугу, а там кони пасутся. Как глянула я!.. И сразу узнала Сергеевых лошадей. Забилось мое сердце!.. Думаю: "Ну, значить, и он тут. Увижусь с ним..."
И правда. Свела я лошадей к речке, иду обратно, а он делянку свою докашиваить. Увидал меня... Но виду не подал и не поздоровался даже. Заныло мое сердце, заволновалося. Лучше б и не видела его!..
А к обеду, когда кончила я переворачивать сено, свекор и говорить мне:
- Маша, там на повозке корзиночка. Иди-ка, насбирай говорушек. Я их вчера
во-о-н там видел.
А говорушки эти, как опята все равно были. Только росли они не на пнях, а на опушках. Свекор очень любил пшенный кулеш с этими грибками... Взяла я корзиночку, пошла. Только стала собирать, вот он - Сергей!
- Ну, здравствуй... - говорить.
А я растерялася, смотрю на него и слова не могу вымолвить... Взял он тогда меня за руку, подвел к поваленной сосне, посадил... До-о-лго смотрел на меня, а потом и говорить:
- Скажи, почему ты мне тогда ничего не написала?
Ну... Я хоть и ждала, что мы когда-нибудь встретимся и он меня об этом спросить, но что отвечать стану, так и не знала. А вот теперь как-то сразу и выдохнула:
- Сергей, ну если б ты тогда сам пришел!.. Если б только позвал! А то... Записку эту...
И подумала еще: "Чего теперь скрывать-то?"  Вот и выпалила ему всю правду: что и до сих пор его люблю, а с Сенькой живу скрепя сердце...
До-о-лго он молчал, а потом и говорить:
- Не думал я услышать от тебя такое... Ну, раз так... Бросай Семена и переходи ко мне. Вот и не будем тогда страдать.
- Да как же, Сергей?.. Как же я уйду-то? - растерялась я.
- А вот так: подъеду я к твоему дому на лошади и заберу тебя. Ты только согласие дай.
Посмотрела я на него так-то, а он стоить... высокий, красивый! Сердце мое аж замерло!.. Но что делать? Разве ж я смогу уйти? Срам-то какой на всю деревню! Да и семья его... Как же они-то на меня смотреть будуть?.. Пронеслось у меня все это в голове, вот я и говорю ему:
- Не-е-т, Сереж... Все-то у нас с тобой уже кончилось. Между нами - река широкая и нам друг к другу не переплыть...
Вот так и поговорили мы с ним тогда...
Вечерело, солнышко пошло к закату. Но на лугу еще оставалися люди: кто докашивал, кто переходил на другие делянки. А я пошла со всеми домой. Молодые по дороге все шутили, смеялися, а я пристроилась к одной женщине молчаливой и мне было хорошо с ней. Была я занята своими мыслями.
Пришла домой... Глядь, а у свекрови глаза заплаканы.
- Что случилось? - спрашиваю.
А она - в слезы:
- Да Коля чуть не утонул! - И начала причитать: - Только на минутку отошла от него, а он и убежал! Я - туда, я - сюда... Нигде его нетути! Бегаем, ишшим... А тут Ратникова Алена через мост шла и видить: ребенок тонить! Бросилася со всех ног да и выташшыла Колю нашего...
Это хорошо еще, что мельница тогда не работала, воду собирали! А то  сразу бы его унесло!.. Схватила я Колю на руки, прижала к себе, а он все еще свое лопочить:
- Бадичка, бадичка... - так воду он называл.
Ну, поохали мы, поохали, пошумели-пошумели, а свекровь и говорить:
- Не остануся я больше с ним. Крепко ж шустрый малый! Лучше сама на покос поеду...
"Вот и всё, - подумала я. - Значить, не судьба мне снова с Сергеем увидетья..." Но потом все ж подхватилась да к мамке: "Попрошу ее, чтоб она взяла Колю к себе." Прибяжала, а ее дома и нетути. На покос ушла и там заночевала. Вот и пришла я домой ни с чем... Легла спать. И всю-то ночь мысли мои чередовалися: то о Коле я думала, то о Сергее. Как он говорил-то: "Вроде и многих я любил, когда в солдатах служил, а расходился с ними легко. Ну, а без тебя не могу. Все-то у меня из рук валится. Это - и не любовь вовсе, это - как хлеб насущный: жить без тебя, как и без него, нельзя. Если бы верил в колдовство, то думал бы, что приворожила..."



Прошло два дня... Как-то пошла я по воду, набрала, иду через дорогу. Глядь, а около нашей хаты Сергей стоить! У меня так ноги и подкосилися... Но подхожу к дому и слышу:
- Так не обтянешь нонча колеса? - он-то... У Сеньки спрашиваить.
- Нет, не смогу... - отвечаить тот. - Работы много.-
И тут Сергей увидел меня:
- А вот и хозяйка с водичкой как раз... Дай-ка попить, пожалуйста...
Поставила я ведра на крыльцо, а он наклонился так-то ко мне да говорить тихо:
-  Я за тобой приехал... Бери мальчика и...
Я... обмерла вся!.. Ну как же так?.. А Семен? Что ж, стоять и смотреть, чтолича, он будить, как сына увозють? Он же так любил его! Бывало, прибягить из кузни, поиграить с ним и... опять туда. Да и Коля в нем души не чаял. И что ж... Вот прямо сейчас и разлучить их?..
- Сергей, - говорю, - не мучай ты меня! Уезжай!.. Если б не ребенок!..
Тогда он повернулся, бросил колесо на повозку, стегнул лошадь и поехал... Поглядела я ему вослед... И что делалось в душе моей... один Бог знаить!.. Потом  вбежала в спальню, кинулась к Коле, чтоб схватить его и бяжать за Сергеем, но тут мои ноги и подломилися. Пала я на колени и стала молиться: "Господи, вразуми меня грешную! Не дай, Господи, сделать неразумного шага!"  Молилась я, молилась  и ничего перед собой от слез не видела. То казалось мне, что теперь я совсем свою жизнь погубила, а то... Находило на меня прозрение: Бог и так меня уже наказал за то, что я с Сергеем виделась. Коля-то мой... Чуть не утонул!
Так и покатились мои дни только с одними мыслями... И никто о них не знал, и никто не мог их рассеять.
            ... Скосили луга, убрали сено, сжали рожь, обмолотили. Дела шли к осени.
Как-то пошла я к матери с думою:"Может, Сергея увижу..." Пришла, а у нее соседка сидить, такая охотница поболтать!
- А у нас, - говорить - новость.
- Какая? - спрашиваю.
- Да вот... Сергея Кадикина женили...
Сердце мое так и оборвалось... А она и начала рассказывать... Из нашей деревни несколько крепких мужиков отселилися километра за три или четыре на отруба. Но дети их ходили к нам на гулянки. Ходила и Марфуша. На мордочку она  ничего была, смазливенькая, но... угорелая какая-то! Да и с солдатами все подгуливала. Вот и вздумал Сергей как-то проводить ее. Ну... ночь, поле... Видать, что и вышло между ними. Узнала ее мать об этом... А была неродная ей... И - к мужу:
- Гнать ее такую со двора надо!
Марфуша реветь! А батя:
- Заташшы-ка ты своего кавалера к нам домой. Я поговорю с ним...
Та и заташшыла... Ну, батя хлоп дверь на замок! И ставни - тоже. Сергей -  стучаться, Сергей - ругать его! А он:
- Посиди, посиди до утра!.. - А утром собрал соседей да кричить: - Вот, смотрите, люди добрые! Ночевать - ночуить, а жениться не хочет. Что ж мне теперича с дочкой делать?!
Да запряг лошадей, погрузил все Марфушино добро на повозку, посадил ее сверху и повез к Сергею. Привез, высадил на крыльцо, сложил пожитки. А Сергей и закрыл дверь, и не открываить... Сидела-сидела так Марфуша на крыльце до ночи до самой... Но все ж потом впустили ее. Так-то она у него и осталася...
Выслушала я все это и пошла домой... А по дороге все думала: "Вот и все... Развела теперь судьба нас в разные концы нав-сег-да!" И так горько мне было за себя!... Да и за Сергея - тоже. Ведь никто не знал, что у него на душе творилося...



Время тогда было сытное, вольное. Нэп же как раз во всю развернулся. У нас кузня была и Сенька за главного кузнеца работал. А ему помогали Васька, Митька, Колька и Шурик. Но Шурик крепко ж вредный был, все настырничал! Сенька ему одно говорить, а он - по-своему. И вот раз, помню, как лятить этот Шурик из кузни, а Сенька за ним с раскаленным железом гонится... Ни-и-как они не ладили!
Раньше-то Листафоровы бочки делали. И специалисты бо-о-льшие они по этому делу были. А когда колеса отягивать железом начали, вот и завели кузню. Приедить мужик, а ему и колеса отянуьт, и ось железную сделають, и всю снасть починють. Да и с мелочью разной всё-ё к ним шли: крюк какой согнуть, кастрюлю залатать, а баба другая и ухват выковать попросить.
Место для кузни было бойкое. Бывало, как застановють всю горку повозками! А тут еще рядом мельница была. Вот мужики и смелють, и починють что надо, и лошадь подкують. Цельными днями наши из кузни не выходили! Так что все вместе к столу и не сходилися. Как же ты кузню с огнем бросишь-то? Вот если кто вырвется, прибягить домой, тогда мать и ташшыть чугунок из печки. Так цельный день и двигаить его туда-сюда. Ну-ка, прокорми эту ораву!.. А хлеба начнем печь, так пуда полтора-два муки сразу и замесишь. Это уже наша работа была, кто помоложе...
Хватало при нэпе и хлеба, и всего. И деньги тогда твердыми  стали, двадцать копеек и то большой вес имели... У меня-то их не было, а вот когда пойду на базар, Сенька и дасть мне на булочки. Пять копеек тогда одна булочка стоила... У Сеньки деньги всегда были. Тогда же в кузне все мелкое - ведро починить, самовар опаять или лошадь подковать - все это за деньги делали. А крупное - колеса оковать, плуг сделать, ось сменить - на хлеб... Видно, привыкли мужики: на хлебушко-то - оно вернее! Потому что до этого как было? Нужна тебе коробка спичек, вот и бяри скибку хлеба, и няси. Идуть, бывало, бабы и всё-ё за плечами узлы нясуть: кто - хлеб, кто - муку... Особенно при Керенском плохо стало. Ведь керенки эти тогда бешеными называлися: до обеда - одна цена, после обеда - другая, а к вечеру - третья. Вот и меняли все на хлеб... И при нэпе еще не кончили с этим делом. Все свекор, бывало, стоить возле кузницы, вешаить  муку или зерно и ссыпаить в яшшыки, и ссыпаить. А яшшыки бо-о-льшие были поделаны, пудов по пятьдесят туда вмещалося. А как на базар ехать засобирается, вот тогда опять из них насыпаить и везёть.
В то время жизнь ключом била, потому что всяк за дело брался умеючи, чтоб с прибылью обязательно получалося... От нас недалеко хохол жил, Васей его звали. Вот они с Гаврюшкой Гарасиным сошлися и что? Нагрузють вагон картошки и - на Украину. А там же всегда мука и картошка одинаково ценилися. Вот и приязуть оттудова вагон муки, и продадуть подешевле... А живность разная? Она же все равно, как из под земли лезла! А скота много - и молоко тебе, и мясо, и масло дешевое.
К зиме в кузне работы становилося меньше, вот и начал Сенька в этот год ездить в Брянск учиться на шофера. Крепко ж он хотел им стать! Друзья-то его некоторые уже выучились и уехали в Москву, и работали там на частных такси. Потом приезжали и все хвалилися, что помногу зарабатывають... Проездил и он, значить, в Брянск зиму, а к весне ему права и дали. Даже второй класс сразу присвоили. Вот он и уехал весной в Москву.
Пробыл там сколько-то и пишить мне: "Давай перебираться сюда жить." Он же очень Москву эту любил! Вот и поехала я как-то к нему. Как приехала, как глянула!.. А комнатушка, где он живёть, без окон даже! И отопления в ней вовсе нетути, примусом они отапливаются... Нары одни, другие, третьи... Семья здесь же живёть, еще какие-то двое. Господи!.. А Сенька-то сам меня встретил: грязный, помятый какой-то...
- Что ты, Сень, - спрашиваю - как головешка-то?
- Да это я нонча в кочегарке ночевал... - смеется. Еще и шоколад мне принес: - Во, посмотри, тут шоколад дешевый.
- Да не хочу я твоего шоколада!.. И сохрани меня Господь в этой-то комнатушке оставаться!
Спять все по очереди. Кто - на полу, кто - на нарах...
- Это ж все временно! - он-то.
- И не думай, и не мысли, - отрезала я ему.
День только пробыла я в этой Москве и уехала.
Приехал и он вскорости оттудова. Ничего там не заработал...
А к зиме как-то заехал к нам из Брянска начальник его, где Сенька на шофера учился, и говорить:
- Приезжай-ка ты к нам. У нас сейчас столько работы! Машины старые на ремонт из Москвы привозять. Хорошо мы сейчас зарабатываем.
Ну, Сенька и уехал в Брянск. Осталася я пока жить у мамки. У нее-то картошка, молоко, яйца - все это свое было. А я денег расходовала мало, так... на мелочь разную. Вот и собрались у меня деньжата.
Раз Сенька приезжаить из Брянска и говорить:
- Мария, крепко ж трудно там с квартирами! Ищу, ищу и ни-и-как не найду. Как скажу, что с ребенком, так сразу и отказывають.
А перебираться туда жить мы еще твердо не решили. Так, разговоры одни пока вели...  Ведь время-то какое было неустойчивое! Кто ж его знаить, куда дальше все повернёть? Поговаривали уже тогда: раз буржуев, помешшиков разорили, то могуть и  до нас таких-то добраться. Вот Сенька и выучился на шофер... на всякий случай. Но профессия - это хорошо, а жить-то в Брянске где?
Подумала я, подумала и говорю ему:
- Останемся-ка мы здесь, на Ряснике. И построим себе дом. Чего нам бегать? Корова своя скоро будет...
Это нам свекор как-то телочку отдал: выходите, мол, себе коровку...
Да и Сенька в то время еще в мастерской работал и ему не нравилося это. Шофером же все мечтал стать! Вот и согласился он строиться. Пошла я на склад, где продавали строительный материал... А уже в положении снова была... Гляжу: хозяин выходить и стульчик для меня несёть:
- Садитесь, пожалуйста... Что вам нужно?
- Да вот... - говорю, - хочу дом строить.
- Какой?
- Да какой... Обыкновенный дом... Девятку. - Тогда такие девятками называлися. - На коридор чтоб тесу...
- Ладно...
Гляжу: уже на счетах он... хлоп, хлоп... Считаить.
- Какой вам лес? Сосновый или еловый? - спрашиваить.
А я знала, что такое еловый: бывало, как начнешь хату хвощом-то мыть под праздник, так стены аж белыми стануть!
- Да мне, - гворю, - интересно еловый.
- Ну, хорошо...
Я-то еще мыть хату думала, не оклеивать. Мысль моя деревенской еще была... Сидить он, считаить: на матицы, на обгон, на лутки, на подзаборник...
- Коридор какой будете делать?
А коридор я уже знала какой:
- Под общей крышей чтоб...
- Хорошо...
Все подсчитал и говорить: столько-то... Вот и заплатила я сразу деньги. А тут уже мужик стоить:
- Перевозить когда будете?
- Да хоть и сейчас, - говорю. -  Деньги у меня есть.
Ну, пошла я домой... По дороге купила кой-чего, походила по магазинам, иду... Оглянулась так-то, а за мной уже подводы едуть... Вот тебе и пожалуйста! Все вослед и привезли. Вызвала я свекора:
- Папаш, иди, посмотри... Все в порядке?
А он в этом деле хорошо-о понимал. Вот и вышел:
- А лес какой!.. А тес!..- все дивился...
Только я расчиталась с возчиком, гляжу... Уже плотники идуть:
- Хозяйка-а! - хохлами оказалися. - Будешь нанимать рубить-то? Что ж лес валяться будить?
Тут уж свекор стал с ними договариваться: сколько, да как?
Вот так и срубили они мне хату за неделю... Теперь оклад надо делать. А, значить, надо идти вина и мяса покупать. Ну, что?.. Пошла я к Сережке Кадикину... Он во время нэпа коров откармливал и мясом торговал... Прихожу, говорю, а он:
- О, пожалуйста. Сколько тебе?
- Да мне на котлеты плотникам...
А мясо это ляжить так-то жирное, свежее!
- Вот стягно цельное... Возьмешь? Сейчас прямо тебе и отвезу.
- Почем?
- По шесть копеек за фунт.
- Да ты что?.. Дорого.
- Марусь, да ведь стягно ж! Самое главное мясо тебе даю.
Во как было... По шесть копеек за фунт - главное!..
На другой день срубил свекор кресты, икону вынесли, свекровь святой водой побрызгала... Одним словом все, как и следует, сделали...
Теперича крышу надо крыть. А чем? Железа в Карачеве уже не нашли. А тут Сенька как раз приехал:
- Да в Брянске купим.
Ну, что ж, в Брянске, так в Брянске. Взялся тут один мужик привезти его нам. И привез. Тут же и кровельшыки пришли, накрыли... Ну, а отделывать... Свекор и посоветовал:
- Что ты сейчас будешь отделывать? Уже холода наступають. - Да и родить мне скоро было. - Весной отделаете. Соберете деньжонок... Да и тес пускай подсохнить, и хата... Ей годика два постоять бы надо было, тогда только...
Так-то мы и решили...



Ну, а потом время смутное подошло, - стали нэп разорять... Я тебе уже говорила, что неподалеку от нас мельница стояла. Зерно там мололи, крупу рушили. Мастер хороший этот мельник был! И вдруг как присылають ему налог! Бо-о-льшой что-то налог прислали. Но выплатился он... Через какое-то время - еще один. А потом - и третий!.. Тогда взял он и ликвидировал эту мельницу. Всё-ё потом его жена ругала:
- Змей ты, змей носастый! -  А нос у него и вправду был здо-о-ровый! - Что ж ты наделал? Разорил нас прямо...
- Ну что ты горюешь? - он-то. - Вот поеду в город, устроюсь на работу и будем жить.
Так и сделал: продал все, расплатился с налогами и уехал...
Но сначала все ж не очень еще давили. Это потом только, после двадцать девятого года, нажмали так, что и деться некуда стало. А тогда всё еще агитировали. Сгонють всех, выйдить представитель и начнёть:
- Надо все хозяйства объединять!
А Гарася такой-то встанить да и скажить:
- Что ж я объединяться буду? У меня три коровы, две лошади, овцы, гуси. А у  соседки моей - коровенка одна. Да и та чуть жива. Зато детей - семеро. Куда ж ей работать от такой оравы?.. И вот теперь, значить, я отдай всё в колхоз, иди, работай там и с Танечкой этой потом все раздели? Как же это так получается?..
Ну, а те, у которых ничего не было, свое гнули:
- В колхоз... Конечно в колхоз!
Вот и начнется: шумять, кричать!  Водой разливали... А агитаторы слушають да все на ус и наматывають. Повысмотрють, повыслушають, кто против объединения этого и - в сельсовет: тех-то ликвидировать надо, тех-то. Ну и пошло!..
С Гарасиных как раз и начали... Самого-то его уже не было в живых, под Карачевом как-то убили, так вот с его сыновей... Сначала за младшего принялись, за Петьку. А у него детей одних штук семь было. Вот и пришли, и посажали их на сани, и повезли... А старшего, Гаврюшку, тогда-то не тронули, - он же георгиевский кавалер был... Ну, а в тридцать втором и его подгребли. И георгиевские, и всякие тогда в Сибирь загремели...
Потом за Козлова принялись. Так малых дочек сестра его к себе взяла, а всех остальных погнали в Сибирь. Сам Козел еще в дороге помер, а Козлиха года через два возвратилася. Хата ее была еще цела, вот и разрешили ей там жить... А старшую дочку не отпустили. Так она сбежала и приехала домой, но ее схватили и снова туда отправили.
Добрались и до другой мельницы, что в конце Рясника стояла... Там же ключи были сильные, вода в них чи-и-стая, вкусная бежала! Так иногда захочется той-то водички испить!.. Так вот на этих ключах и стояла мельница Грача. И был этот Грач  мужик, как и мужик: толстый, бородатый. Жену его Дуней звали и ноги больные у нее были. Все, бывало, как по болоту она идёть: завола-а-киваить, заволакиваить ими... И вот их тоже сослали. Но они там недолго что-то пробыли, - ослеп он там от тяжелых подъемов. Так что Дуня? Привяжить, бывало, этого Грача на вярёвку и водить за собой по деревне. Побиралися, значить...
А его мельницу арендовало наше Ряснинское обшество и заведовал ею Петя Кузнец. И Петя этот бы-ы-стро на этой мельнице нажился, даже дом себе построил... Каким образом нажился, спрашиваешь?.. А кто ж его знаить! Мука-то - белая, а дело - темное... Ну, а когда обшество разогнали, то кто ж эту мельницу ремонтировать будить? Некому. Вот и спустили воду, а строения порасташ-ш-ыли. Так и осталися одни столбы от этой мельницы...
А вот когда Буниных стали вывозить... Дуня-то сама из бедных была, а замуж вышла за крепкого мужика. Вот и жили они зажиточно. И тогда у нее шестеро детей уже было. А чтоб там обувки, одёжи - ни у кого почти!.. Да где ж их, шестерых,
обуть-одеть в крестьянстве-то? Если какая копейка у мужика и заводилася, то старался он прежде купить что-либо по хозяйству: лошадку получше, коровенку, поросеночка лишнего... И вот, помню, как начали их собирать... А во что? У Вальки, что к нам сейчас ходить, хоть ботинки какие-то были. Бросилась она их искать, один нашла, а другого и нетути! Провалился куда-то и все. А в поспешах же гонють!.. Так в одном ботинке и посадили ее в сани. Побросали и остальных детей на воз, кой-как попонками укрыли и повезли... И крестницу мамкину, Райку... Вязуть-то их от дома, а Райка эта и кричить:
- Мамочка! - тогда крёстных матерей мамками звали, - Мамочка, не отдавай меня!
А что сделаешь? Тут же - милиция!.. Ничаво не сделаешь, моя милая... Вот и увезли их. А мамка как начала плакать!.. И пошла по соседкам. Пришла к Маше Андрихиной:
- Мань, ну за что ж их?.. Дунька-то - из бедных! Мало ли, что свёкор богатый... -  К другой пошла: -  Ну, что ж мы их проводили! Голыми ж дети совсем поехали!..  Давайте подпишемся...
Вот и подписались человек семь. Теперь - к председателю. А председателем тогда Пыпана назначили. Заику, лентяя несусветного!  Ни-и-чего у этого Пыпана никогда не было: ни коровки, ни поросеночка... Грамотный, спрашиваешь?.. Да ну! Трем свиньям месива не разделиь!.. Но смирный, правда, был. Не пил, не дрался... Но и не делал ничаво. Огород у него всегда лопухами зарастал... Вот тогда-то и пошли к нему бабы:
- Подпиши бумагу...
- Не-е, не подпишу.
А мамка как взгорячилася:
- Да я тебя, змея-заику, задушу, если не подпишешь!.. Какие ж они кулаки-то?  Что все три брата молотилку одну на всех купили?
Другие бабы подступили:
- Беднячку - и в Сибирь? Детей поморозить?
Насели на него, насели... Загнали за стол... Заикался, заикался этот Пыпан, но все-таки подписал. Мамка с этой бумажкой и туда, на пересыльный пункт:
- Вот... Это по ошибке...
Так отпустили их все ж...
Приехали они, значить, назад, а их в дом и не пустили. Пришлось нам их в свою хатёнку взять. Зиму они кой-как у нас прожили, а весной... Отрыли ямку с картошкой да опять стали обживаться.
Но в тридцать третьем взяли все ж Дунькиного старшего сына, Петьку... Сестра потом ездила к нему в Сибирь. Насушила сухарей, набила кой-чем сумку и поехала. Вылезла на станции, где ей надо было, стала расспрашивать. Явился один:
- Да я тоже туда иду...
Отошли они километра три... И что ж ты думаешь? Все отобрал у нее этот паразит! Так и добралась она до лагеря ни с чем. Рассказала все брату, а тот:
- Да ладно... Если б ты и привезла что, то всеодно здесь поотняли б...
А сам уже - чуть живой!..
Приехала Райка оттудова... И больше от него... ни слуху, ни духу. Так они его и не дождалися.
В тридцатых годах мно-о-гих тогда брали в отместку за то, что раньше семью оставили. У нас на Ряснике Полчок жил. Называли его так, что росточку он ма-а-ленького был и  все равно, как больной какой: рыхлый, белый. Была у него лавочка своя и мы, девчонки, всё-ё за покупками к нему бегали. Как копейку какую разживемся, так и бягим. А дяденька он был хороший, добрый... Не то, что Козел. Тот торговал на другом конце Рясника и вот, бывало, если придём к нему, то он сразу:
- Да идите вы со своими копейками! Покупатели важные пришли...
Ведь это ж надо было идти, лавку открывать. Вот он и гнал нас... Да мы и сами не любили к нему ходить, а все к этому Полчку. Прибежим так-то, а он:
- Здравствуйте, здравствуйте деточки! Каких вам конфеток?
Вот и купишь у него или сахарку кусочка три, или конфетку. Вку-у-сные такие конфетки заливные у него были! Да... Так вот этого Полчка и назначили тогда к раскулачиванию. А у него в хозяйстве и было-то всего, что корова да лошадь... Ну назначили, значить, его к ликвидации, а народ за него и вступился:
- Да какой же он кулак? У него всего и товару-то, что на десятку!
Так не сослали его тогда... Самого-то не сослали, а когда сын у него подрос, то его-то потом и забрали. Там-то, в Сибири, он и остался.
Да что кулаков! Тогда, в тридцать третьем, и своих, партийных, уже стали хватать. Помню, за Каланчуком пришли. А он из рабочих был и дюже честный! Как раз его только-только вместо Пыпана в сельсовет назначили. Так вот и он в Сибирь загремел... И уж из таких-то никто оттуда уже не возвращался, даже и писем не присылали.
Ну, а тогда, в двадцать девятом, и на мастерские, как наша, стали налоги присылать. Пришел к нам как-то знакомый один из правления и сказал:
- Скоро доберутся и до вашей семьи. Расходитеся. Молодые пусть уезжають, а стариков не тронуть.
Потому не тронуть, что с дедом тогда оставалися четверо детей от старшего брата. Его-то самого на войне убило, да и мать их вскорости померла. Вот дед и растил сирот. Его, конечно, могли и не тронуть. А нас?.. У Тихона уже двое детей было, у нас - тоже. Отберуть кузню, чем тогда будем жить?.. Вот мы и разъехалися: Тихон с семьей ушел в Карачев на квартиру жить, а мы с Сенькой уехали в Брянск... Что с домом стало?.. Да нас тогда председатель еще предупредил, что дом наш под контору отнимуть. Вот мы и решили его продать. Нашли покупателя, разобрали они наш дом и увезли. Пошел, конечно, за полцены... И корову тоже продали. Да и свёкор оставил себе только одну корову и поросеночка, а кузню ликвидировал... Как ликвидировал? А так: инструменты - в ящик, кузню - на замок. Вот и все... И налог не успели прислать...



Переехали мы, значить, жить в Брянск. Но крепко ж трудно с квартирами там было! Наймешь какой-нибудь уголок... А Коля ж мой шухорной был! Вот и начнутся неприятности. Шесть квартир я за два года сменила!..
Сенька, наконец, устроился работать шофером. А тогда эти шоферы были, как космонавты, должно... Я-то, когда замуж за него выходила... Он же на велосипеде ездил, диво-то какое! А вот теперь - шофер, значить... И работал он на автобусе, - тогда их как раз в Брянск прислали. Были они под брезентами и двенадцатиместные... Платили Сеньке сорок восемь рублей в месяц, да еще кожаную тужурку давали и краги. Продуктов в магазинах было сколько хочешь, мясо по три копейки за фунт продавали. На рубль купишь - за неделю не поешь... Тогда же как раз нэп ликвидировать начинали, вот люди и резали скот по чём зря. Помню, пришла к нам женщина одна из нашей деревни и молить:
- Купите корову у меня! Молодая, молока даёть тридцать литров. Жалко ж резать-то...
И просила за нее только коротенький старый полушубок. Но куда ж мне было тогда корову ставить? Мы сами-то уголок только и занимали...
И вольница эта с харчами продолжалась всю зиму. А к весне стало все пропадать. Скот порезали, погубили, порасшвыряли как зря. Летом и остальное подобралось. Начался чуть ли ни голод...
Но нам еще хорошо было... Почему?.. Да напротив нашей квартиры был коммерческий магазин, а в нем работал китаец. И жил на краю города. Вот Сенька возьмёть, бывало, этого китайца, посадить рядом с собой и довезёть до дома. Потом можно было у него и хлеба купить без очереди...
Но через год Сенька ушел все же с этого автобуса. Он же измотался на нем прямо! День ездит на нем, а как ночь - ремонтировать. Совсем сил у него не стало! А как раз товарищ Сенькин работал на железной дороге. Раз и говорить он ему:
- Переходи-ка ты к нам. Мы свободно ездим в Москву покупать, что надо.
В то время-то... Ведь не каждый мог ездить туда, а только - по пропускам. Вот и устроился Сенька охранником на поезда. Стало тут нам повольнее. Отдежурить он сколько надо, а потом поедить в Москву и наберёть хлеба. Очереди и там, конечно, были, но разве ж он стоял в тех очередях? Сейчас подойдёть к магазину, расставить мяшок, а тут уже и видють таких, как он. И подходють, и продають хлеб. Подороже, конечно, брали, но что поделаешь?
Раз он и меня с собой взял. Крепко ж мне хотелось побывать  на Сухаревском базаре!.. Приехали мы. Сенька пошел по своим делам, а я - на эту Сухаревку. Походила, посмотрела... Потом смотрю, а ко мне и пристал один! Так и тазить за мной деньги выташшыть, так и тазить! Гляну на него так-то, а он... ну мальчишка совсем! Лет тринадцать ему. Глазки у него голу-у-бенькие и сам такой хорошенький! А пристал так, что никуда от него не спрячешься! Что делать?.. Да приостановилась я так-то, подождала, когда он подойдёть поближе и говорю:
- Что ты гоняешься за мной? Я же сама из таких, как ты.
Посмотрел он, посмотрел на меня да как захохочить! И отстал...
О-о-о, сколько ж их там было, блатных этих!.. Завернула я так-то в один переулок, а там их... тысячи! И маленькие, и большие... Грязные, оборванные... И компаниями сидять, и в одиночку... Один момент мне особенно запомнился: девочка лет десяти, не больше... ху-денькая такая и росточку-то небольшого... и пьяная!.. Мальчишки с ней - тоже пьяные. А рвут они на куски живую курицу. Девчонка эта танцуить вокруг них, кривляется... Дальше я пошла... Цепляюца, просють! Кто прямо на земле ляжить, кто - на пиринах каких-то. И так мне страшно стало от всего этого!.. И еще жалко. Ну до того жалко, что слезы аж навернулися. Боже мой! Какое несчастье, какое горе согнало сюда детей этих!? Зима как раз надвигалася, холодно уже становилося, а они - раздетые почти!.. Такое никакому описанию не поддается...
Потом зашли мы к Алешке и Клаве, знакомым своим, стала я им все это рассказывать, а Алешка и говорить:
- Куда ж им деваться-то? Раскулаченных вязуть, вот дети их и убегають. - А он тоже на железной дороге работал. - Откуда их только не таскаешь, когда поезд придёть! И из яшшыков, что под вагонами, и с буферов, и с крыш... Кто - живой, а кто - и замерз уже...
- И что ж их матери отпускають-то? - спрашиваю.
- Отпускають... Наверное, еще и сами скажуть: бяги, мол, можить спасешьси. Что ж, их в свой дом везут, чтолича? Они и бегуть... А потом: куда деваться? Кто ж их призреить? Вот и собираются на этой Сухаревке, здесь и находють свои компании...
С такими-то впечатлениями я и приехала домой... Говорю потом своим:
- Милые детки! Молитеся, чтобы ваших родителей Господь сохранил!
А чего я все это так близко к сердцу приняла? Да вот чего... У Сеньки был товариш один. И вот уехал он как-то в Москву, устроился там шофером в посольстве и всё писал нам письма: хорошо, мол, получаю, хорошо живу. Ну и вздумал Сенька его проведать. А Сеньке: что посольство, что гараж - все едино. Вот и поехал он в Москву эту. Приходить к посольству и говорить:
- Мне пройтить надо...
Милиционер стоить:
- Куда вам пройти?
- Да у меня товариш тут шофером работаить.
- Уходи по-хорошему отсюда. - тот ему.
Сенька опять:
- Да мне надо...
Ну, милиционер и заорал:
- Ты что, дурья твоя башка, не соображаешь, куда просишься? Да если я тебя и пропущу... Видишь, сколько там еще милиционеров стоить?
- Да я только до товаришша... 
Никак Сенька от него не отцепится! Крепко ж ему хочется приятеля повидать!
- Ну, хорошо, - милиционер, наконец, говорить. - Давай твой паспорт.
Сенька сейчас хвать, и вытаскиваить... Позвонил тот. Ш-ш-ш... вот она, черная машина подъезжаить. Не успел Сенька одуматься, как его и забрали... Вот тут-то и привели его в это посольство!.. Да разули, раздели, обыскивать стали. И все-то портянки порассмотрели! Какая-то женшына даже к часам привязалася, чуть ни разбирать их собирается! А Сенька смеется:
- Да что ж вы в часах-то моих ишшите?
Как начала та его ругать:
- Ну, балбес! Ну, осел!.. А дети-то у тебя есть?
- Есть... Двое.
- Голова твоя дурья! Ты, хоть, соображаешь, куда попал?
Как начала его крыть матом!.. А он:
- Да выпустите вы меня, наконец! У меня ж там мешок с хлебом...
Ну, все ж отпустили они его...
Отпустить-то отустили, а потом и началось: как месяц пройдёть - и вызывають... Другой пройдёть - и опять! А как-то раз и предлагаюь:
- Будешь нам помогать - не станем больше тебя допрашивать.
Подумал Сенька, подумал да говорить:
- Ну ладно... Буду.
Куда ж от них деться?... Вот и началось. Как вызовуть, так сразу:
- Ну, что?.. - А он: да там-то мы пиво с ребятами пили, а у того-то водкой угощали... - Ладно... Иди.
На следующий раз он опять им свое: а вот такие-то анекдоты мы про баб рассказывали, вот такими-то матами ругалися... Он-то нарочно так, чтоб отстали от него... Ну, наконец, выругал его начальник и выгнал:
- Как был ты дураком, так и остался...
И больше сотрудничать не предлагали...
Но вызывать - вызывали. И не раз. Особенно, почему-то, под  праздники. Как какой приближается, так и вот они!.. Тут-то мой Семен и уразумел, что - к чему! Тут-то и разжевали они ему, что такое посольство!..
Вот поэтому я и боялася и за него, и за всех нас. Ведь от них всего можно было ожидать! Вон с какими головами умными расправлялися! А уж с нами такими-то... И не заметишь, как проглотють...



Ну, обжились мы в Брянске, кое-как устроились. И квартирку хорошую нашли в две комнаты. Правда, крепко ж она сырая была! Как только весна начиналася, пробивался из-под пола ключ и све-е-тленькая такая водичка бежала! Только и знаешь, бывало, что затираешь ее, затираешь... Но ничего, хоть отдельная была.
Переехала и мамка ко мне жить. Динка-то уже замуж вышла, родила дочку и уехала к мужу в Сибирь. Вот мамка и осталась одна на Ряснике, в колхозе работала. А вступила она в этот колхоз сразу, как только он сошелся. Всех тогда в него сгоняли: и крупные хозяйства, и мелкие. У кого что было - всё в этот колхоз ташшы: семена, скотину, птицу. У мамки, правда, ничего этого не было, а соседка ее, Кырза, свела туда корову свою.
- И вот, - мамка рассказывала, - ляжить она ночами, плачить по ней: как, мол, коровка-то моя там? Как она?.. И слышить раз: корова ее под окнами рявёть! "Ох, да что ж это?.. Почудилось мне, чтолича? Как же она могла увайтить оттудова?" Двор-то Бунинский, куда их посогнали, крепкий был... Крестится она, молится... Да выглянула так-то, а корова ее и стоить под окнами! "Ну, - думаить, - это, значить, как я по ней скорбела, так она и пришла." Обрадовалася, выскочила на улицу, загнала свою корову в закутку, закрыла... А это, оказывается, пожар там случился и ворота, видать, кто-то открыл, а скот и разбежался по своим дворам... Ну, а потом этот колхоз в другой раз сорганизовался и снова: вяди корову! Вот Кырза и отвела свою коровку назад...
Уж очень глупо тогда делали, что все сгоняли в этот колхоз: и коров, и овец, и гусей, и кур, и пятухов... А посели-ка ты их, пятухов этих, вместе?.. Вон, у меня два, проклятых, и то не ладють. Один-то молодой иш-ш-о, за курьми даже не бегаить, а старый все равно его лупить. Чувствуить, видать, что соперник подрастаить!.. А собери-ка ты их всех вместе? Они ж такие побоиш-ш-а устроють, что курам и нестись некогда будить!.. Вот я и говорю... Зачем было кур с петухами сгонять? Ну, захотели эти колхозы попробовать, так помаленечку, потихонечку надо было начинать...
А из колхоза что получить - так шишь тебе!  Если что и уродить, так сейчас приедуть, забяруть да и отвязуть в город... Это вот теперича только: и деньги стали платить, и хлебца давать. А тогда... Одни трудодни да палочки всем писали! Вот потом и жди: дадуть тебе что или не дадуть на эти палочки?..
А как командовать, так это находилося кому! Помню, встретила я как-то Сергея Кадикина, а он:
- Что ж, пойду я Пыпану подчиняться? Это, значить, Пыпан мне будить указывать: что сеять, когда убирать? Да у него сроду даже лошади не было! И огород, как дорога... Лучше смерть я приму!
Так и моя мать рассудила:
- Да забесись он, этот Пыпан! - Она ж горячая была! - Да я с ним на одном поле ..... не сяду, а мне к нему на поклон итить?..
Вот и бежали от этого колхоза, кто куда мог. Уехала и мамка ко мне в Брянск. Стала дома с детьми сидеть, мне помогать. А мы с Сенькой поедем, бывало, в Москву, привезем хлеба оттудова, ваты, материала. Потом сошью я одеяло, продам... Как ты думаешь, легче прожить?..
А тут еще по карточкам муку стали давать. Вот и скопилось у меня пуда три муки, хлеба мешок и деньжонок немного. Тут и надумала я на все это корову купить. Семья-то наша большая стала, детей двое... Да и сама я в то время
со-о-всем дошла! Уж очень худая стала. К нам один фельдшер ходил, так он все мне говорил:
- Надо тебе, Мария, обязательно молоко пить. Иначе плохо будет.
Вот и поговорила я с хозяином: хочу, мол, корову купить. Сарай-то у них совсем свободный стоял. А он:
- Ну что ты, Мария! Тогда летом от мух не спрячешься!
- Иван Иваныч, - говорю, - поверьте: в сарае будить, как в квартитре! Ничего не увидите: ни навозу, ни грязи.
А он добрый такой  был, покладистый:
- Да ладно... - говориь - покупай... Но только, все ж, поговори с женой...
Сказала я ей, а она - ни в какую!
- Нет-нет! Может, такая буйная попадется! Моих детей поколит.
Интеллигентная ж была, никогда с коровами дела не имела... Вот и не разрешила... А вскорсти уехала на курорт. Ну, уехала она на курорт, а на третий день и заболела ее девочка корью. Иван Иваныч бегаить:
- Что делать, что делать?.. Надо телеграмму жене давать, чтоб вернулась...
- Что вы, Иван Иваныч, - говорю. - Да пусть она там отдыхаить. Мы уж как-нибудь сами постараемся девочку выходить.
И взяла я эту девочку к себе... А тогда уже врачи ходили, лекарства давали. И стала она бы-ы-стро поправляться. Но тут Коля мой от нее заразился. Так оба и переболели...
Ну, отбыла хозяйка на курортах сколько положено, приезжаить. А Иван Иваныч и говорить ей:
- Вот, видишь... Ты не разрешила Марии корову купить, а она за нашей дочкой ухаживала. И Коля ее из-за этого переболел.
Она, правда, поблагодарила меня, а насчет коровы просто промолчала. Ну, раз так, я и подумала: какого рожна? Пускай теперь, что хочить, то и говорить...  Да поехала в Карачев и купила корову у одной знакомой. Хозяин сам взялся мне ее до Брянска довести... Помню, повели мы эту корову с их двора, а дети как крикнули в четыре голоса, как завыли!.. Хозяйка - тоже в слезы. Я и вернулась:
- Наташ, - говорю, - ну, что вы так?.. Даром я ее у вас, чтолича, беру?
- Манечка, ну как нам не убиваться? - Слезы фартуком утираить. - Четверо детей ведь. А коровка кормилицей нашей была... Иди, иди, пожалуйста, уводи ты эту корову!..
Ну, и пошли мы с ее мужиком. Сами - на лошади, корова - следом. Привели ее в Брянск, сели ужинать... А мамка как раз борщь хороший сготовила... Выложила я на стол буханку хлеба, а Иван... Как сел, так и съел эту буханку почти один! Да еще просить:
- Тетя Дуня, - к мамке-то, - подлей ишшо штец!..
Подлила она. Опять он съел...
"Ну, - думаю, - объестся мужик!"
- Вань, - говорю, - знаешь что?.. Не жалко мне... Но боюсь, что объешься ты...
И что ж ты думаешь? Дала я ему, сколько договорилися, хлеба, денег... Выхожу во двор, глядь, а он сидить и опять этот хлеб есть!
- Вань, ну брось ты...
И рассказала ему про братца, что он тоже вот так объелся и помер... Ну ладно, вроде и послушался он. А ночью как заохал, как застонал! Ба-а-тюшки!..
- Правду ты говорила! Горить у меня все внутрях.
Скорей мы ему грелку, соды... Ну, ничего, обошелся кое-как к утру...
Тогда же голод уже настоящий начинался. Бывало, идешь по улице, а люди прямо на глазах и падають... У нас так-то крылечко было, так вот раз Виктор вышел, а на этом крылечке и ляжить мертвый мужчина. От голоду помер... Во как, милая...
А тут еще и безработица эта... Она, конечно, и при нэпе была, но при нэпе еще не так страшно: если заработаешь, то хоть купишь, что надо. А вот когда и голод... во когда лихо!.. Как раз напротив нас биржа для безработных находилася. И вот около этой биржи столько народу стояло! Стоять-стоять, ждуть-ждуть... Вот и выходить начальник, и начинаить: столько-то человек надо картошку перебирать, столько-то - яшшики на вокзале грузить. И все шли, никто не отказывался! И учителя, и инженеры... Страшная, ох и страшная это вешъ - безработица...
Недалеко от нас каменный дом стоял, богачи в нем до революции жили. И вот когда этот дом отняли у них, то голытьбы-то туда и понагнали цельные квартиры. Бывало, начнешь белье стирать, так аж на крючок от них закрываешься! А то придуть да вырвуть из рук: дай, мол, мы стирать будем! Хоть что-нибудь заработать им же надо?.. А уж когда с бельем к речке пойдешь, тут уж никуда от них не спрячешься: выхватють из рук и сразу - полоскать! Вот тогда и дашь им хоть пятак какой...
Соседка у меня рядом жила, а у нее было двое детей. Потом откуда-то еще и мать к ней приехала с дочкой, думала, что спасется здесь от голода. Вот их пятеро и собралось. И все - без работы. Как жить?.. Совсем они пропадають! Сердце мое разрывается, как их детей жалко! И вот, бывало, дам своим по кружке молока на ужин, а свое схвачу за пазуху да - к соседке этой, к Шуре. Еще и хлебушка им по кусочку отрежу:
- На, Шур... Детям-то хоть дай...
А она... как бросится на колени, как начнет мне руки целовать! Кинутся и дети к этому молочку, съедят моментом... А потом и ждуть опять, когда приду.
Господи, страшней этого и нет, когда дети голодають! Помню, после войны-то... погорело всё, ни надеть нечего, ни укрыться нечем. Ладно, не беда! Наскребу кой-чего, укрою вас, уложу. Выспитесь!.. А вот когда голод... во когда лихо!.. Бывало, наварю травы какой, чем-нибудь заболтаю ее, дам вам. Вот Виктор и съест... Он же съестной был!.. Ты и вовсе этого в рот не брала, попадёть так-то кусочек хлебушка - и ладно. А Колька... Как начнёть рвать его от этой пишшы! Во когда лихо!..
Господи! Вот так-то другой раз лягу и вдруг как всплывёть все!.. Гоню, гоню от себя мысли эти: да отойдите ж вы от меня, отойдите!..  Ох, боюсь голода... Ох, не дай Бог и дожить мне опять до такого еще раз!
 


Обзавелась я коровкой, значить, и такой хорошей она оказалася! Молоко у нее жирное, желтое было. Мамка как понесёть его на базар, а там ее уже и ждуть, встречають. Потом и поросят я еще завела. Без коровы-то трудно с ними, а с коровкой... Пляснешь им молочка чуть в корыто, а они и сожруь все, что ни намесишь. Вырастишь, продашь и... как ты думаешь? Легче прожить?..
Раз так-то зарезали мы поросенка, собрались его посолить. Пошел Сенька в магазин, купил яшшыков, разбил их, чтобы вечером по-своему сбить, а дошшечки с гвоздями и положил на грубку:
- А то, - говорить, - дети ноги еще наколють.
Чтоб повыташшить-то эти гвозди!..
И вот вожусь я так-то дома, слышу: Витька мой во дворе заплакал! Выбегаю, а он... Снял он, значить, с грубки дошшечку эту с гвоздями да и наступил на нее. И наколол ногу... Выхватила я ее у него, нашлепала по заднице, а на ногу и внимания особого не обратила: крови нет, ну и ладно. А он часа через два и застонал: ножка болить, да ножка болить! Посмотрела я ее опять... Ничего, вроде, нет. Уложила его спать, а он ночью снова: ох да ох, ох да ох! Я, по своему неразумению, народными средствами лечить начала: растопила сала свежего, ножку этим салом растерла. И вроде бы легче ему стало... А к утру... Уж так застонал мой Витя, так застонал, что и на крик закричал. Сенька проснулся. Как глянули!.. А нога у него уже вся синяя. Подхватились да в больницу. А там:
- Сейчас же надо делать операцию!
  Вот и начали ему эту ногу резать. А она уже не только синяя, но и черная прямо сделалася. Главный врач как посмотрел!..
- Это - гангрена. Отнимать надо.
А я - ни в какую!
- Нет, не будет этого! Лучше пусть помрёть, чем с этих пор и без ноги!
Ведь три годика ему тогда всего было! А врач - опять:
- Вы же ребенка погубите! Сами его убьете...
Нет, я - свое!
И так прошло три дня. А я-то не сплю, все рядом с Виктором сижу!  Шататься  аж начала! Ну, пришел Сенька меня сменить, ушла я домой отдохнуть. Поспала сколько-то, прибегаю опять в больницу, глядь: Виктора нет в кроватке! Где он?.. А фельдшер и шепчить мне:
- На операцию его понесли. Ножку отнимать будут.
Я - где была!.. В глазах у меня аж все потемнело! Не помню, как вскочила в эту операционную. А Виктор уже на столе лежит и сестры все готовють. Схватила я его со стола да в палату! Через некотое время - вот он! Врач приходить:
- Сумасшедшая ! Что вы делаете!..
- Отойдите! - кричу. - Это мой ребенок! Что хочу, то и делаю...
А сама и не помню себя! Реву - сил моих нетути! Он ругаться, кричать на меня, а я - ни в какую.
На другой день опять меня вызываить. Вхожу, а он так это приобнял меня за плечи и говорить:
- Вы устали, Мария... Поедемте-ка со мной в театр. Отдохнете... 
Ты понимаешь?.. Я ка-а-к отскочила от него к двери да говорю:
- Как же это я поеду?.. Ребенка больного брошу и поеду?
- За ребенка не беспокойтесь, - опять подходит ко мне. -  Я к нему сестру приставлю.
- Да вы что?.. - Я уж и уходить от него наладилась. - Значить, я пойду в театр развлекаться, а ребенок мой тут страдать будить? Какая ж я мать после этого?.. Не-е, не быть по-вашему.
И что ж ты думаешь? Как привязался он ко мне! Как только обход сделаить, так и вызываить, и вызываить. И каждый день так... Думаю себе: "Ну, что такое? Может, ему деньги нужны?" Сказала мамке, а она пососкребла дома все, что было и принесла. Пошла я к нему, подаю эти деньги... А он и засмеялся даже:
- Да мне совсем не это нужно!..
- У вас же семья есть! - догадалась я, наконец.
- Ну и что? - отвечаить.
- Не-е, и забудьте вы это. Никуда я с вами не пойду...
Еще раз ему отказала, еще... А потом он и заявляить:
- Знаете, вам надо из больницы уйти. Ребенок должен один остаться.
- А что, - говорю - место я, чтолича, пролежала? Я же в палате кому воды подам, кому - лекарства.
- Мы и без вас обходились...
Да отлучилась я так-то, прихожу... А Виктора и нет опять! Где ж он?.. А его в другую палату перевели и койка ему там уже стоить, а для меня - нет. Ну, раз так! Вечером приходить мамка, а я ей:
- Иди-ка за извозчиком,- говорю.
А сама схватила Виктора в одеялку и на улицу!  Сажусь в карету-то, а врач этот и выбегаить на крыльцо:
- Куда ж вы больного ребенка увозите?.. Ну и сумасшедшая женщина! Ну и характер!.. - кричить мне вослед.
Приехала я домой... И тут только одумалася: что ж я наделала! От врачей увезла... Что я с Витей моим теперича делать-то буду? Сижу, реву... Смотрю: Калин Максимыч приходить, фельдшер из больницы:
- Вот, пришел вас проведать, - говорить. - Я знаю, в каком вы сейчас состоянии... Не волнуйтесь, сейчас я перевязочку сделаю...
Как же я обрадовалась!
- Милый вы мой! Дорогой мой Калин Максимыч! Да не оставьте вы меня в беде, неразумную...
Хороший был дяденька... царство ему небесное! Немец, а такой добрый, тихий...
Вот и начал он к нам приходить, перевязки через день делать. Потом - и через два... Ни мази, ни лекарств никаких не приносил, а только боровым раствором лечил. Пойду я так-то в аптеку, наберу этих пузырчиков, а он сейчас бинт смочить им, уложить... Ванночку каждый раз теплую сделаить и чу-у-ть марганцовочки туда. Вот и начала нога у Вити заживать. Потом и на костылях он пошел, а вскорсти и их бросил... Так-то и осталась у него нога. Хоть и изрезанная вся этими врачами, но все ж своя. И наступать на нее можно.
Ну, а со мной начались с тех пор приступы сердечные... Оно, правда, и до этого побаливало, сердце-то, а теперь и вовси: как забьется, заколотится! Обомру я вся, воздуха мне не станет хватать. Задыхаюсь прямо!
И вот пошла я раз в больницу, а мне и назначили уколы. Сделали первый.
Плоховато что-то стало. И цельный день мне как-то не по себе было. На другой день еще один сделали, а я вышла после него из больницы и не знаю: куда мне идить? По сознанию-то понимаю: во-о-н тот магазин... я должна дойти до него, повернуть... там-то автобус Сенькин останавливается... А решиться идти не могу. Такое состояние, как вроде я шла куда-то и пропасть передо мной. Присела на лавочку, сижу... Вижу: Сенькин товариш идёть:
- Что ты сидишь тут? - спрашиваить.
- Да так... отдохнуть...
А он меня - под руку да говорить:
- Пойдем-ка... Сейчас Сенька проезжать будет...
Поглядел, видать, на меня-то, а я... как ненормальная какая. И вот, помню,  ведёть он меня к автобусу-то, а я вроде как упираюсь: и куда он меня ташшыть?.. Но тут Сенька подъехал, довез меня до дома. Рассказала я ему потом отчего все это со мной приключилося, а он и отвел меня к старенькой такой женшине-врачу. Он ча-а-сто ее до дома подвозил. Обследовала та меня и говорить:
- Кто ж вам эти уколы прописал!?. Вам же их ни-и-как делать нельзя! Да и вообще: никаких лекарств принимать вам нельзя, а когда приступ начнется, то надо прилечь и - компресс холодный на сердце. Да чтоб тихо было... Ну, а когда сердце обойдется, потихонечку и встаньте... Только не сразу, не рывком...
Вот так я и лечилася. Как плохо станить, так Сенька детей - на улицу сразу ; никакого шороха чтоб не было, часы даже остановить; и сам ти-и-хо ходить, только компрессы холодные меняить... Отлежуся я в тишине, отдышуся понемногу, вот сердце и обойдется...
Так-то и лечила меня тогда та старенькая женшина-врач, так-то и вразумила... Царство ей теперь небесное!..

 

Вскорости назначили Сеньку в Белоруссию... Он же партийный был, вот его  как-то вызвали в военкомат и сказали: надо ехать. И поехал он... С год, должно, прожил там один, а потом и я к нему собралась, просить, чтоб назад отпустили. А мне там... как отрезали:
- Отпустить?.. И речи быть не можить. Только строительство начинается. Переезжайте-ка вы к нему.
Ну, мы с мамкой не хотели переезжать-то, а ребята мои бзбунтовалися: поехали и все! Вот я и решилась... Продали мы корову, а что было нажито погрузили на воз и отвезли к одному знакомому. Думали-то, что поживем там немного и вернемся. Ан нет... Как уехали, так и не вернулися.
Платили там Сеньке хорошо, - он же начальником механизации был. В магазинах все было: масло, сахар, хлеб вволю. И квартиру нам сразу дали свободную. Ох, и пожила ж я там!.. Как на курортах! Мамка-то, бывало, и обед сготовить,  и приберёть, а я сплю - сколько хочу, гуляю - сколько хочу. И была-то я еще молодая! А кругом - военные всё и каждый заглядывается на меня!.. Это был, наверное, один такой год за всю мою жизнь...   
А в лес пойдешь - грибов сколько! Как глянешь так-то снизу вверх по горочке, а они стоять себе: грузды, молочанки, волнушки! Ну столько грибов было, что тонну за день набрать можно было.
Строили в этой Баровке танковые гаражи. Так вот, когда строили - хорошо было. А потом понаехали танки и начались военные тревоги. Как пойдуь эти танки, как заревуть!.. Ночь-две спишь спокойно и - опять! А тут же рядом польская граница была, вот каждый раз и пугаешься: война началась! Ну крепко ж беспокойно стало!
Потом еще и аресты эти... они ж как раз после праздника и начались. А  на первое-то Мая такой банкет устроили! И чего там только на столах ни было! Никогда потом я такого не видела и больше уже не увижу. И шоколад, и пирожные вазами всякие-разные, и севрюга, и белуга... А после праздника я смотрю так-то газету, а там Ворошилов обнимаить на параде Убаревича, начальника нашего округа. Я и говорю Барановскому... Барановский этот работал в энкэвэде и жил с нами рядом... Вот, значить, я и говорю ему: посмотрите-ка, мол... А он и засмеялся даже... Нехорошо-о
как-то засмеялся!.. А через день я поплыла на лодке через озеро в столовую за хлебом, гляжу: валяется возле нее портрет Убаревича.
- Что такое? - спрашиваю у повара. - Чего он тут валяется?
А тот и говорить:
- Разве не знаешь?.. Арестовали его. Враг народа....
Боже мой! Я так и ахнула...
А потом и пошли, и по-о-шли эти аресты: того арестують, того!.. Всё равно, как тем банкетом первомайским наше спокойное житьё и завершили.
Раз Сенька приходить и говорить:
- Знаешь, гланого бухгалтера арестовали. А за что, почему? Никто и не знаить.
Ну, поговорили мы, поговорили... А тут - хлоп! И дня через два взяли начальника строительства Багдатьева. Вредительство за ним!.. А Багдатьев этот был пожилой, лысый и такой душа-человек! Я хорошо его жену знала, моло-о-денькая она была... Через день - комбрига... И каждый день стали хватать...
Знакомый наш, начальник электростанции, такой высокий, красивый был. И вот как-то встречаю я его, а он и рассказываить:
- Знаете, купаюсь я вечером в озере и вдруг как погналась за мной змея! Так гналась, так  гналась, что еле-еле я на берег выскочил! Если б плохо плавал, мне бы от нее не уйти.
А разговор об этих змеях там все время был. В лесу за бойцом одна как-то погналась, да такая здоровенная! Ну, как удав все равно. Так что ж он: как догонять она его станить, а он прыг и за дерево! Так этот змей ка-а-к налятить на дерево да как ударица об него!.. Пока опомница, солдат убегать. Вот так и ушел...
Там же лес был  дремучий прямо! Деревья только вдвоем и можно было обхватить. И сколько ж змей и гадюк в этом лесу водилося!.. Раз я повесила гамак во дворе, выхожу утром, глядь: что ж это мой гамак такой серый стал?.. А на нем - ужи! Обвили его весь и висять!.. Господи, умерла я прямо!..
Вот теперича и начальник электростанции рассказал мне про эту змею. А потом ещё и прибавил:
- Плохой это признак, когда за человеком змея погонится...
Сказал так... И, как в воду, глянул: через день его тоже арестовали.
И охватил после всего этого людей страх: сиди теперича и жди каждый своей очереди. Как пойдёть Сенька на работу, так и думаешь: больше не вернется! А тут еще эти танки... Почти каждую ночь тревоги начались! Ну до того нервы мои расшаталися, что невмочь стало.
- Знаешь что... - Сеньке, наконец, говорю. - Не могу я больше здесь оставаться! Отпустять тебя, не отпустять, а я все равно уеду.
И еще: там же никакого рынка не было, а у меня ты была маленькая, надо было тебя молоком поить. Вот мне и приходилося ходить за ним в деревню километров за семь. И все - лесом... Раз иду так-то, а навстречу комендант общежития на машине едить:
- Куда ты? - остановился возле. - Тут же столько бандитов разных шатается!
И начал рассказывать: там-то раздели одного, там-то убили... Как взял меня страх! Опостылел мне этот лес сразу - сил нетути! Прямо задыхаться я в нем начала! Лезуть, кажется, лезуть эти сосны и елки на меня, давють! Думаю: "Господи! Хоть бы
как-нибудь вверх подняться, подышать!.."
Ну, стал Сенька говорить начальникам своим, что жена, мол.... А его и перевели под Смоленск. Ну, и слава Богу!



Стали мы жить в Энгельгардовской. Дали нам сначала одну комнату, а потом - еще две. Хорошо они отделаны были, - для какого-то начальника их готовили. В магазинах там тоже все было, иногда даже и мануфактуру давали... Её ж тогда трудно было купить, так что в деревнях люди вовсе обносилися. Как-то получаем мы от дяди письмо: "Пришлите вы нам, пожалуйста, хоть что-нибудь из одёжи. Выйти на улицу не в чем..." Я мамке и говорю:
- Еезжай, отвязи... У нас мно-о-го кой-чего ненужного накопилося.
Что ж, латки мы, чтолича, ставили? Как чуть брюки приносилися, так и все... Ну, мамка набрала мяшок цельный и повезла... Приехала. Дядя вышел к ней, а сам на штанах руками дырки прикрываить: станить передом к мамке - впереди руки держить, задом - на заднице ладони. Дырка на дырке!.. Как начала мамка таскать из мяшка!.. Так на что он гордый был, а тут пал перед ней на коленки и плакать:
- Сестра, дай Бог тебе здоровья! А то в церковь надо бы сходить, да как туда пойдёшь-то... в таких штанах? На них уже и заплатки не держутся...
Вот теперича и обрядили мы его...
Место, где мы жили, было красивое, просторное, степь кругом. Военная часть наша была проволокой огорожена, а вокруг нее - трава. Один клевер! Вот я и подумала: чего добру пропадать? Куплю-ка я опять корову. На час, на два выведу ее на такой клевер, она и сыта... А трое ж детей уже было! Молоко-то вам нужно?  Где ж его взять в воинской-то части? Сказала об этом коменданту, а он:
- Да приводи... Тогда дело видно будет...
Вот и купила я корову, Петёнкой ее звали. И столько она молока давала!.. А молоко-то всем нужно! Тот - дай, тот- дай, вот и стали ко мне ходить, как на молочную кухню... А куда ж нам самим было его попить? Петёнка ж тридцать литров давала...
Ну, а потом и в садик стали брать это молоко. Придуть утром, а я как налью им парного ведро цельное!..
А лиходеев-то везде хватаить! Вот и взъелися на меня бабы, собрание даже устроили. Помню, кричить одна:
- Ей творог еще из деревни носят!
- Ми-и-лая, - говорю, - я своим-то кур кормлю. На что ж мне чужой?
Всё собрание прямо на дыбы встало! Другая подхватилася:
- Во, смотрите, какой муж у нее худой и какая она сама!
- Да что ж, - отбиваюсь я, - обижаю я его, чтолича? Мой муж вволю и сметанку, и творожок, и яички кушаить. А что худой, так это работы у него много.
Одна толстюш-ш-ая поднялась:
- А-а-а, она тут деньги лопатой гребет! Окулачилась, кулачка! - Аж слюна у нее изо рта бьёть! - Ее налогом обложить надо!
- Как же вы меня обложите? - спрашиваю. - Молоко носить? Так пожалуйста...  Сколько литров?
- Ее ликвидировать надо! Ее заклеймить надо!
- Так вы на то и собрание собрали, чтоб меня заклеймить?.. Чем же вам моя корова помешала? Тем, что ваши детки молоко свежее пьють?
- А молоко твое снятое!
- Ну, ладно, - говорю. - Раз снятое - не берите.
На другой день приходють за молоком, а я и не дала:
- Здра-а-сте! Зачем же вам мое молоко снятое?
Вот садик без молока и остался... Гляжу: сам начальник идёть:
- Сафонова, ты чего капризничаешь?
- Так вы не слышали разве, какой вой на собрании подняли?
- Да ну их к черту! - смеется. - Слушай, что они от безделья ни наговорят. Не обращай внимания!..
Вот и такое... Чего они на меня взъелися, спрашиваешь?.. Да того, что каждый муж придёть, нябось, домой да и скажить:
- Во какая женщина! Корова, свиньи, детей трое у нее, а все она делать управляется!
Скажет так-то, а жены ведь капризный народ! Заедаить их это...
Раз так-то прихожу с тобой из бани домой, а у меня и сидять три пары. Летчики с жёнами. Сенька им чая вскипятил, варенья банку открыл, масло поставил. А я как раз булки испекла... Сидить он, угошшаить их. Вот один и говорить:
- Во, видите какая жена!  И в доме чисто, и скотина на дворе ухожена, и сама из бани только что... Как вы управляетесь со всем этим? - ко мне-то.
- Ну, что ж... - говорю. - У каждого своя способность. Я сама из деревни, вот у меня к этому прилежность и есть.
- Да как же! В деревне корову подоят да и выгонят в стадо. А вы же сами ее кормите!
- Да что ж корова-то - вагон, чтолича?.. Я встану утром пораньше и выгоню ее за проволоку. А кругом - клевер по колено. Похожу с ней час-другой, так у нее во-о-о какие бока стануть, задыхаеца она прямо! Ну, а пока она ходить, я сама мяшок травы нарежу. Придем с ней домой, я ей и высыплю его. Она теперича до трех часов жевать будить. А ослобонятся мои ребяты из школы - еще мешок ей принесуть. К вечеру сама управлюсь и опять ее попасу. Вот никаких трудностей она мне и не доставляить.
Поглядели их жены, послушали, одна и говорить:
- Двое детей у нас. И живем мы с мамой. А все равно ничего не успеваем делать, даже белье стирать нанимаем...
- Не понимаю... как это вы так умудряетеся?.. Да что ж вам: полоть грядки или рож жать? Или дом ремонтировать?.. В квартирке-то вы живете и ничего делать не управляетеся? Я такой жизни даже и не представляю себе...
Вот так и поговорили мы тогда с ними, так и побеседовали...



Обжились мы в Энгельгардовской, кое-как устроились. Только б жить да радоваться... Но тут мамка слегла. Она-то еще в Боровке почувствовала себя плохо, а теперь... и вовсе. Повела я ее к врачу, а у нее и признали рак. Отвезли мы ее в Смоленск, сделали ей там операцию... Полтора месяца только и пожила она после нее. И все эти полтора месяца я даже на постель не ложилася: прикурну так-то чуть и все... Ну, наконец, отошла у неё память... Померла она... Там-то, в Энгельгардовской этой, я  и схоронила ее...
Мало она пожила хорошей жизнью. Только здесь, в Белоруссии... Бывало, как управимся мы с ней по дому, возьмёть она удочки и - на озеро, рыбу ловить. С ней туда еще один старый врач ходил. Так вот... Сидять они, бывало, в лодке и часами удють эту рыбу. Он бо-о-льшой охотник был слушать ее рассказы! И такая она молодая стала от этой жизни, такая веселая!..
Но крепко ж ревнивая была! Как Сенька чуть задержится на работе, так она сразу:
- Ах, где ж это он?.. Что ж не идёть-то?
- Да мам, перестань! - начну ее успокаивать. - Хозяйство-то у него какое...
- А ты знаешь, что тот-то с той-то гуляить?
- Ну и что? Теперь и мне с него глаз не спускать?.. А если с какой и подкрутить... Радостней у человека на душе станить.
Как она разозлится! И пошла-а-а...
Вот и с моим отцом так жила. Он ведь ча-а-сто в Брянск ездил, и вот как ехать ему, а она сейчас и начнёть... И поругаются они... Помню, раз так-то собирается отец... А она как раз печку топила, хлеба сажать... Ну и выставила дежку с тестом-то. А я кручусь под ногами да пальцем в это тесто ткну да ткну. Интересно ж мне очень, как дырочки получаются! И вдруг она меня ка-а-к шлёпнить от этой дежки!.. Разревелась я... А тут  отец бяжить:
- Ты что? Зло свое, значить, на ребенке срывать?
Подскочил к ней да ка-а-к  дасть ей пощечину! А она прыг на печку и - в слезы!.. Раньше-то отец и пальцем ее никогда не трогал, а вот теперича и случилось такое... Видить дед это дело, - сам и печку дотопил, и хлеба посажал... А она все ляежить и плачить. Он - и водички ей, и поесть... Ничего не береть!  Вот и пролежала так до самого вечера. А вечером хотела слезть с печки да и ударилась в обморок. Положили ее на кровать, а она как начала с себя одежду срывать! Совсем с ума сошла. Дед испугался, послал за Любой... Это учительница у нас тогда жила... Прибежала та:
- Что такое с Дуняшей?
А эта Дуняша ляжить, глаза вылупила. Что ни подадуть ей, тут же от себя  отшвыриваить. И все - молча, молча... Развела тогда эта Люба горчицы, поставила ей горчичники к пяткам, к икрам. Дала еще каких-то капель... Она ж ученый человек была!.. Вот и заснула мамка. Кро-о-тким таким сном заснула...
Ну, когда отец приехал, рассказали мы ему все, а он и пал на колени перед иконой, и начал молиться... Бо-о-льшая у нас икона Божьей матери в углу висела!  "Умягчение злых сердец" называлася, еще свекровь ее для себя покупала... Тоже, бывало, как взгорячицца, так и падёть перед ней. Молится-молится, вот сердце у неё и смягчится, и отойдёть... Вот теперь и отец, значить... Помолился он и дал обещание: каждый год, под Покров день, оставлять все дела и ездить в Белые Берега, в монастырь... Вот и я уже помню, как, бывало, поедем мы по проулку, лесом, через дорогу железную, как приедем в монастырь. А там уже служба идёть, певчие поють и свечи горять. Посадють они меня там в уголок, а я и засну. Отстоять они службу и - назад, домой... Это мне уже годика четыре было...



В часть нашу воинскую можно было входить или выходить только по пропускам. Вот раз Сенька прибегаить и говорить:
- Андрей с Динкой на вокзале... Надо пропуска брать, за ними ехать.
Побежала я за этими пропусками, а мне их и не дають, - знають уже, что Андрей удрал из Сибири... Почему?.. А тогда Молотов из цэка туда приехал. И вот собрал там срочно совещание и говорить:
- Почему задания не выполняете, что вам назначили?
А там как раз жатва началась.
- Зерно - отвечають ему - мокрое. Дожди...
Один даже это зерно в мешочке принес: поглядите, мол, какое...
- Ха-ха-ха! - Молотов-то.
И как начал над ним насмехаться!.. Через некоторое время смотрють: того и не стало в зале...
А тогда Андрей работал первым секретарём в Называевке... И вот стал сам Молотов доклад делать. А после перерыва смотрють они, а нескольких человек опять убрали! Товарищ Андрея и говорить ему:
- Надо удирать... И нас арестують...
А уже двенадцать человек не стало!.. И не выдержали они. Подхватилися прямо с совещания этого и - на машину... Всё Динка там бросила: и корову, и поросеночка, и обстановку, какую нажили. Вот и приехали теперича к нам только с Идой на руках...
Ну, приехать-то приехали, а пропуска на них и не дають. Что делать? Я - к начальнику: так, мол, и так. А он:
- Не можем мы...
- Дв вы что! - кричу. - Да я за этого человека, как за ребенка своего ручаюсь!.. Не дадите пропусков - сейчас же мы собяремси и уедем!
Но все ж выписал он... И вот: как пришел Андрей к нам, как сел, так целый месяц никуда и не вышел из комнаты... Крепко ж ему обидно было! Душа его разрывалася на части! Как же он верил советской власти, и вдруг - такое!..
Но все ж потом поехали они с Динкой в Давыдовку, на его родину. Там-то он и отсиделся у своей матери. Картошка у нее своя была, молочко, деньжонки водилися, да и я посылала... Зиму цельную он там просидел, а на весну ему и присылають письмо: приезжай, мол, назад, возвратим тебе партбилет и снова примешь место секретаря. Подхватился он и опять - ко мне:
- Что делать?.. Это ловушка?
Рассказала я начальнику Сенькиному, а он:
- Зачем им ловушку устраивать? Если б хотели арестовать, то и тут бы взяли... Поехал он... И правда, встретили его хорошо... Там ведь работать некому стало! Он же забесился прямо, этот Молотов-то! Как вредитель какой... Самая уборка хлеба, самая заготовка кормов, а он взял и посхватал всех секретарей! Двое не выдержали этих арестов, застрелилися, а одного пытали и даже глаза повыкололи... Вот колхозников, видать, и некому стало подхлестывать, хлеб и остался на полях. И такой голод там начался!
- Как я поглядел на все это!.. - Андреей потом рассказывал.-  И решил сразу:  сами сделали это преступление, сами пусть и расхлебывают.
Да развернулся и назад, в Карачев. Его здесь предриком назначили, квартиру дали...
После этого он образумился!  Все с него, как рукой сняло... Он же до этого, что слепой был! Без всяких колебаний верил партиии! Его за это мамка даже не любила. Бывало, приедуть они к нам в гости, а она и начнёть:
- Ох, Манечка, и когда ж они только уедуь! Терпеть же я не могу коммуниста этого...
Да и мне с ним иногда лихо было... Раз посмотрели мы картину про Чапаева, идем домой, а я возьми так-то и скажи:
- Глупо, конечно, темнота это все наша... И чего было Чапаеву не отступить, коль возможность появилася людей спасти? Надо было пока и отступить. Зачем жизни человеческие губить? Головы-то людские под пули подставлять?
А он как взбеленился:
- Ну что ты понимаешь! Да если б мы не подставляли голов - революции б не было!
- Ну, - говорю - все-таки голова человеческая - есть голова. Не кадушка какая-нибудь. Надо было выход искать...
Вот так с ним немножко и поспорили. А он как надулся! И уезжать сразу. Я - к нему: Андрей, да Андрей... То, другое... У нас-то как было заведено? Мало ли что мы поспорили! Но ты оставайся при своем мнении, а я - при своем. А по его понятию: чтоб все думали только так, как партия думаить!.. Сле-е-по он ей верил. Уж так слепо, что дай ты ему сейчас в руки оружию, так он и перестрелял бы пол России.
- Не тот дух у тебя! - все так-то мне, бывало, и скажить.
Да мало ли, кто каким духом дышить! Так что ж... Стрелять сразу?..
Сила у него была, энергия... И глупости - по завязку. Он и с Сенькой-то потому только и дружил, что тот ему ни-и слова поперек не говорил. Бывало, усядутся за столом, выпьють. Сенька сразу на гитаре брынчать, Андрей - на балалайке. Потом и наговориться никак не могуть, а Сенька все: да-да, да-да... Ему-то... Вот поэтому и дружили...
А с женами своими не ладил. Потому, что перечили ему... Динка-то, когда в комсомол записалася, то и встретила его. А он такой красивый был! Высокий, стройный, волосы кучерявые. А глаза!.. Тёмные, жгучие. Даже как-то страшно становилося от красоты такой... В то время в комсомол все красивых брали. Да чтоб ещё на гармошке играть умел. Тогда девки и будуть бегать в комсомол этот. Вот и Динка... Как увидела этого Андрея, так и влюбилася сразу. А у него жена была и двое детей. И жена-то... из бывших. Красивая, образованная, гимназию кончила. А за него, за деревенского, и вышла. Ну как же было ей пройти мимо красоты такой?.. А как вышла, то и начала:
- Тебе, Андрей, подучиться бы надо. Ведь эти продвижения твои все временные. Придет пора, когда всюду грамотные потребуются. А ты - парень умный, энергичный. Если будешь учиться, далеко пойдешь. -  Она-то сама учительницей была. - Я тебя подготовлю, только берись.
А он же самоуверенный был! Думал, что силой только все и сделаешь. И вот сначала все терпел, терпел ее советы, а потом как взорвался:
- Ах, так значить ты только учёных любишь!
И пошло у них... Так и разошлись потом в разные стороны... А чтоб послушать ее? Все равно потом пришлось учиться и даже до секретаря райкома он дорос... Ну, правда, не только из-за грамоты. Видно, смог еще и сталинского духу набраться...
А вот такие, как Гаврюшка Бурюкин, Сережка Лысиков, Пашка Подколёсин... Одних - порасстреляли, других - посослали. А кто живой остался, так ни к чему и не пришел... Во, Сережка Лысиков... Хороший был парень. Тихий, умный. Когда началась коллективизация, то всё-ё его агитировать посылали. А в глухих деревнях тогда даже и убивали... агитаторов этих. Как-то рассказывал он: пришли они в одну деревню, начали собирать людей... Вот и собрались одни бабы, мужиков - никого!.. Почему одни бабы?.. Да потому, что мужики уже хитрить тогда стали, избегать этих собраний. Ну, начни мужик перечить? Его ж и загрести потом могли. А бабу... Забери, попробуй, когда за её подол пятеро сопливых держуцца! Да... Так вот... Начал этот Сережка агитировать за колхозы, а бабы как стали кричать, как пошли на него в наступление! Смотрить он, а у них цельные фартуки чем-то набиты! И вот ка-а-к начали они его песком сечь, как начали! Он - шутить с ними, он - что... А они совсем осатанели! Засекли его прямо! И уж как он оттудова выбрался - и не помнил...
- То я плакал, то я плакал! - рассказывал потом.
- Чего ж ты плакал?..- спросила.
- От обиды... Мы ж им добра хотели, а они...
Верили тогда коммунисты эти, что они добро людям нясуть... Помню, женился потом этот Лысиков на Любе Зюгановой. Смирная она такая была, ничего от него не требовала. Жили они бедно, все по квартиркам перебивалися. Работал он по общественной линии, в комсомол этот ударился... Ну, теперича, встретился он мне как-то, когда мы уже в Брянске жили. И всё-ё на судьбу свою обижался:
- Ка-а-к мы хотели установить справедливость! Как боролися за это!
А потом, когда раскулачивание началось, как-то повел он на собрании свою политику справедливую:
- Что ж вы это делаете? Зачем деревню разоряете?
А его и упекли на пять лет... Отбыл он где-то срок, приехал домой... А уже больной был. Тут-то вскорости и помер.
И вообще, у коммунистов и комсомольцев старых судьба плохая была. Дюже честными они были! Бывало, коммунист-то: с женой под руку по улице и то не пройдёть! Как же, он должен не лучше других жить! Они даже и в галстуках не ходили, а все... как попроще. И авторитетом за это пользовалися, уважали их люди сначала.
- Да он же коммунист! -  так-то скажуть.
Говорили-то: не партийный, а коммунист. А раз коммунист, то и вести себя должен был по-другому, а то упаси Бог скажуть:
- Во, коммунист, а живёть хорошо. Хапаить, значить! Кулаков кулачить, а себе и берёть.
И учреждения, где они сидели, были бедно обставлены... Это потом все изменилося! Только потом другая политика началась. Андрей как-то приехал из Москвы со съезда... не то со слёта?.. и сразу начал у себя в кабинете пертрубацию наводить:
- Товарищ Сталин сказал, что нечего нам прибеднячиваться! Надо кабинет и обставить хорошо, и коврами устелить...- Появились господа новые!..  - А еще товарищ Сталин сказал, что надо врать. Врать для пользы государства полезно.
Можить, Сталин и не самым открытым манером все это сказал, но смысл был такой. Вот с тех пор и пошло: тот, кто не принял этого, свою карьеру и закончил. Все, бывало, про таких в газетах турчали:
- Не тем духом он дышит!
И ведь не говорить, а дышить только!..
Ну, а когда террор начался, так тех, кто продолжал гнуть свою честную политику, и посажали, и порастреляли... И не осталось от них ни духу, ни запаху. А у тех, кто выжил, начались разочарования. Весь их огонь, весь патриотизм прогорел, как солома... Вспыхнула... и ни жару, ни золы не осталося...
Но Андрей уцелел... Потому и уцелел, что был сталинской закваски. Но только  честный дюже. Помню, после войны-то, когда переехали они в Жуковку и он стал там первым секретарем, так Динка всё-ё пилила его:
- Ну давай домик какой-нибудь построим! Место тут хорошее: воздух, лес...
- Что ты! - он-то. - Стану я строиться! Как же на меня вдовы смотреть будут?!
А когда больной уже лежал... Голодный же был! Помню, и занездоровилось ему уже, а он всё-ё работал, все ему подлечиться даже некогда было. А когда, наконец, пошел  к врачу, то ему тот и брякнул сразу:
- У вас чахотка скоротечная.
Андрей... где стоял!.. Там и сел. И не встанить никак!.. Повела его Динка домой, а навстречу им подвода с водой. Андрей так-то толк Динку в бок:
- Во, смотри... - шепчить. - Там, в бочке, лёгкие мои... Я вижу...
И сразу начал что зря говорить. Понимаешь?.. Во-о как горячо принял...
А потом даже застрелиться хотел. Как-то вечером собрался и ушел из дому. Динка ждать-пождать его, а он в лес ушел. Ходил там, ходил... все искал место, где б застрелиться. Ну, а пока ходил, лесной воздух, видать, его и отрезвил. Схватился он
 да в Карачев, к нам. Приехал утром и говорить:
- Ой, Мария, как я замерз!
Еще бы! Он же цельную ночь в лесу провел!.. Приготовила я ему поесть кой-чего. Поел он... Залез потом на печку, отогрелся там, вот и стал рассказывать...
- Что ж ты так? - говорю. - Там же Динка с ума сходить!
Ну, поехал он назад вечерним поездом. Приехал и слег там совсем... Ездила я  потом спроведывать его, так он всё-ё на Сеньку обижался, что тот не приехал.
- Андрей, - говорю. - Сенька-то и сам уже через порог едва ноги переставляить. Что ж ты на него обижаешься?
Ну, а когда помер, то его партийные товаришшы такие поминки шикарные в райкоме устроили!.. А Динку на них и не пригласили... Мы-то собрались после похорон и нам поесть даже нечего было! Что привезла я из Карачева, тем-то и помянули, тем-то и обошлися. А они там пировали!.. Как все равно радость отмечали, что теперь их власть наступила.
А через месяц пришли Динку из хаты выселять. И выселять-то... на улицу!.. Хорошо, что в банке знакомый Динкин работал! Так он-то и дал ей ссуду. На нее  только и выкупила она эту хатёнку... Вот тебе и такая благодарность Андрею получилася от советской власти. Вот так-то и отблагодарила его партия за всю его честную партийную жизнь...



В каком это году перебрались мы в Карачев?.. Сейчас припомню... Ну да, в тридцать девятом, как раз за два года до войны... В Энгельгардовской тогда строительство кончилось и Сеньке предложили:
- Хочешь, опять по Белоруссии пошлем, а хочешь - в Карачев поезжай. Там тоже строительство военное начинается.
Вот и поехали мы на родину. Приехали, а тут  с продуктами совсем плохо. Сахара нет, хлеба не достать... Да и стройку эту остановили. И теперь, значить, езжай, куда хошь.
- Ну куда мы поедем? -  говорю Сеньке. - Чего мотаться будем?
А как раз тогда Андрея в Хотынец перевели. Вот мы и осталися в Карачеве, стали жить в их квартире. Семён устроился коммерческим директором картонной фабрики и мы решили строиться. Подали заявление, дали нам поместье это. Купили мы сруб... Попросил Сенька машину перевезти его, поехал, да и застрял ночью в лесу. И к утру не успел на работу... А как раз перед этим указ вышел, что за пять минут опоздания на работу партийных - из партии вон, а остальным - полгода платить алименты по двадцать пять процентов. Ну, алименты - это еще ничаво! А вот что из партии... Ведь если его оттуда выгонють, то и с директорства снимуть. Очень Сенька переживал из-за этого!
- Брось ты! Не волнуйся... - все я успокаивала его. - Ну какой ты коммерческий директор! Это ж надо университеты кончать, а ты? Какую коммерцию ты проходил?.. Иди-ка ты лучше по своей специальности - шофером.
Ведь совсем он измотался на этой работе! Все лезуть к нему, все тянуьт! Еще и Андрей тогда ему твердил:
- Отстань ты от этого дела! Тебя ж обведут вокруг пальца и посадят... И дом твой отнимут, и все... Останется Мария с детьми на улице.
Ну, пока рассуждали, а тут как раз и получаем вызов: в Орел ему надо явиться. Поехал он... А там как устроили ему суд!.. Они ж кре-е-пко умеють это делать,  партийцы-то! Отобрали билет партийный, с работы выгнали... Вообщем, до того его довели, что приехал он оттудова и рыдаить. Крепко ж ему обидно! Ни за что, ни про что и... Прямо сумасшедший какой-то сделался!.. Вначале я все уговаривала его, уговаривала, а потом и плюнула:
- Ну хватить тебе плакать-то! Проживем мы и без билета партийного! - Я же корову из Белоруссии привезла и она мне двадцать пять литров молока в день давала. - С одного молока только проживем...
А я же еще и деньжонок из Белоруссии привезла. Да и вешшички у меня... тоже оттудова были. Там-то завязуть, бывало, в магазин мануфактуру или вешши какие, а я сейчас и возьму. Мно-о-го кой-чего себе накупила!.. А там, в части, еще портная мастерская была. И жена портного ходила ко мне по молоко. Так закажешь ей что, вот и сошьёть ее муж и быстро, и хорошо. Сеньке костюм я сшила, себе - пальто. Вот теперь и выручало меня это барахло... Вешши тогда дорогие были! За них-то я и строилася...
Да и Сенька потом шофером устроился, - начальников по колхозам возить. А они-то едуть туда да и бяруть, что им нужно. Ну, ясное дело, и Сеньке кое-что перепадало. Достанить он и сенца подешевле, и отрубей...
Стали мы, значить, пока жить в Динкиной квартире. А Катюха Черная... Помнишь, я тебе о ней рассказывала, как она флаг-то у дяди Вани вырвала, когда колхозники ехали с обозом хлеб сдавать?.. Ну, так вот эта самая Катюха и разузнала, что мы уходить будем, и решила занять эту квартиру. А как?.. Ордер же у Динки еще оставался. Вот она и сообразила...
Прибираюсь я так-то раз в квартире, глядь: вьезжаить машина во двор с вешшами. Тук-тук-тук! И заходить Катюха эта:
- Мы квартиру занимать приехали.
Я так и опешила:
- Как же ты ее займешь, если мы тут живем? - спрашиваю. - Уедем, тогда и занимай...
- Не-е-т, я вас выгоню, а сама...
- А-а-а, - как взгорячилася я от обиды! А тут Колька как раз сидел и ружье чистил. Как ухватила я это ружье да на нее: - Иди отсюда! А то сейчас...
Выскочила она за дверь и кричать:
- Нас пострелять хотят!
Да в милицию... Вот и приходить милиционер, и пишить на меня протокол... Я ведь ружье-то схватила, как палку! А вышло...
Ну, на суде я и рассказала, что, мол, и не думала стрелять, что в тот момент я и не помнила, что делала... Да и квартира-то нам вовсе не нужна, свой дом мы уже достраиваем.
- Но только не понравилось мне, - говорю, - свинство ее! Ну пришла бы, сказала: впусти, мол, нас, Марусь, а то еще кто-нибудь займёть. Мы бы с ней и поладили. А то подлость-то какую затеяла!.. Ведь она партийная все ж...
Стали потом ее допрашивать. Ну, она, правда, и призналася, что нехорошо сделала:
- Думала, что нахальством - оно вернее будет.
Так вот ничего мне и не сделали тогда... А если б она раздула? Посадили б меня определенно...
Ох, и плохая женщина!.. Спрашиваешь, жива ли еще?.. Жи-и-ва. Бабы говорять, что сейчас она уже не ходить, ноги ее не носють. Ни сыну, ни дочке она не нужна, так целыми днями си-и-дить под окном, и воить. И никто ей даже буханки хлеба принести не хочить... И стоить ей, заразе! Давать бы ей этого хлеба по сто граммов в день... и только. Большего она и не заслужила...
Ну, вот... А тогда вселилася она все же в другую комнату, вот и началась котовасия. У нее же муж был намного моложе её. Да ишшои пил, гулял. Как придёть  домой - ссоры, драки!.. Мать у нее ещё жила... такая хорошая старушка! Вот и к той начнёть цепляцца... к сыну. Если сидить дома, то цельный день ругань стоить! Я скорей-скорей да уходить в свою хату. Окна, правда, еще не были вставлены, но ничаво!  Были б стены! От такой и на край света сбягишь.
Ну, наконец, достроилися мы, стали обживаться кое-как... И прожил Сенька в своей новой хате всего девять месяцев... И началась война.



А дело было так... Собрались мы как-то в воскресенье поросенка покупать. Пришли на базар, подошли к одному, а он ляжиь и весь красный какой-то. Знакомый ветеринар подошел:
- Не покупайте этого. Он больной... Эпидемия сейчас.
Женшина как раз рядом стоить:
- Идемте ко мне, - говорить.- У меня есть два поросенка. Увидите, как они едять, больные или нет. Вот и выберите.
Пошли мы... Понравились нам поросята: большие, жирные, чистые. Сговорились мы... Вернулись на базар подводу нанять, а тут уже шумять:
- Война!.. Немец войну объявил.
Ну, и началось... Повестки сразу понесли, бабы идуть, рявуть: этого уже мобилизовали, того провожають... В магазинах всё сразу куда-то попровалилося...
Всю ночь мы уже не спали, - ходили уличкомы и дежурства назначали. Как раз я первая и попала. Как налятить, значить, самолет, так надо было мне сразу бяжать и будить всех... А зачем? Ни бомбоубежищ, ни ямок не было. Куда прятаться-то?
Но вначале, правда, не бомбили. Это через неделю только налетели как-то самолеты на Трыковку и по-о-шло! Бомбы рвутся, дома горять!.. Но мы всё еще надеялись: можить, задержуть наши немца?..
А как-то приходить к нам Вера ряснинская и говорить:
- Да что вы рассуждаете! Придёть он, обязательно придёть! - Она-то раньше в Энгельгардовской с нами жила, но мы уехали, а ее с семьей война там и застала. Так  всё они побросали и убежали: где - подъедуть, где - пешком... - Немец всё берёть! Все ему сдаются.
Ну и правда... Началось тут вскорости его молниеносное наступление. Стали тут и нас как следуить бомбить...
Раз вбегаить мой Сенька в хату и кричить:
- Поехали! Немец уже в Орле! Севским большаком идёть.
Выглянула я в окно, а его пожарную машину облепили люди, как мухи!.. Он-то, как раз перед войной, в пожарку устроился. А когда бомбежки начались, они все и дежурили. Так что дома он почти не ночевал... И вот теперь, значить, прибежал... Что мне оставалося делать? Схватить тебя на руки, Витьку, Кольку... сесть кой-как на его машину пожарную и все оставить?.. Не-е-е!
- Куда я поеду?.. - засопротивлялася я. - Без денег, без припасов... С голоду помирать?
- Будешь ты теперича рассуждать! - кричить. - Там же люди ждуть!
- Да что ж это?.. На прогулку, чтолича, ехать-то?
- Динка уехала, а ты не хочешь?
- Да у Динки муж - секретарь партийный, его сразу немцы хлопнуть, а ты кто?.. Не поеду я... Тут я хоть в своем углу, а там что? Впереди-то! - А с машины уже кричать, зовуть его. -  А-а-а, - решила наконец. - что людям, то и нам... 
Только вот Николай... По радио-то всё шумели, что немцы комсомольцев вешають. Что делать?.. Да схватила я его больного... как раз ангина у него была... навязала ему узел с одежонкой, какие деньги были - сунула, перекрестила и по-о-бяжал он за Сенькой... Помню, вспрыгнул на эту машину пожарную, кое-как прилепилси...
По-о-ехал!.. Уж как я потом страдала по нём!.. Да как же: бледный, худой. Тут бы его горяченьким молочком поддержать, а я... Можить, и не надо было его отправлять? Ведь он же маленький, ху-у-денький был. Хоть и семнадцатый год ему шел, но если б надеть на него штанишки коротенькие, так немец и не узнал бы, что он  комсомолец?.. Но что ж теперь делать? Поплакала я, поплакала... Не вернешь же?..
Ну, а немец уже к Карачеву подходить. Вырыли мы с Витькой в огороде ямку, спряталися в нее, сидим... А тут ишшо соседи своих детей приташшыли, а сами разбежалися ухватить им что-нибудь поесть. Вот я и осталася с оравой цельной: своих двое, Собакиных двое, Кутеповых двое, Бариновых трое...Сбились мы все в этой ямке,  сидим, ждем... Вот они! Стреляють, шумять, нясуцца на танках по болоту прямо! К нам уже с луга-то мчатся! "Ну, - думаю, -  сейчас наедуть и передушуть нас тут всех, как котят слепых!" Да выскочила из этой ямки и ка-а-к начала вышвыривать детей оттудова!.. Подъехали немцы, вылезли из танков, окружили нас... Стоять и по-своему что-то гормочуть... А потом ка-а-к начали смеяться!.. Вижу: детей считають. Во, мол, крольчиха вылезла!.. Потом воды попросили, попили... Завернули танки свои и
по-о-ехали дальше... Ну, пронесло!.. Тут у меня и от сердца отлегло. Я-то думала, что сейчас начнуть нас всех рубить, а они... как и люди всеодно. Смеялись даже...
Вот так и началась эта аккупация... Ночь мы промаялись кое-как, а на другой день смотрю: немцы к нам в хату идуть! Ну и выгнали нас на улицу. Просила-просила хоть в коридоре оставить, но и в коридоре не разрешили. Что делать?.. Да сгородили мы с Витькой кой из чего шалаш в огороде и устроились в нем... А в хату я уже ходила только прибирать да печку топить... Для них... А как же? Они ж, когда высяли-то нас, так я переводчику объяснила, что нашу русскую печку топить надо умеючи, а то и дом сгорить и все барахло ихнее. Вот и впускали...
Как-то сижу я возле шалаша, чишшу картошку. Смотрю: Динка с Идой идуть!..
Оказывается, отъехали они сколько-то, а машина ихняя и сломалася. Что делать? Нельзя ж было Андрею возвращаться-то! Вот и добрались они до первой попавшейся деревни, нашли ему там шапку старую, фуфайку, он и ушел с проходящими частями. А Динка оставила Лору и свекровь в той деревне, схватила кой-какие вешшички, Иду и назад. Идти надо было лесом, болотом. И как раз в тех местах перед этим немцы разбили часть нашу... Загнали в это болото и разбили. И вот идёть она возле, а солдатики мертвые плаваюьт в тине болотной и головы их торчать. И глаза смотрять...
- Гля-я-дить один, как живой! - Динка убивалася. - А, можить, и живой еще был... Страху набралась!..
Ну, пошла она теперича за Лорой и свекровью. Подходить к той деревне, а ей навстречу уже люди бягуть:
- Не ходи туда! Там двух немцев убили, так они всех растреливають.
Да как же не ходить-то ей? Ребенок же там!.. Подбежала она к деревне, а там и вправду всех уже на улицу выгнали. Глядить: и Лора со свекровью стоять!.. Ну, пока немцы суетилися, высмотрела она момент удобный, выскочила из лесу, схватила их да удирать! Сколько то пробежали - выстрелы застучали... Расстреливають!..
Привела Динка всех к нам и хотела идти искать, где жить... Она же  комиссаровой женой была, вот и боялася, что здесь ее выдадуть. А я говорю:
- Да оставайся с нами. Чему быть, того не миновать.
Вот и осталась она...
А я все по Кольке плачу: что с ним, где он?.. Вот раз приходить сосед и говорить:
- Пожарную машину под Желтоводьем разбило.
Сердце мое так и оборвалось: а вдруг это их! Ну, что делать?.. Засобиралася я  бяжать туда, а Динка:
- Зачем ты пойдешь? Если и их... Так  что? Лежать они там будуть? Да и ночь уже на дворе. Куда ж идти?..
А утром я так-то глядь: Зинка идёть! Она ж вместе с моими уезжала! Я - к ней:
- Зин, ты ж уехала!
- Куда?.. - она-то. - Мы отъехали за Желтоводье километров десять, а мои и запросили есть... Они ж моментом все припасы поприжрали! Что делать? Денег нет, купить нечего. Да и у кого? Там же туча черная народу идеть! Вот я и вернулася. Тут-то у меня и картошка в подвале осталася, и мать одна...
- Да ты скажи мне, как мои-то?
- Живы твои. Не беспокойся... Подбило пожарную машину, говоришь?.. Ну, можить, какую и подбило, а мы проехали... Коля твой больной?.. Что ж делать! Жаловаться ему теперича некому.
Вот и успокоилась я немного...
А спасло их вот что: с Сенькой тогда приятель его поехал, а жил он в деревне, неподалеку от Карачева. Как отъехали они чуть, он и стал уговаривать Сеньку:
- Давай ко мне заедем! Наши свинью вчера зарезали. Вот мы ее теперича с собой прихватим и будем сыты.
Поехали они за этой свиньей... Да и задержалися до темноты. Вот ночью и проскочили. А те машины под бомбежку и попали... Спасла их эта свинья, значить...
Но это я потом узнала. А тогда всё-ё бегала к дороге пленных смотреть: не гнали б Сеньку, Колю моего! Наварим с Динкой ведро свеклы, картошки, капусты, приправим чем-нибудь и, как утром встанем, так  Динка - с детьми управляться, а я - туда, к дороге. Ох, и тяжко ж было на все это смотреть!.. Плятутся эти пленные, ташшуть друг друга! Поднесу я им это ведро, а они как набросятся на него! Кому горстью этой еды в руку сунешь, кому - в карман. А немцы кричать, стреляють! О-о-о, сколько ж их тогда гнали! Сплошной колонной...
Потом и холода начались. А пленные-то раздетые, босые почти! Или в тряпках каких завернуты. И уже к ведру моему не бросалися, сил не было... А следом лошади ехали. Подбяруть немцы какого, швырнуть в сани... Ля-я-жить мертвый, зубы оскалимши... А какой и помираить ишшо только... Ох, Господи!..
Были и лагеря в Карачеве. Вот там-то, за базаром, церковь стояла. "Преображение" она называлася. При советской власти ее на театр переделали, а теперь вот... Сколько ж в ней пленных было набито!.. Так-то спустять они сверху банку какую и просють:
- Водички!.. Дайте хоть водички...
Положишь им что-нибудь в эту банку, поднимуть они...
А еще лагерь был... Как идешь сейчас на базар, так по левой стороне тут-то. Проволока там в несколько рядов была натянута, вот за ней-то они и находилися. Грязные, худые, обросшие, в тряпках кой-каких. И до того отошшавшие, что в чём только душа держалася!.. Всё мы туда к одному знакомому ходили. Сына его немцы расстреляли, а самого в этот лагерь и бросили. Хотели мы его оттудова выручить, а как подступишься-то к нему?.. С месяц, должно, его там продержали, а потом угнали куда-то...
А еще я к больнице как-то пошла, настряпала кой-чего и пошла. Боже мой!.. А там... всё этими пленными забито! И ляжать они прямо на полу. Стонуть, доктора зовуть!.. А тут еще машину таких же подогнали. Просють они: сымите, сымите нас!.. Нет, не могу и вспоминать это... И не приведи, Господи, пережить такое вам и детям вашим!..


      
Лето сорк первого жаркое было, сухое. Поэтому немцы бы-ыстро продвигалися. Они-то на машинах все были, пяхоты я и не видела... И страху ж нагнали они своими  машинами на людей! Прямо парализовал всех этот страх сначала. Бывало, как лятить мотоцикл, как рычить!.. У нас и человек по этому болоту не прйдёть, а он, как черт, нясёцца себе и хоть бы что!
Вот и начали они грабить на этих машинах по деревням. Все оттудова ташшыли: одеяла, подушки, половики, лук связками... Холстина какая - и ее в сумку, лампа - давай лампу! Один даже мочалку детскую не постенялся... А уж скот как губили! Как поедуть в деревни, так и вязуть оттудова и овец, и телят, и коров... Свинью привязуть, зарежуть, так чего они только с ней ни мудрять! Рулеты крутють, свельтисоны разные. Панствовали во всю! Повора-то ихние готовить умели! Это не то, что наши: отварил мяса да ешь. А эти... не-е-е, эти умели!.. Гусей как привязуть связками! Сбрасывають с машины, головы им тут же рубють...
Пошла я раз к одной знакомой... Из бывших господ та была... А она и говорить:
- Во, видишь, какие немцы культурные! Гусика-то, обязательно с подливочкой едят!
- А чего ж им не есть? - отвечаю. - Из своей Германии они его, чтолича, привезли? Это ж наш гусик-то! Можно и с подливочкой...
И вот так-то... Резали они этот скот по чём зря! Ни овец, ни коров тельных не жалели. Раз смотрю так-то в окно: корову они вядуть. А у ней уже вымя налитое, вот-вот ей телиться!  Еле-еле в калитку она пролезла. И сразу слышу:за-а-ревела! Режуть... Вот тут-то я и подумала: немцам больше не быть у нас. Не стерпить мужик этого! Его, бедного, и так коммунисты мучили-мучили, а теперь ишшо и немец  добивать будить?..
Ну, и правда. Когда они возле городов всё пообчистили, поприжрали, как саранча, то поехали в деревни дальние. А там их и начали партизаны встречать. Приезжають как -то мои немцы, что в хате нашей жили, и рассказывають:
- Во, матка, русских бить надо, - объясняють. - Шесть лет киндер, а что сделал? Вышел, дверь снаружи подпер и зажег хату! И спалил двенадцать человек!
Гормочуть по-своему, возмушшаюца: киндер, мол, ишшо, а какой коварный!
Разве станешь им возражать? Поддакиваю так-то, а сама думаю: "Стоить, стоить вам! Как же, хозяева новые понаехали!"
Помню, как-то начали они мне объяснять: скоро, мол, помешшык приедить и управлять здесь будить. А я и скажи:
- Ишшо курочка яичко не снесла, а вы уже яишницу  жарите?
Рассмеялись... Мария-политик меня называли.
- Вот, Мария, скоро мы Волгу перейдем, в Волге покупаемся, - скажуть, да еще и покажуть: полотенчиком, мол, утремся. - И дальше, на Баку пойдём...
Погляжу-погляжу на них, а сама и подумаю: "Подождите... Бываить, так потруть вам спинки, что и до дома не добягите!" Но этого ж им не скажешь? А вслух и пробурчу:
- Россия мно-о-го войн пережила. Еще неизвестно, будете ли вы купаться в Волге?
- Ну, что ты, Мария! - засмеются даже. -  Русским капут.
Весё-ё-лые были, все пели-распевали... Бывало, приду убирать в хате, а они свистять, как соловьи! И что у них за манера такая была... свистеть? Оглушуть прямо!.. Ну, а потом и вправду: как начали наши им спинки тереть, как начали! Тут-то они и петь перестали, и смеяться. Одно утро прихожу - все молчать. Никто не свистить, никто не поёть... Что это с моими немцами? Ай, померли?.. Открываю так-то дверь... Не-е-т, живы сидять, а молчать. "Господи, - думаю, - что ж такое?" А тут выходить один... Он хорошо к нам относился. Все, бывало, по конфетке какой вам дасть. Такие конфетки у них были... цыбиками... Так вот выходить он и говорить:
- Матка, капут армии нашей... Аллес немцев окружили русские, - объясняить - и капут.
- Ах, - качаю головой, - жалко, жалко...
А сама думаю:"Пралич вас всех побей! Стоить вам!.." Подхватилась да к бабам: радость-то какая! Так Шура на что была старая... ноги у нее еще болели... так и она: как начала танцевать! Кто - петь, кто - на коленки и Богу молиться!..
Вот и началось тут у немцев! Раненых сразу повяли, злые они стали... И спорить я с ними бросила. "А то - думаю - пристрелють ишшо как-нибудь."
Ну, а дня через три... Вхожу я в хату прибирать, а они упаковываюь все, -  уезжать собираются. Подошел ко мне Игнат... был такой солдат добрый... и говорить:
- Занимай, матка, свою хату.- И киваить на мешок с мукой: - Это, Мария, киндерам твоим...
А привезли они эту муку с месяц назад и иногда кое-что пекли из нее. Да и я, признаться по правде, приду, бывало, убирать да и возьму из этого мешка горсть какую... коржики потом вам замесить. И вот Игнат теперича и указал на этот мешок. А в нем ишшо фунтов десять, должно, оставалося! Как же я рада была!
Ну, уехали они... А на хате такую табличку оставили висеть и на ней что-то написано было. И вот ходють немцы вокруг нашей хаты, а никого к нам не становють... И что на этой табличке было написано?.. Но потом все ж приходить такой немец высокий, здоровый и говорить мне через переводчика: вот, мол, я и мой помошник будем здесь жить.
- Ты, - на меня показываить, - будешь нам готовить и я с тобой спать буду.
- Не-е! - как закричу я! - Нет и нет... И не думай он, и не мысли!
Ну, поругался он на меня, поругался и ушел. А спустя сколько-то ка-а-к гонить ораву цельную! Вот тут-то они нас и помучали! Днями, бывало, стираю на них, воду грею. Они ж только теплой водой умывалися!..
И вот как-то раз заходить командир ихний, а я и ворчу при нем:
  - И что это за ваяки такие! У нас дети, и то холодной водой умываются. Да разве ж выдержуть они морозы наши без закалки?
Послушал он, послушал да к переводчику:
- Что Мария говорит?
Переводчик объяснил. Вот он и скомандовал своим солдатам: хватить, мол! С тех пор и довольно им просить теплой воды... А стирать... все так же на них я стирала. Они ж такие чистюли были! Как чуть белье поносил - стирай!.. Особенно один мучитель был! Что раз удумал:
- Сегодня я сам стирать буду.
Да взял рубашку, три носовых платка и начал... Виктор таскаить воду, я - грею. Виктор носить, я - выношу... И так двенадцать ведер воды только для него принесли! Ну ты подумай только: какой издеватель попался!..
А-а-а, они, кто не придуть: китайцы, французы, японцы, - все такими будуть! А фины?.. Издевались хуже немцев! Один у нас стоял и что раз отмочил:
- Топи, матка, печку. Я картошку варить буду.
И поставил чугунок на нее. Я ему объясняю: русские, мол, варють в печке, а не на печке. Там она никогда не сварицца!
А он - своё! И вот: сам носить дрова, а я топлю. Носить, а я  топлю... Вижу: печка моя уже накалилася, как домна! И ты знаешь... Принес он еще охапку дров, нагнулся так-то ее сбросить, а я... ка-а-к хватила топор! Всё у меня в глазах потемнело... И что меня остановило?.. Кто-то из вас, должно, крикнул... Тут-то только у меня и прочнулось сознание: "Да что ж это я?.. Помилують они меня, чтолича?.."
Вот так и все они, как фины эти... Кто ни придёть - добра от них не жди... Вообщем, натерпелися мы горя от них, повидали всякого...



Жилил мы тогда уже в своей хате, но за перегородкой. Отгородили себе уголок за печкой, там и толклися... Питались чем?.. Да тем, что Бог пошлёт. Немец-то угошшал нас, чтолича?.. Помню, когда начали они крепко скот губить, так пойду, наберу требухи, печёнки, селезенки... они ж все это выбрасывали. Потом вымочу в воде, накручу, котлет нажарю. Вот вы и ядите...
А как-то ишшо и картошкой запаслись. Правда, подмороженая она была... Это немцы поздней осенью уже привезли ее себе машину цельную да и оставили на улице. А тут ночью - мороз. Вся эта картошка и примерзла. Взялись мы и перетаскали ее к себе. И вот зальешь ее водой холодной на ночь, потом отваришь, натрешь и печешь пирожки. Да еще требухой и заправишь... Надо ж было что-то есть? Вот и промышляли, как собаки. Где что ухватишь, то и твое...
А потом, после войны-то, еще и расплачивались за свою удаль. Как что, вызовуть в энкэвэдэ и начнуть выспрашивать: кто чем жил при немцах... Помню, раз призвали меня повесткой, прихожу. Липатников сидить:
- Ну... что, Сафонова...- сам на стуле развалился. -  Слышали мы, что шубу ты при немцах продавала.
- Какую шубу? - Аж затряслася я вся. - Никакой шубы у меня и сроду-то не было!..
- Да вот... Говорят, что ты ее немцам продала....
- А хоть бы и продала!.. - Тут уж я и не выдержала. - А хоть бы и немцам!.. Вы же все поуехали, а нас с детьми и побросали. Что нам оставалося делать? Тут и шубу, тут и всё...
- Ты мне этого не рассказывай! Меня это не интересует. Ты про шубу давай...
- Да-а-а, знаю, что вас не интересуить, чем мы тутова жили... А про шубу твою я ничего тебе не скажу. Некогда мне было за шубами смотреть и за теми, кто их продавал. Детей надо было кормить, обувать-одевать...
- Ну, ты знаешь что... - Поднялся из-за стола. - Я сейчас свидетеля призову.
Гляжу, входить одна знакомая. Как накинулася я на нее:
- Забясилась ты, чтолича? Какую я шубу продавала? Когда?
Досада ж! Ты подумай только: день цельный я потеряла из-за них! У меня ж на огороде-то дел сколько, а они... с допросом этим... Липатников как закричить:
- Замолчи! Я тебя посажу!
- Сажай, - говорю, - сажай! Пусть дети сиротами остануцца.
Сейчас приходить милиционер да сов меня в другую комнату. А там кушетка стоить, солнышко в окно светить! Как легла я на эту кушетку... А во хорошо-то!.. Не помню, заснула, нет ли, но поляжать - поляжала. Потом дверь открывается:
- Уходи.- Липатников опять на пороге.
- Ух, - говорю, - как хорошо-то тут у вас. Я б и иш-ш-о полежала...
- Уходи отсюда!.. Ты, Сафонова, ханатик.
- Какой такой ханатик? - спрашиваю.
- Да ты, вот, правду не хочешь говорить, как тут при немцах...
- А что я тебе буду говорить? Побыл бы сам - увидел... А то ты удрал, а нас тут с детьми оставил правду разведывать?
Ну, ничего он... Выгнал меня, по-о-шла я...
Так про что я тебе рассказывала?.. Чем питались и какими немцы были? Да разными... Были и добрые. Все так-то хоть печеник какой вам сунуть. И совестливые попадалися. Выстираешь, выгладишь ему белье, он и дасть буханку хлеба. А были издеватели!.. Сварила я раз шшы из крапивы, приправила требухой... А она ж пахнить-то... не мясом жареным... И вот сидите вы, ядите. Смотрю, Курт входить. А вре-е-дный немец был! Посмотрел-посморел на вас, носом так-то подвигал, поводил, а потом подошел к вам, перегнулся через Виктора да как плюнить ему в шшы!
- Руссишь швайн!
Свинья, значить, по-ихнему... Покачала я головой, покачала... да вылила миску и налила другую.
Тогда их сила была, вольно они себя вели! Бывало, поставють так-то машину возле дома, вот и ходи возле нее, да и посиди в ней, если хочешь - все ничаво! Иди, куда нужно, никто тебя не задержить ни днем, ни ночью. А после того, как их трепанули на Волге да еще партизаны стали пшшыпывать, такое началось, что и из хаты лишний раз не выйдешь. А если пойдешь куда, так только по шоссе... Рипа как-то наладилась к своим на Бережок да свернула с моста... Хотела пройтить по полю, как покороче... И вдруг слышить: вью-ю-к мимо нее! Оглянулась, а это солдат стреляить. Да еще тот, что у нее на квартире стоял. Подхватилась она да к нему:
- Ты что? Забясилси, чтолича?
А он:
- Приказ, матка. Никс там ходить.
И вот так-то... Пойдешь на Рясник свекровь проведать и не знаешь: вярнешься ли? Вовсе они озверели!.. Это у них вначале вроде как прогулка была. Как свистели, так и ехали... без остановки. Лето-то жаркое, сухое было!  Что им было до Москвы промахнуть? Они б и до Дальнего Востока проскочили на своих машинах. Но осенью дожди пошли. Как заморосило!.. Вот дожди-то их и затормозили. Бывало, завязнить машина в грязи, как сбегуцца: ва-ва-ва-ва!.. Гормочуть-гормучуть, потом уцепюцца человек двадцать за эту машину, выволокуть. Проедить она сколько-то... Опять увязла! Снова они таскать ее! Ругаются, кричать! Пробка сойдется... Дороги-то наши какие? Грязь да топость... Особенно там-то, на Орёл. Там, нябось, и с моторами заливалися... Вот это-то их и погубило: дороги наши да непогодь. Показала им Россия, как ездить!..
Потом снег пошел, морозы ударили. Молодые немцы... те еще не поддавалися сначала морозам этим, даже пробовали в одних мундирчиках бегать. А те, что постарше... Если мороз сильный, как намотають тряпок разных на голову, на ноги... Они ж плохо были обуты! Сапоги-то ихние ши-и-рокими были. Как ступить какой в сугроб, так они срузу и полные снега. И что за фасон такой был?.. Вот, бывало, и не показывайся на улицу ни в валенках, ни в рукавицах. Сейчас повалють, снимуть и
ни-и-каких тебе расчетов...
Я раз пошла к Листафоровым в перчатках, а они на краю города встретили и сдернули их с рук... Да и летом сапоги сняли... Я-то всё-ё берегла их! А потом и думаю: "Чем в сумке их таскать, дай-ка надену." И обула, когда нас опять из хаты выгнали. А один немец подскочил, толкнул меня... Упала я, а он и снял их... Вот и надела...
Но вскорости от Гитлера указ вышел: за грабеж - расстрел. Ну, они, конечно, грабить не бросили, но все ж не так нагло это проделывали, как раньше. Что стали придумывать? Сейчас присмотрють, у кого что можно взять, и придуть. Семью арестують...  а то и постреляють, как за связь с партизанами, а сами и заберуть, что надо.
Пришли раз и к нам. А у меня еще тогда поросеночек уцелел, под полом мы его прятали. И такой он смирный был! Наваришь ему, бывало, кой-чего, наестся он и спить себе. Бо-о-льшой уже вырос, жирный... И еще кроме него было у меня кур штук семь. Вот как-то и высмотрели, паразиты, все мое хозяйство, и пришли... Вышел один на серёдку хаты да как топнить ногой! Ладонь - к уху и слушаить... А куры-то, они ж всегда на стук всполошатся, обязательно пятух закричить!  Да и поросенок хрюкнить, не удержицца... Свинья и есть свинья. Это тебе не корова! Та молчать будить... И вот, значить, когда он топнул ногой-то, пятух и выдал все мое хозяйство. Так разом и нашли всю мою живность...
А потом еще и телят наших, что в снегу были зарыты, обнаружили... Что за телята?.. Да это, когда немцы коров тельных резали, то их выбрасывали. А мы насбирали и сложили возле дома в снег... Хотели потом засолить-то. Кто ж его знаить! Бываить, такой голод начнется!.. Вот немцы теперича и обнаружили этих телят, и сели протокол писать: за связь с партизанами, мол... Думали-то, что мы этих телят для партизан спрятали!.. Загнали всех нас в комнатушку, а Динку уже расстреливать повели... Ну... надела я на вас белье чистое, сидим мы, ждем выстрела... А они уже свинью нашу зарезали, унесли, кур моих теперь сидять, жруть... Вдруг фетфебель входить. Взял протокол... Потом зашел к нам в комнатушку... А вы си-и-дите, как тараканы какие, на печке, глазами лупаете. Поглядел он, поглядел... Да взял и порвал протокол этот. И швырнул его в печку... Понимаешь?.. Видно, жалость у него явилася. Подумал, небось: и за что их расстреливать? А, может, и своих детей вспомнил... Ну, опомнились мы чуть, глядь: Динка входиь! И переводчик за ней:
- Полешьте на пештю...  - Чехом он был.
И объясняет: ничего, мол, вам пока не будить...
Во как, милая... Так что если б не фетфебель этот, так и пострелять бы нас могли из-за телят этих. А так только арестовали и из хаты уже выходить не разрешили. И продержали под арестом этим дня четыре. Попрошу только так-то:
- Да выпустите вы меня хоть корма корове дать...
Выпустють, а патруль следом и топчить...
Ну, а потом, видать, дело дошло до комендатуры... она как раз напротив нас была, у Ермольевых... И был там один немец, Энсом его звали. Так... царство ему небесное!.. узнал он, что нас не выпускають из хаты и пришел. Рассказала я ему все... Вот и вызвал он этих солдат к себе. И ослобонили нас...
Но с тех пор Виктор мой запаха свежего белья и не переносить. Дай ты ему какое-нибудь поношенное и все тут! Видать, на всю жизнь ему впечатлилося, как мы в чистом белье сидели и ждали, когда нас расстреливать повядуть...


 
На вторую зиму начали немцев сильно партизаны шшыпать. Наскочуть ночью на одиночную хату и всех перебьють. Поэтому стали они скучиваться по большим хатам. А наша-то на краю города стояла, возле оврага. Вот они и боялися у нас жить: а вдруг партизаны из оврага выскочуть? Но все ж иногда придуть да придуь так-то и сразу:
- Матка, партизаны есть?- Показывають: во, мол, из оврага?
Вот мы и приладились:
- Да, да! Партизаны, пан! - Чтоб меньше таскались-то!
А они и начнуть по двору шастать. И все турчать:
- Партизан, партизан!
Ходишь за ним и думаешь:"Пралич вас побей! Ну что ж, партизаны-то, воробьи, чтолича? Клюнул да в кусты?" Прямо парализовали их эти партизаны! Раньше-то  вольники какие были! Ходили, насвистывали себе! А теперь стали потихонечку, чтоб незаметно как...
А раз пришли к нам и немують: во, мол, лес прочёсывать идем. И ни одного партизана не оставим!
- О-о-о, лес велик, - говорю. - И туда лес, - показываю, - и сюда лес. Как от Карачева начинается, так и до самой Москвы... - Стоять, слушають. -  Сколько ж вам солдат-то надо, чтоб его прочесать?
- Не-е-е, - смеются - у нас собаки...
- Ну, - говорю, - раз собаки... Ладно, прочёсывайте.
И пошли они... А их там как чесанули! И не под гребешок, а под гребёнку... Партизаны-то... все тропочки в этих лесах знали! А немец только отошел в сторону, так и заблудился сразу.
Стали и люди тут головы поднимать: оказывается, не так страшен черт, как его малюють. Можно и немца победить... А вскорости пришла к Шуре Собакиной связная от партизан. Стали мы через нее кой-какие сведения им передавать: сколько немцев, как себя вядуть, сколько машин, какие. Им же все интересно было знать! Да и соли, бывало, соберем, табачку туда переправим... Господи, а как же при этом режиме и помогать-то? Вот и объявила эта Шура себя портнихой, чтоб с людьми связываться. Как пошли к ней! Дорогу прямо протолкли. А разве можно так ходить? Под самым носом у немцев? Комендатура ж как раз рядом была. Вот я и говорю Виктору с Динкой:
- Не ходите вы туда. Не обойдется там без провокатора!
А раз приходить ко мне эта Шура и говорить:
- На-ка, возьми себе... - и подаеть  мне штамп "Смерть немецким оккупантам!"
Да список еще. - Распишись, что получила.
- Да иди ты к свиньям! -  Я аж вскипела вся. - Что мы, для этих бумажек работаем? Мы для себя работаем. Каждый по крошечке сделаить, а немцам - во вред.
Вот и начал Витька: как вечер, нарядится в батькин пиджак, в валенки его большие и пошёл. Повесять немцы листовку, какие они хорошие да милосердные, какое счастье всем нясуть, а Витька хлоп сверху этот штамп! Руки у него и в чернилах! Что если поймають? Доказательства-то сразу видны... И вот, как пойдёть он, бывало, штамповать, а я как стану возле окна и аж задеревянею вся! Гляжу в конец улицы и не могу с места сдвинуться. "Никогда больше не увижу моего Витю!" - думаю... А уж как покажется!.. Да еще идёть ровным шагом! И начнёть мое сердце отходить, отходить...
Уж очень я волновалась за него! Он же такой безоглядный был! Когда наши бомбить-то начали... так что он устраивал с Володькой Дальским? Как самолеты начнуть заходить на бомбежку, а они залезуть на крышу дома, где немцы живуть, да в трубу лампу и опустють. Вот самолеты потом и лупють по этим домам...
В то время наши уж крепко часто бомбить стали! Днем еще не так, а как ночь - и по-о-шли! Один бомбардировшык улетаить, другой прилетаить. Один уходить, другой заходить. Ну прямо лихо стало! Так немцы что удумали делать? Как только самолеты загудять, а они попрыгають в машины и разъедутся по ближним деревням. Лови их!.. Вот и получалось, что наши своих и бомбили...
Раз и мы, как немцы, подхватились да на Подсосонки! Прибежали туда, а там ещё больше бомб рвется! Да снег, метель еще разыгралась! Ну, мы выскочили из этих Подсосонок да назад. И все-то наладились по дороге, а Витька, видать, взял левее, через луг. Схватилась мы: где Витька?.. Я - кричать, я - звать его, а его и нетути... Ну, после этого я и сказала себе: "Никуда я больше не побягу! Не знаешь, где убьёть..." Там-то, на Подсосонках этих, тоже бомба попала прямо в хату и всех побило...
Были у немцев еще и убежишша, рядом с нами они такой дот выкопали. Вот и прятались в него, а нас туда не пускали... А как-то раз мы взяли и передали партизанам про это дот. Через какое-то время как начали наши это место луданить, как начали!..  Немцы ночь просидели там и ушли... К вечеру опять бомбежка началась. Ну, раз немцев там нет, мы - в него. А бомбы как посыпались вокруг этого дота, как начали рваться! Сидим мы, молимся:
- Господи, спаси нас, дураков! Сами на свою голову накликали...
И губы-то наши попересмякли от страха... Но все ж ни одна бомба в него не попала... А, можить, и попала, но не пробила... Вылезли мы утром на свет божий все черные оттудова. Он же, дот этот, сыпался весь во время бомбежки-то... Села я возле на бревно и... глаза мои не смотрють, и руки не поднимаюцца. А тут как раз Энс... Был такой немец добрый в комендатуре... Как глянул!..
- Мария!.. Ты, как... - на землю показываить. - Не гут война...
- Ох, - головой качаю, - не гут!..
- Это... - показывает на небо, - ваши, - мол - бомбят, русские.
- Ну, что ж...- протерла я чуть глаза. -  Надо и нашим...
С тех пор не прошло ни дня, ни ночи без бомбежек. Уж так налетать стали, так лупить! А немцы по самолетам - из зениток... Как-то сбили они наш бомбордировшик и упал он возле базара. И сгорел. А летчика отбросило, жив он остался. Схватили они его, пытали, а потом раздели и выбросили в коридор. А мороз был градусов тридцать!.. Ребята бегали туда, так он им адрес свой сказал, что откуда-то из Сибири, мол... И замерз, бедный...



Когда начала к нам ходить связная от партизан, то некоторые стали проситься, чтоб она провела их к ним. Ну а немцы, видать, и распознали про эту связь и подослали к Шуре провокатора. Вот и приходить раз одна к Собакиным. Назвала себя Александрой, будто сама она из Москвы, попала в окружение, немцы над ней издевалися... Наговорила много! А я как глянула на нее, так сразу и определила: провокатор она! Глаза- то у нее верту-у-чие такие, так и нижут, так и нижут насквозь!
- Шур, - говорю, - знай: недобрая эта женшина! Напрасно ты ее привечаешь.
А Шурка и слушать не хочить! Та уже так к ней подладилася!
Ну, устроили они под Новый год вечер, пригласили ребят. И ребят - самых вожаков. Тосты!.. Эта Александра с Авдеевым милуется, на шею ему вешается:
- Нам больше, больше народу надо!
А он и давай ей хвалиться, кто и что уже сделал... Вот потом-то их всех и поарестовали. Вскорости, после Нового года тут-то...
И началось с того, что собралась Шура одну семью к партизанам переправить. А она, провокатор эта, и увязалась с ними. Собрались они, пошли... Только от Карачева отошли, а их возле Мылинского моста и словили. Схватили, покидали в машину. Вот после этого и начались аресты. Забрали и Собакиных: Шуру и Инку. А Инке этой было тогда лет семнадцать всего... Потом  ходила Мария Васильевна их проведать. Так Шура вся синяя прямо была, так ее избили. А Инна даже и встать не смогла, к матери выйти... Быстро их тогда расстреляли! Нашли у них и записи разные, и листовки...
Расстреляли с ними и еще человек пятнадцать... Это моей золовки Рипы отец работал тогда на железнодорожной будке и мимо нее как раз дорога к складам проходила. Вот возле них-то и расстреливали всех. Видел он, как и их везли. Из машины кто-то выглянул, крикнул:
- Передайте нашим...
Ну, расстреляли их... И за Динкой пришли, взяли... Что делать? А в комендатуре работала переводчицей знакомая одна, Ольгой ее звали. Я - к ней:
- Олечка, что ж я с детьми-то Динкиными делать буду? У меня ж своих трое...
Она и говорить:
- Знаешь что?.. Приготовь-ка взяточку хорошую. Я попробую устроить...
Ну я и насбирала из того, что припрятала: кожи, отрез на платье, комбинаций несколько... Пришла она со следователем. Набрал он себе на двое сапог, она кое-что взяла... Смотрю: Динку на другой день и выпустили.
Отпустили через некоторое время и Шуру Прокопенко, связную. Пришла она  к нам и говорить:
- Что делать? Заставляют меня немцы работать на них. Если не соглашусь - расстреляют.
- Соглашайся, Шур, - говорю. - Хоть какой момент выиграешь! Потом что-нибудь сообразим... - А тут был один предатель. Вот так и выискиваить, бывало, так и выискиваить! Как с кем познакомится, чуть что выпытаить, так и все: продал немцам! Я и говорю Шуре. -  Давай, убери пока этого...
Ну... уж и не знаю, что она там немцам сказала, но забрали они его, пытали, били... Потом стали от нее и большего требовать. Что делать?
- Бяги, Шур, - говорю. - Скрывайся как- нибудь.
Она и ушла с Хорьковым, - его еще не успели взять. И уже прошли они Хотынец, но все ж поймали их. Хорькова сразу расстреляли, а Шуру избили, глаза повыбивали и бросили к какой-то бабке в хату. А тут - тиф. И заболела она тифом этим. А побитая ж была, отошшвшая. Вот и умерла вскорости... Все это мы потом узнали, сумела она перед смертью передать...
Умерла она, значить, и что ж ты думаешь? Нашлись потом люди, которые из нее предателя сделали! Когда нас уже освободили, то к нам ходил один партизан из отряда Кныша. Так вот он все ее ругал: она, мол, моих предала!
- Да ты что? - накинулась я на него. -  Да я голову отдаю на отсечение за Шуру! Она же сразу могла всю мою семью выдать. И Виктора знала, и Динку... и все их дела. А что твоих родных предали... Так были на то и настоящие провокаторы.
И рассказала ему все, что знала про Шуру. Так он мне поверил, вроде... Надо же! Кто предавал, немцам служил, те спокойно потом жили, а праведного предателем окрестили. Вот что война делаить!



Та зима была морозная, холод был лютый. А тут еще и тиф начал свирепствовать. И заболела им Мария Васильевна Собакина... Она же, после  расстрела сестры и дочки, так плакала, так убивалася, что у нее даже жар приключился. Мы думали-то, что от переживаний, а оказалось - тиф. Отвезли мы ее в больницу, а немцы, которые караулили хату ее после расстрелов и обычно там и сидели, сразу повесили табличку на дверь:"Тиф!" И в серёдку больше не сунулись, а только возле хаты ходили...
Ну, увезли Марию Васильевну в больницу, а дети-то осталися! Гале тогда годика три было, Виктору - пять. А печка-то у них в хате не топлена! Думаю: "За одну ночь они там померзнуть! Да и голодные цельный день...Что делать?" Душа моя изболелась по ним! Ну... к вечеру оставили немцы только одного часового. И часовой этот пожилой был. Подошла я к нему, говорю:
- Пан, киньдеры ж там!..
Нет, не пустил... Правда, не то, что строго, винтовкой там... но не пустил. На часах же стоить! Тогда мы с Динкой что надумали: спустились в овраг, потом по горке вскарабкалися к их дому... Он же как раз на краю стоял... А часовой  хо-о-дить себе! Ну, можить, и заметил... Знал же, что там дети плачуть... Вот мы и забрались в дом через окно, и выташшыли их оттудова. Принесли к себе домой. Посняла я с них одежду еще в коридоре... Тиф же! Не дай Бог!.. Все посняла, а вот чулки и осталися. Можить, в них-то что и  было... Посадили мы их на печку, отогрели, накормили. Уснули они... А ночью гляжу: жар у них! Сначала у Гали, потом у Виктора... "Ну, - думаю, - простудились!" А потом и бредить они начали. Что делать? Утром - к доктору. Пришел тот:
- Тиф! Сейчас же в больницу.
К вечеру смотрю: ты захныкала, потом - Лора, Ида... Ну, началось!.. Виктор вначале еще храбрился, а потом пошел так-то на кухню да и ударился без памяти!.. И вот что теперь: этих двое, своих четверо... Да наняли мы с Динкой лошадь, положли вас: сюда три головы, туда три... И отвезли в больницу.
А в больнице тогда медсестер не было. И осталась Динка за вами ухаживать, а я побежала в баню денифекцию проходить... Что за денифекция такая? Ну, тогда-то...
Как пройдешь эту денифекцию, так тебе сразу табличку красную и дадуть: "Тиф!" Повесишь ее на хату и уже немцы в неё не сунутся. Вот я скорей-скорей да за этой табличкой. Прихожу... А баня эта - совсем не топлена! Стоить немец, даёть тебе таз воды, а белье отнимаить на прожарку.
- Долго ли будуть белье прожаривать, пан? - объясняю ему.
Привыкли ж на пальцах-то объясняться... Ничего он мне не ответил и вышел. Ну, ладно... Осмотрелась я чуть, вижу: старушка сидить. И аж синяя вся стала! Совсем замерзаить. Чем ей помочь?
- Возьмите, - подаю ей таз, - хоть воду мою теплую.
- Да что ж мне твоя вода?.. - колотицца она вся. - Намочусь я ею, а она сейчас и замерзнить на мне?
- Ну хоть руки в ней погрейте...
А сама тоже дрожжу - сил моих нетути! Что делать?.. Да как начала стучать в стенку! Вот он, пришел немец. Ругается по-своему! Я - к нему:
- Что ж ты поморозил-то нас вовси? Вон... матка душу Богу уже отдаёть!
Махнул он рукой на нее: матке, мол, все равно капут... И что ж ты думаешь? Мою одежу принес вскорсти, а ее - нет... Живой ли она оттудова выбралась? Уж и не знаю... А я схватила свою прожарку, натянула скореича на себя да за табличкой этой. Пришла потом домой, повесила ее на угол и уже ни один немец больше к нам не сунулся...
Осталась, значить, Динка за вами ухаживать, а мне-то кормить вас всех надо? В больнице ж вовси ничего не давали... Вот, бывало, и бегаю по деревням что-нибудь на тряпки выменять. Насбираю, потом и пру на себе. Принесу, наготовлю, да - к вам. А вы уже ждете... Поедите, а я опять в деревню. Да ра-а-ненько, чуть зорька начнёть заниматься. А то немцы проснутся и поймають... Да и пристрелить могли, партизан же все боялися.
Выручили тогда нас тряпки эти. У себя в хате я все поободрала, совсем она пустая стала. У Марии Васильевны шторки с окон посняла... Еще до войны недостаток этих тряпок был, а уж в войну-то... Что ни принесешь в деревню, все брали. За старый фартук и то, что-нибудь да выменяешь: бураков каких, картошки ведро или полведра. Где сколько дадуть... Хлеба, говоришь?.. О хлебе и не говорили, до хлеба ль тогда было? Щи да картошка постная в такую сладость вам казалися! А сама... Сколько раз, бывало, так и вовсе голодная оставалася. Это ж надо было столько человек прокормить!..
А тут еще... Ночь не спишь от бомбежки, а утром надо в деревню идти. И вот раз так-то начали бомбить, а я побежала в подвал прятатьтся, споткнулась да и упала на пороге. А как раз перемежилось, самолеты разворачиваться, видать, полетели. Вот я на этом пороге и заснула... Да так и проспала, пока не отбомбили. И этот порог казался мне подушкой пуховой. Во как, милая...
Но выкрутилась я, выходила вас... Да еще и к чужому не притронулась. У Марии Васильевны в подвале  два мешка свеклы лежало и картошки столько же. И вот, когда крепко лихо стало, я и решила:"Полезу-ка, буду брать. Их же тоже кормить надо!" А потом и одумалась:"Что ж я наладилась-то? А вярнёцца она с детьми? Больная, слабая... Ни продать, ни обменять не можить. Они ж на моих глазах от голода помруть!" И не тронула...
Вот и так-то... Бог дал - все выздоровели! Только горе, что ты онемела. Совсем ничего не говорила! Плачем, бывало, с Динкой, убиваемся: "Немой теперь девка останется!" А там доктор такой до-о-брый был, все успокаивал нас:
- Не волнуйтесь... Отойдет!
И правда... Сидишь ты как-то на окне... А на улице девочка с мячиком играла. И вдруг я слышу:
- Мячик! .
Подбежала к тебе, а ты улыбаешься и рукой на улицу показываешь.
Вот и слава тебе, Господи!.. Вначале, правда, плоховато мы тебя понимали, а   потом - лучше, лучше. И вскорости совсем ты заговорила...



Прожили мы и вторую зиму под немцами... А к весне поняли, что дела у них совсем никуда пошли. Раненых повезли!.. А зарей выйдешь, приложишь ухо к земле, а она гудить аж вся от орудийных выстрелов!.. Ну, можить, снаряды эти где-то за сто километров разрывалися, но нам думалось: значить, наши в наступление пошли...
А потом и вовси немцев поперли. И вот тут-то они совсем обнаглели и стали тянуть из домов все, что не успели. А людей - вон выгонять. Выгнали и нас... Где жить? Вот мы и приладилися: подхватимся, да и уйдем в противотанковый ров... Помню, перед войной как раз, всё-ё нас гоняли этот ров рыть... А немец потом на него и плюнул. Ну что ему этот ров? Он же сейчас, где ему надо, и соорудить себе мост. Да еще так быстро, что ты и папиросу не успеешь выкурить.
Но все ж хорошо, что этот ров мы вырыли! Теперь-то в нем и прятались. Он же  вавилонами разными был. Куда ни пойдешь, везде спрячешься. Выроешь где-нибудь в нём ямку, ляжешь, укроешься травой, сеном, жневником и не видать тебя! А как раз лето жаркое выдалось, ров этот цветами весь порос, травой...
Да и картошка вокруг него была. И зерно, горох, вика. Война, не война, а мужики сеяли... Ну, а когда общая паника началась, тут уж... ищи хозяев! Кого в Германию угнали, кто уехал, спрятался... И вот, бывало, выскочим мы из этого рва да по полям, как мыши, и шастаем. Кой-чего насбираешь, вскочишь опять в этот ров, натрешь колосков, напаришь на костре... Вот вы и сыты. Ели! Ничем не брезговали...
К августу месяцу наши совсем близко подошли. Вот и начали немцы город жечь, взрывать. Заложут мину под кирпичный дом да как рвануть! Грохот стоял!.. А деревянные дома жгли. С неделю, должно, Карачев горел-пылал!..
А нам и во рву покоя не стало. Оцепили немцы его как-то, живность, у кого какая еще оставалася, поотобрали, а народ повыташшыли из щелей и погнали в Германию. Так мы что сообразили? Как выгонють они всех на дорогу... А дорога эта через коноплю проходила и стёжок разных протоптано в ней  было!.. И вот, значить, как погонють нас немцы, пройдем мы сколько-то, да ша-а-сть в сторону! Спрячемся в коноплю и сидим, как зайцы какие. Пройдёть колонна, мы и вернемся назад. Вот так и приладилися...
Сами-то мы бегали, а корову свою во рву держали... Как уцелела?..  Да у нас к дому закуточка плохонькая была прилеплена, вот я никуда ее оттудова и не выпускала. Немцы не заметили мою корову сначала, а потом Гитлер запретил грабежи и на коров этих списки составили, молоко носить приказали. Вот я и носила...
А теперича вырыли мы в стене углубление такое, поставили ее туда, завесили кой-чем. И вот что? Когда свободно-то она гуляла... Ну-ка, закрой ты её в ямке этой?.. А тут... Хоть бы раз она мыкнула! Скотина, а чувствовала... И уже наши стали подходить, перестрелка слышна, бой. И наскочил тут змей-немец! И обнаружил нашу корову! Схватил ее и - на машину. И повез!.. Я, было, погналась следом, а он ка-а-к швырнёть в меня буханкой хлеба! Прямо по голове попал... Как же я плакала по коровке по моей, как убивалася! Ведь миг какой-то не уберегла ее! Часа через три наши и пришли... Плакали ж вы все! Ну как же, всю войну она нас кормила, всю войну мы с ней вместе страдали, а тут!.. Так и распрошшались мы с коровкой нашей...
А к вечеру и еще... Побежала Динка в Карачев за чем-то, приходить назад и говорить:
- Мария, твой дом горить!
- Ну что ж... - только и ответила ей. - Как всем, так и мне. Зато уйдуть теперича..
И правда. Весь Карачев дотла сожгли и ушли. А вскорости... Глядим так-то: вроде наши солдатики по краю оврага идуть? Господи! Не верим глазам своим... А потом и слышим: по-русски говорять! Бросилися мы к ним навстреу, обнимаем их, плачем, детей к ним тянем!.. Да какие ж они молоденькие все! И губочки-то у них все попересмякли! Ох, замерло моё сердце: наверное, и Колька мой такой...
А тут еще и Виктор схватился:
- Пойду на фронт!
Я его уговаривать:
- Вить, ради Бога ты!..
- Не-е-т, пойду и все!
Командир подошел черный такой, грузин, должно:
- Да пусть идет...
Начала я его просить:
- Милый ты мой, голубчик! Да пусть же он хоть вешши-то мои домой снясёть!
Ну, наконец, грузин этот и спрашиваить:
- С какого ж он года?
- С двадцать восьмого, - говорю.
- О-о-о нет! Этот год еще не забирали... Нет и нет.
И что ж Витька мой? Как побежа-а-л, да как выскочить из оврага! Хотел показать, какой он храбрый... А немец-то еще снарядами бьёть... да и снайпер недалеко засел и все лупить... Догнал его командир, сдернул в овраг:
- Ух, какой ты!.. Думаешь, в этом и вся смелость?..
- Трус ты! - Витька-то на него.
Что ты с ним поделаешь?.. Ну, наконец, кой-как мы его отговорили...
Пересидели ночь во рву, а наутро подхватилися да домой. Вышли в поле, а вы есть просите. Смотрим, фургон стоить и кухня. Я - к бойцам:
- Детям поесть что-нибудь...
А тут ка-а-к ударить снаряд рядом! Лошади с кухней как понесли!.. Мы-то все в ямку попадали, а ты и оказалась на самом верху! И стоишь... Ну если б снаряд осколочным оказался!.. Выскочили мы из этой ямки да домой скореича бяжать. Прибяжали, а вместо дома стоить одна печка... да грушина обгорелая рядом. И груши на ней печеные качаются...
Но грушами сыт не будешь. Надо есть соображать, картошку варить. Мы-то ее нарыли, когда по полю домой бяжали. К печке... А печка эта стоить, как скала, и даже  труба не завалилася. Вы-ы-сокая стала! Пол-то сгорел, вот теперь и до загнетки не достать. Пошел Витька, набрал кой-каких чурок, чтоб помост сгородить, нагромоздили мы возле нее кой-чего... Сварить можно теперича. Но в чем?.. Насбирали  банок консервных, что от солдат осталися, поотбивал им Витька краешки, отчистили мы их... Вот и посуда. Наварили картошки, наелися...
А немец все стреляить! По дороге ж бойцы идуть, вот он по ним и бьеть. Куда деваться?
- Пойдем-ка на Орел! - Динка говорить. - Там раньше осводили...
Выбежали мы из Карачева, а он и там стреляить. Да и ночь уже. Куда ж идти-то? Сошли с обочины, остановилися. Дом разваленый стоить и ворота от него рядом ляжать. Улеглися мы на эти ворота, обосновалися. А тут и подходить военный. Как начал он нас ругать!
- Что ж вы, дуры, привели детей сюда? Здесь же армия идет, машины. Вот по ним-то немцы и стреляют. Не соображаете, что ль? Идите куда-нибудь в поле...
А куда ж в поле-то?.. Подхватилися мы, да опять домой, к своей сгоревшей хате. Прибяжали, а тут рядом бомбоубежишше немецкое оставалося. Накатники в нем были в три бревна и столбы то-о-лстые стояли!.. Ну надо ж от такой благодати и бяжать черт знает куда! Совсем, видать, от горя очумели!.. Да забрались мы в этот дот, уложила я детей... И хорошо-то как!.. Взрывы почти не слышны... вот вы и заснули. Так-то и отсиделися мы в этом доте...
А потом наши соседи построились с этого дота... Да и вообще, им было за что строиться. У них же эсесовцы стояли, вот и дали им такой документ, что когда всех из домов выгоняли, то их не трогали. И ходить им можно было, куда захочешь. Вот они и лазили по домам, брали там все, что нужно, когда мы по рвам хоронилися... Я свои подушки, перины под пол спрятала, так они и там их нашли... И вот... кому какое счастье! Мы в подполье были, даже чуть нас не постреляли, а они... И коровка их сохранилася, и все... Вот и разберись теперь: где и с кем правда?..
Ну... наутро побежала я в те домики, что целыми осталися. Сказали, что там милиция поместилася. Прихожу... И правда, Захаров как раз сидить. Кинулась я к нему:
- Моих-то не видел?
А он:
            - Живы твои... И муж, и сын. - Я ушам своим не верю! - Муж служит в пожарных войсках, а Коля - в Армии.
И ты веришь?.. Когда я это услышала, то большей радости в моей жизни никогда и не было... Бываить у человека радость: ну... хорошо, ну... обыкновенно... А чтоб такая!.. Колька жив! Сенька живой! А что все погорело... на-пле-вать! Еще наживем... если домой мои родные вернутся...



Жить в бомбоубежище не будешь... И стали мы на другой день землянку соображать. А тут-то, неподалеку от нас, немцы бревнышек как-то навозили, они и осталися. Пошли Виктор с Динкой, приташшыли по брёвнышку. Пошли другой раз, а тут санитарная машина поперек улицы стала разворачиваться. И вдруг ка-а-к рванёть ее! Раненых повыбросило, стоны, крики!.. Господи, нигде, видать, спасения нетути от этой войны! А боец один еще и говорить:
- А вы думаете, у вас не заминировано?.. Вот пройдут минеры, тогда и стройтесь.
И правда... Дня через три Тамаркин муж стал дрова во дворе рубить, а мина и разорвалась прямо у него под топором!..
Но все ж начали мы рыть землянку... А тут Сенька и приехал!
- Коля-то как? - спрашиваю.
- На фронте Коля. Пока живой...
А он, оказывается, сам отдал его в Армию... Год прибавил да отдал. А после всё-ё убивался:
- Колька-то прослужил два месяца и приехал ко мне на побывку. И вот, - рассказывал, - как идёть, а автомат у него чуть по земле ни ташшыца!  Я как глянул на него, так сердце мое и замерло. Как же я плакал!..
- Чего ж ты плакал-то? - спросила. - Ты ж сам его... Ну, подождал бы, пока призвали...
- А куда б я с ним девался?
- А куда я тут с двумя девалася?
Вот и поговори теперь с ним...
Помыкались мы, помыкались с этой землянкой... Сенька и говорить:
- Поедемте-ка в Орёл жить. Его меньше разрушили. Квартиру там найдем...
Он-то сам уже там с частью пожарной находился... Ну что делать? Как в землянке на зиму оставаться? Вот и собрались, поехали. Наняли там комнатушку. Вообщем, устроились кое-как.
Раз так-то хлопочу я по дому да в окно глядь! И вижу: солдатик какой-то к нам бяжить. Присмотрелась... А это - Коля! Боже мой!.. Гимнастерочка на нем изношенная, ботинки большие-пребольшие!.. На два дня он только и заскочил... Бросилась я скореича его обстирывать, обшивать... Сеньке ж как раз материал  выдали на брюки и рубашку,  вот я и кинулась в мастерскую:
- Сшейте вы мне, пожадуйста, - прошу, - за два дня брюки и гимнастерку! Сын с фронта приехал.
Упросила кое-как... Теперь сапоги надо... А сапоги я только-только себе сшила. Из чего? Да у немцев на мотоциклах сумки кожаные висели и кожа такая хорошая была! Как сумка чуть принашивалась, так они ее выбрасывали. Вот я и насбирала этих сумок. А когда приехали в Орёл, так первым делом сшила себе сапоги. И вот теперь... Отдала я их Коле. Нарядили мы его! Ну прямо, как королёк какой стал!.. Побыл два дня, отдохнул чуть и уехал... Да попал уже в другую часть, шофером его к себе генерал взял. И так уважал он его, берег! Колька-то всегда аккуратненький, чистенький ходил...
Прожили мы в Орле зиму. Сеньке поёк давали, американскую тушенку. Но крепко ж с хлебом было плохо! Одна буханка на базаре стоила сто пятьдесят рублей. Да и вообще, ничего у нас тогда не было! Ни мебели, ни посуды, ни укрыться нечем, ни на себя надеть. Вот, бывало, все и ломаю себе голову: чем бы таким заняться?..
А раз Сенька и говорить:
- Давай-ка попробуем калоши клеить.
Склеил он одну пару, понесла я их на базар... А там их из рук у меня прямо вырвали! Семьсот рублей я за них выручила! И мне еще сказали, что продешевила... Пришла домой, говорю:
- У-у-у, Сень! Давай-ка займемся ими! День и ночь буду тебе помогать...
Вот и начал он... А клеили мы эти калоши из старых камер. Их же тогда сколько хочешь валялося возле подбитых машин! Пойдешь в поле, наберешь... Или купишь подешевке... Сам Сенька и клей делал. Хо-о-роший! Как приклеишь подошву - зубами не оторвешь...
Ну, там, конечно, и до нас эти калоши клеили, но как? Баба какая их купить, наденить, до двора не успеить дойтить, а они и разъехалися: подошва - себе, ранты - себе. А наши крепко хорошо держалися! Вот бабы и обызрели их. Да как пошли к нам за ними! Отбою нет... А Сеньке и стыдно. Как же, его жена и калошами торгуить? Да и боялся он, тогда ж всего этого нельзя было делать! Вот и бросил почти. Я - к Виктору:
- Давай с тобой...
Склеил Витька первую пару... А они у него какие-то вывернутые получилися. Сенька увидел их да как начал смеяться:
- Ну какие это калоши!..
- Чего смеешься? - говорю. - Лучше научи...
А он не то, чтобы научить, а еще наоборот: если начнёть сам клеить, то и уйдёть в другую комнату, чтоб Витька не видел... Да еще скажить так-то:
- Что ты его к ним приучаешь? Пусть-ка он идеть в фэзэу, профессии какой-нибудь учиться.
- Ну что ж ты его туда гонишь? - стану Витьку защищать. - Он же шесть классов еще не кончил!
Так и хотел он его куда-нибудь вытолкнуть... Плохо они с ним жили. И с детства еще... Помню, раз пошла я куда-то, а Витьку с ним и оставила. Возвращаюсь, подхожу к дому-то и слышу: Витька мой кричит, что есть мочи! Вбегаю в хату, а он забился под стол и плачить. И Сеньку к себе не подпускаить. Только тот к нему сунется, а Витька - еще громче! Вот и теперь...
Но все ж научился он клеить эти калоши. Правда, не так, как отец... Тот-то, как склеить пару, так хоть на выставку ее неси!
- И чего ты их все лижешь-вылизываешь? - спрошу так-то.-  Что им, бабам деревенским, красота твоя нужна грязь месить? Да им лишь бы только покрепче, лишь бы не расклеились!
Стал, значить, и Витька их клеить. А я пойду с ними на базар, продам... Копейка и в кармане. Потом и тушенки лишнюю банку купишь, и хлеба буханку. Жить-то легче?.. Еще и насбирала деньжат сорок тысяч. И надумала в Орле дом купить. Крепко ж мне один понравился: большой, светлый! Сто тысяч за него просили. Еще, значить, надо подсобирать... А тут как раз и получаем письмо из Карачева: если не займете свое поместье, то его у вас отбяруть. Говорю Сеньке:
- Как же уступить-то?.. Езжай, пиши заявление.
Съездил он, написал. Потом и я собралась. Приехала, а там уже соседка леса навозила, строить дом собирается! Я - в райком скореича... Ну, ей бумажку и прислали, очистила она мое поместье...
Чего я в Карачев перебраться решила? А того, что как только Сенька вернулся, так сразу я поняла, что он больной. Уж очень нервный стал! Не подладишь, что и сказать. Ты ему - одно, а он тебе - другое... Потом еще и живот у него болеть начал. Как хватить - умираить он прямо! Молока выпьить - успокоится. А молоко семьдесят рублей поллитра стоила. Вам-то и не попадало этого молочка, а ему и приходилось брать.
Раз соседка говорить мне:
- Тут недалеко врач есть хороший, старый, сходите-ка вы к нему.
Пошли мы... Так этот врач полтора часа, должно, с Сенькой говорил... Ну, проводила я потом его домой, а сама спрашиваю:
- Что с ним?
- У него нервная система больная. - он-то. - Вся расстроена...
Дал мне капель. И ты знаешь, как Сенька выпил их, так живот больше и не болел у него. Но сразу слабость какая-то на него навалилася. Да и с головой что-то не так стало. Другой раз я и заплачу даже:
- Боже мой, куда ж мой Сенька делся?
Раньше-то чуткий, отзывчивый был, а теперь... Не угодишь ему ни-и чем! Или все раздражается, или молчит неделями.
- Чего ж ты молчишь? - спрошу так-то.
Заплачить даже... "Ну, - думаю - останутся мои дети сиротами скоро. Что я с ними делать буду на чужой-то квартире?.. А в Карачеве хоть какую халупу ни слеплю,  да все же - свой угол." Сказала ему, а он:
- Нам и здесь квартиру дадуть...
- Дадуть... - говорю, - жди! Когда ж это будить? Все поразрушено... А в Карачеве  огород есть. А с города и картошку, и капусту, и овощь какой собрать можно. Уж как-нибудь, да сыты с него будем. А здесь что?..
Виктор купил как-то кролика. Посадили мы его в клетку, хлебом, зерном кормили. А ему ж травка нужна! Где ее взять? Везде - асфальт. Выйду я на улицу, так даже былинки сорвать негде... Речка, правда, километра за четыре была, но там тоже почему-то трава не росла, так... колючки одни. Вот и сдох этот кролик. Да как же и жить-то так?.. А в Карачеве - такое приволье! Речка рядом, колодец! И белье тебе всегда пополоскать есть где, и огород полить...
- Да не хочу я твоей квартиры! Не останусь я тут ни за что!
Вот и поехала в Карачев, и начала соображать строиться...



Ну, как я строила эту хату, так упаси Бог и помилуй!.. По шестьдесят километров в день отхаживала! Выпишуть лес, вот и пойду смотреть его... Раз так-то пришла, а лесник и говорить:
- Идем, покажу какой дорогой его возить будешь.
Как повел меня!.. А там мины, что поросята на солнышке лежать!               Раньше-то они под кочками были спрятаны, а когда солнце припекло, кочки и поскрючилися. Вот мины и повылезли. Ляжать себе, блястять...  Боже мой, да как же по ним и возить-то?..
Ну, наконец, пошла как-то на Желтоводье да четыре тысячи и сунула леснику. Вот он и дал мне леса: брёвна - кряжи прямо!
- Ну, что ты мне дал? - озадачилась я. - Сколько ж мне машин-то надо, чтоб его перевезти?
А он говориьт:
- Но если перевезешь, так хата твоя сто лет стоять будить. Это ж - камель, смола одна... Ее никакой червяк не возьмёть...
- Да...- говорю. - Ее-то, может, и не возьмёть, а меня... пока перевезу эту камель...
Но все ж согласилася. Пошла на другой день на Мылинку машину нанимать, а шоферы:
- Бянзину давай...
Купила я им бянзина, заправили они машины. Но вечер уже, куда ж ехать?.. На утро прихожу, а они и уехали куда-то! Обманули меня, значить. И сколько раз потом так было!..
Ну, наконец, начала я возить. И вот другой раз, как завязнить машина в грязи, как забуксуить!.. Рублю-рублю сучья, таскаю-таскаю их под колеса! А тут еще оводня, комарьё! Так подойду к машине, автолом намажусь и опять... Была ж сила?.. А теперь даже и вспоминать страшно, что с нами было за эти годы... Маруська, подруга моя, пишить мне как-то: "Ночами не сплю, все плачу, вспоминаю..." Что ж плакать-то? А если мы в такое время родились?..
Помню, после войны уже, дрова на базаре санками продавали. Так пойдешь, возочек купишь, вот вечером и протопишь печку. А потом кому-то это помешало. И запретили. Что делать? Да пошла я и выписала торфу. Вот и начала его возить. А до него двенадцать километров было. Пока наберешь да привезешь... А потом еще и мучаешься с ним. Он же совсем сырой был, ледышки одни! Затопишь печку, тлеить-тлеить он... Хата полная дыму наберется, а тепла и нет. Не даром же чернила ваши и на грубке замерзали!..
Раз так-то поехала я за этим торфом. А метель уже начиналася... Ну, пока дошла туда, пока в мешки его набрала... А тут калоша возьми да порвись! И вот, как ты думаешь?.. Метель, мороз двадцать градусов, а я - в одной бурке этой... А уже темнеть стало. Зимой-то ра-а-но темнеить! Тяну я эти санки, гляжу: лошадь меня догоняить. И пар от нее - столбом аж! Догоняить, приостанавливается... Богдатьев!.. Царство ему теперь небесное...
- Что ты здесь?.. - Знал же меня немного.
- Да вот, торф везу... - отвечаю.
А он хвать мои санки на воз, да по лошади - кнутом!
- Там же волки! - мне-то. - Они ж за мной гонятся!
Боже мой!.. Да как начал погонять лошадь! А та сильная была, крепкая. Вот и ушли мы от них, не догнали они нас... Да и метель уже во всю разыгралася...
  Ну, навозила я леса на хату, срубили мне сруб. А тут как раз Сеньку из Орла в Брянск перевели. Наняли мы там комнатушку... Не комнатушку, а кладовку прямо. Да еще ху-у-дая какая-то была: тут заткнешь дырку, глядь, а земля из другой сыпется. И еще клопов в ней было!.. Ничем этих клопов не вытравить! С год, должно, мы прожили в этом клоповнике...
А я все в Карачев езжу, строюсь... Крышу теперь надо покрыть железом... Его-то продавали, но горелое. Что с него? Накрыть, конечно, им можно было, но долго ли эта крыша продержится? Года три, не больше. А через три года опять мне горе?.. Хуже всего, когда крыша течеть! И с детства я еще этого не любила. Тогда ж все соломенными они были. И летом эта солома, бывало, как взъерошится! Только воробьям гнезда и вить. А если дождь - как потечёть!.. Ну, а если сильный, то и вовси места в хате нигде не найдешь...
И еще я не любила, когда хату только-только построють, а она и похилилась. Поэтому, когда строилась... А строилась-то я в своей жизни три раза... Вот и хлопотала  больше всего, чтоб фундамент был крепкий да крыша...
Как-то назвалась мне одна:
- Приходи, у меня есть железо. Только, - говорить, - живу я в деревне, километров за десять.
Пошла я. Подхожу к этой деревне... Все землянки, землянки... Вижу: народ собрался возле одной. Суматоха, плач. Что такое?.. А там, оказывается, в воронке от бомбы дети купалися и вдруг как наскочили на них собаки! Вот и унесли мальчика годов трех... Понимаешь?..  А собак этих немцы во время  войны кормили мясом человечьим и когда их побросали, они и приладилися на людей нападать... Рассказали мне тогда же: женшину одну неподалеку растерзали... А другая в лес пошла, так и ее - тоже... Страх-то какой! А я столько исходила, когда лес для дома искала!.. Видно, Бог меня миловал...
Ну, наконец, наняла я лошадь, привезла это железо. Накрыла крышу. А в хате ещё - ни окон, ни дверей, ни пола. Так, сруб один под крышей. Но я и ему была рада. Да и свекровь все просила:
- Манечка, забери ты меня отселя скореича в Карачев! Хоть картошечки я там наемся...
А она у меня ка-а-к раз поспела. Вот я скорей-скорей да переезжать.
- Попроси машину на работе. - говорю Сеньке.
А он все тянить и тянить. Тогда я сама пошла к его начальнику... Стали мы собираться. Грузились - ни слова мне Семен не сказал. И всю дорогу молчал. И сгружал нас в Карачеве - тоже ни слова не проронил. Покидал все с машины и уехал в Брянск.
И начала я опять достраиваться сама. Достала досок, наняла плотников. Сделали они мне пол, потолок, рамы. А к рамам-то... петли нужны? Вот и ходила цельную неделю, чтоб только их достать... Вообщем, натерпелась всего... Тут уж ни помыться, ни причесаться некогда было! Но к зиме все ж управилась. Зимой только перегородки делала... Ну, и слава Богу! Хоть в своей хате теперь!



Отпустили и Сеньку из Брянска вскорости... На работе-то здоровые нужны, а он совсем плох стал. Раньше-то если пойдёть куда, так все бягом... не поспеешь за ним, а теперича еле-еле идёть, еле ташшыца. Да и ложиться стал часто.
- Ты ж не залеживайся! - скажу ему так-то. - Не поддавайся болезни этой... Можить, и расходишься еще...
А он раз пошел куда-то, потом идёть назад и весь в слезах. Что такое? Оказалось, что шел он, шел да и завалился в канаву. И ни-и-как не выберется оттудова... Знакомый как раз проходил, узнал его:
- Сень, да что с тобой?..
И помог ему до хаты добраться...
А врачи все не признають у него ничего! Как пойдёть к какому, а тот: симулянт ты! Тогда я пошла к одной старой женщине-врачу, говорю ей:
- Да какой же он симулянт! Я же вижу, что он даже ложку как следуить в руке не держить!
Вот она и взялась... Обследовала его и сразу дала направление в Москву... Как раз май месяц начинался...
-  Не ездий ты, Сень... - говорю ему. - Ничем они там тебе не помогуть. Оставайся... Будешь мне корову пасти, на горочке сидеть. Воздух чистый, молочко парное... Можить, и поправишься.
- Не-е, поеду...
И повез его Витька в Москву эту. Распрошшались мы, по-о-шел он... Поглядела я ему вослед, а он ноги-то завола-а-киваить, завола-а-киваить. И сразу я для себя как-то определила: "Пошел в могилу своими ногами... Больше никогда он сюда не вернется."
Да и сон видела. Будто бы приезжаю я в Брянск, а мне знакомый шофер и говорить::
- Во-о-н общежитие, он там живёть...
Иду я... Вхожу в барак, а в нем дли-и-нный коридор. И  все комнатушки, комнатушки... Захожу я в одну... Сенька сидить. А рядом с ним - женшина. И такая она страшная! Длинная, тош-ш-ая, черная. Я и говорю ему:
- Так ты, значить, не один?.. -  Молчить он... Я - опять: - Ну, тогда пойду я...
- Иди, - говорить. - И выходить меня за дверь проводить. И протягиваить мне сверток. - Это тебе...
Разворачиваю я его, а там бо-о-льшая черная шаль... И кладёть он мне ее на плечи... Иду я с этой черной шалью и чувствую, как она сзади аж по полу волокется. А спереди косяки-то ее аж до самых моих ног висять... Бо-о-льшая черная шаль!.. Вот и пошла, пошла я по этому длинному коридору. А его и оставила с той женшиной черной...
Помню, мне этот сон потом кто-то растолковал:
- Считай, что ты - вдова теперь. И эта шаль черная - печаль твоя. Пойдешь ты одна со своей печалью по всей своей жизни.
И точно. Так и случилося. В Москве Семену ещё хуже стало... Лето, томно, да и с семьей разлучили... Нервы его совсем разошлися. А потом и вовси... Ноги отнялись.  Ползучая парализация...
Ну, осенью я с огородом управилася и поехала к нему. Приехала, а у него и руки уже... Да и с речью что-то началось: говорить-говорить и вдруг, как подавится все равно. Посидить немного - вроде отойдёть... Еще и по сторонам все оглядывается.
- Что ты оглядываешься-то? - спрашиваю.
- А вдруг кто услышить? - Боялся, значить... Потом просить меня начал: - Возьми меня домой, пожалуйста!
А я говорю:
- Сень, хата наша холодная, недостроенная. Дров нетути. Да и ухаживать мне за тобой некогда будить. И достраиваться надо, и еду добывать...
- Ничего... Я и в холодной... - Он-то. - А еды мне теперь мало надо.
- Ладно, - говорю.- Подумаю...
Вот и подумала. И с врачами посоветовалась. Еще, помню, старая такая врачиха говорить мне:
-  У него болезнь прогрессирует. Он скоро даже глотать не сможет. Что вы тогда с ним делать будете?.. Конечно, здесь вам его до поезда отвезут, а дома? Дома-то кто за ним ухаживать будет? Няню наймете?
- Ка-а-кую няню?.. Да у меня и денег-то всех, что детям на буханку хлеба.
А тут ишшо какого-то учебника тебе не хватало, он как раз и попался. Купила я его, теперь, значить, и на буханку хлеба не получается...
На другой день пришла я в палату к Сеньке и говорю:
- Ладно, Сень, приеду домой и соображу, как тебя привезти. - Ля-я-жить, плачить... - К весне возьму. А сейчас холода скоро начнутся. Тут-то тепло, чисто. Ухаживаюь за тобой, кормють... А у меня - ни хлеба, ни денег нетути...
Уговорила его. Распрошшались мы, уехала я... И ни-и-кто ведь не надоумил меня справку у врача попросить, чтобы потом билет назад взять... Тогда ж билеты только по командировкам давали... Вот и пришлось к товарнякам идти. Хорошо, что привычка уже была по ним прыгать... А со мной ишшо Танька ряснинская увязалася, возила она в Москву кое-что продавать. Вот на вокзале уже и говорить мне:
- Тот-то поезд на Брянск пойдеть! Я узнала уже.
Только мы уселися в него, только обосновалися, а он и тронулся. П-о-ехали... А порожняком оказался. Думаю:"Чтой-то тут не так... Какой-то порожняк этот разбитый весь. И что в нем возють?.." Ну, едем... Гляжу: вскакиваить на ходу дяденька:
- Здра-а-сьте, барышни! - на нас-то.
- Здравствуй, - говорим.
- Куда это вы собрались?
- В Брянск едем... - отвечаем.
- Дуры! В какой Брянск?.. - уставился на нас. - Он же на разработки идет, в лес! А там - одни заключенные. Они ж растерзают вас сразу!.. Тетушки, голубушки, ну есть у вас голова на плечах?..
Хо-о-роший такой дядечка попался... Как завыли мы!
- Что ж нам теперича делать?
- Чёрт вас знает, что с вами делать...
А мы сидим, воем... Потом начала я ему рассказывать все о муже, о детях. Ожидають, мол, а я им и куска хлеба не вязу...
- Ладно, не плачьте, - говорить, наконец. - Что-нибудь придумаю...
И правда. Остановил он поезд на какой-то станции и спрашиваить нас:
- Есть у вас деньги? Хоть сколько-то...
- Да вот, - я говорю, - на билет только и берегла...
- Давай сюда. Сейчас здесь пассажирский проходить будет, попробую посадить вас. - А Танька как испугалася! У нее ж деньжата были, вот и подумала, небось, что отнимить сейчас. И ка-а-к махнула от нас! - Во-о-о, гляди! - он-то, - я добра вам хочу, а она...
Ну, дождались мы пассажирского. Уткнул он меня в дверь, а кондукторше сказал:
- На, возьми ей билет за эти деньги...
Я и поехала. Сижу, прижалась к стеночке в темном углу... "Сейчас, - думаю, - выкинуть! Сейчас сгонють! Господи, хоть бы какой крысой стать..." Потом гляжу: проходить один контролер, другой... Вот и высунулася из углушка, даже на полку потом  пристроилася...
...За всю зиму я так и не собралась к Сеньке съездить. Сначала он мне писал,  все хоть как-нибудь, да нацарапаить. А к весне... Я - одно письмо туда, я - другое... Нет ответа. И вдруг получаю письмо от медсестры: Сенька сам писать уже не может, руки отнялись; говорить - тоже; да и кормють его машинкой специальной... Посажають, нябось, как утёнку какому... Ну, что ж ты теперь сделаешь? Ни-че-го. Никуда от горя не денешься.
Ну, а через месяц поехал Николай в Москуву документы в институт отвозить,  остановился у родственников да задержался что-то... Нет и нет его... Потом приезжаить, наконец. Спрашиваю:
- Ну, как отец? - Ничего он мне не ответил... Через какое-то время я опять: - Что ж ты мне про отца-то...
А в голову и толкнуло: "Помер, нябось..."  Тут и Николай заговорил:
- Отец, мама, умер... Я тебе не написал, прости... Я знаю, что ехать тебе не за что. Вот мы и похоронили его...
И было это как раз в воскресенье... А во вторник Николай должен был ехать снова в Москву, экзамены сдавать.Что делать?  Денег-то у меня - ни копейки! И продать нечего. Остался только пинжак Сенькин суконный на овчинном меху, зимой я им только и спасалася. Вот и понесла его на базар. А Коля:
- Мам, ну продашь ты этот пиджак, а дальше что? Я же все равно не смогу учиться на одну стипендию.
- Коля, - говорю, - поезжай. А потом... дело видно будить...
Пошла на базар, а у самой - комок в горле... И никому не сказала, что Сенька помер. "А то, - думаю, - начну рассказывать да и разревусь. И все мое дело пропадёть,  не продам я пинжак этот." Но продала все ж... последнюю свою одёжу и его память... Пришла домой и только тут-то расплакалася...
Я хоть и не любила Семёна... Бывало, придёть он с работы во-время - хорошо, а задержится - и того лучше... Это у меня еще характер такой не скоглый был! Только себя и винила, что за него вышла. Бедность, советами этими сбили: да хоть сыта будешь... да хоть о куске хлеба заботиться не надо будить... А-а-а, на что она, и сытость эта, когда не любишь!.. И чем дальше - больше...  "А что если, - часто думалось, - как помирать начну, а он стоять надо мной будить?.."  Но Бог во как рассудил... Не пришлось ему стоять... Поплакала я, поплакала, а что теперь сделаешь? Опять надо жить, вас кормить, обувать-одевать... Опять надо крутиться...



Бывало, скажить так-то муж:
- Ну, что ты привязалась к этому ученью? Что пользы-то в нем? Вон, у нас инженер ученый, а одни штаны все лето носить.
- Но когда-нибудь ученые вес возьмуть! - я-то ему. - И ты не думай, что тебя все выдвигать будуть, придёть время и задвинуть.
Сама-то я неграмотная была и вот как же мне трудно было из-за этого в жизни! На каких я только работах ни работала! И пеньку трясла, и снег чистила, и торф рыла... А другая?.. Каких-нибудь три класса кончила, а смотришь - в канцелярии пишить. Мы яшшыки таскаем да на морозе снаряды чистим, а она себе си-и-дить в чистеньком да в сухоньком, как кукла какая. На нас никто и внимания не обрашшаить, а она с офицером гуляить. И страшная, и черт ведаить какая, а поди ж ты!..
Бывало, сгружаем дрова на железной дороге, а к нам подойдёть начальник и как начнёть кричать:
- Быстрее, так вашу мать, перетак вашу мать! Топчитесь, как мокрые курицы!
Вот и кидаем брёвна, аж пар от нас столбом валить. А рядом стоять военные да хихикают над нами... А если б мы в канцелярии сидели-писали? Нябось, не хихикали б... а по-другому как. Поэтому я и хотела детей выучить, все-таки в тепле да в чистоте сидеть будуть.
Уехал, значить, Николай учиться, а я осталась с Виктором и с тобой. Вот теперича  и думай: как самим пропитаться, обуться, одеться да еще Николая снабдить? Не успеешь оглянуться - вот он, приехал... как ревизор какой. И кальсоны сносилися, и рубашка порвалася... А ведь туда-то кой в чем не проводишь, город же!.. Это тебе не дома: завернулся в тряпки какие и ладно. Вот, бывало, так и соображаешь: как копейку какую собьешь, так и отправишь ему. Себе откажешь, а ему пошлешь.
Хорошо, что огород выручал! Летом с него кой-как сыты были: и то вырастишь - продашь, и другое. Если б только не мешали! А то раз так-то набрали мы с Динкой кой-чего и поехали  в Брянск... Наговорили нам бабы, что там все дороже... А нас и сняли с попутной машины на Брянске первом, и - в милицию... Привяли, да обыскивать. А что искать-то? Свекла с морковкой только и были в мешке да одеялка кой из чего сшитая.
- Да что ж вы ишшыте? - к милиционеру-то я. - От хорошей жизни нас погнало сюда, чтолича? Выпустите вы нас...
А он:
- Выясним, кто вы такие, тогда...
И стал звонить в Карачев... Вот он, приезжаить один паразит рыжий. Взяточник был!.. Несусветный. Выйдем, бывало, на базар продавать одеялки, а он - тут как тут:
- Дайте хоть что-нибудь...
Так дашь ему тарелку какую, и отстанить... У Динки еще посуда кой-какая оставалася... Вот он-то и приехал за нами:
- Собирайтеся, змеи! - на нас. - Места вам чтолича в Карачеве не было? Везете сюда мусорь всякую...
Собрали мы все свои овощи, в мяшки посовали... По-о-вез он нас попутной машиной назад. А та чуть проехала и стала. Другую ждать... Сели, наконец, на другую, а она - тоже! Километров пять до Карачева не дотянула и сломалась. Ругается он:
- Так вас, растак вас! Что с вами делать? Ну и прите теперь свои мешки сами. Недалеко осталось...
Вот мы и пёрли... Так семь потов с нас сошло, пока дотащилися. Пришли. Сидить Липатников. Я сейчас ра-а-з и вытряхнула из мешка весь продукт:
- Нате! Жрите!
А сама как разрявусь!.. Кончаюсь прямо от слез-то!
- И что ты, Сафонова, так убиваешься? - сидить, развалился...
- Да как же не убиваться-то? - рыдаю. - Дети с хлебом ждуть, а вы цельный день меня зазря промотали. Что ж я им теперича принесу?
Начал он ругаться:
- А зачем вас в Брянск понесло?
- Да кто ж ее бяерёть-то в Карачеве, морковку эту?  У каждого - своя. Вот и думали...
- Ну, ладно... Идите. Черт с вами! Берите свою морковку...
- Щас! Попрем мы ее опять! Да провались она...
Завярнулась я, мешок подмышку и пошла... И морковку эту прямо у них на полу оставила.
Ну, что ж... Когда - забяруть, когда - продашь, но летом все же легче было с огорода прожить. А вот зимой... Раз так-то приехал Колька на каникулы, а у меня стены в хате инием поросли. Денег-то совсем нетути дров купить! Что делать? Да развела я лампу паяльную и вот хожу и палю ею по стенам. Так вода с них прямо ручьем бягить!.. Посогнала я снег этот, но все равно ж холодно?..
А мои ребяты как-то ветряк во дворе соорудили. Вы-ы-сокий был, из девятки они его сделали. Бывало, как только сильный ветер задуить, как начнуть от него аккумуляторы раздуваться! Мы с тобой - за печку прятаться. А раз ка-а-к рванул один!.. В углу все шипить, тряшшить, вонь по хате полезла!.. Но все ж крепко хорошо с ним было, с ветряком этим. Зарядится  аккумулятор, вот тогда уже не под керосиновой лампой вечер сидим, а электричеством освешшаемси. Такая ма-а-ленькая лампочка над столом у нас горела... И вот теперь-то, когда совсем припекло, мои ребяты и спилили этот ветряк. Накололи дров, натопили мы хату... А во тепло, а во хорошо-то стало!
И была у меня ишшо свекла сахарная. Начистила я ее, напарила, квасу наделала. Забрался мой Николай на печку, поставил его возле себя, провел шланг... Ля-я-жить, сосёть его... Этим квасом я его тогда и отпоила. Хлеба ж совсем ведь не было!
А картошка за лакомство считалася. Бывало, нароешь ее осенью мешков пять, вот и канадишь потом всю зиму. Сваришь чугунок, поделишь всем: тебе - две, тебе - две, тебе... И все равно ее не хватало, к весне и нет этой картошки. А на базаре она по двадцать пять рублей за пуд продавалася. Накупишься ее, чтолича? Если какую копейку и выручишь, то и Николаю надо послать, и ссуду платить...
А эту ссуду я никогда брать не думала. Потому что дед нам ещё завешшал:
- Никогда с государством дела не имейте!
Неурожай как-то был, а он и взял ссуду хлебом. Подошло время расплачиваться... Выплатил он все, а квитанцию, видать, ему и не дали. Вот снова и прислали платить. Да еще в два раза больше! Сходил-сходил он с ума, а куда денешься? И пришлось снова...  Поэтому и нам давал зарок:
- Умирать будете, а у государства не просите. Лучше пойдите и в ножки тому поклонитеся, кто вам в долг дасть... Во, поглядите: они ж все в атласах да в мехах ходють, в калясках катаются. А мы платим за это...
Вот и запомнила я его слова. Поэтому как же я билася, когда строилась, но ссуду не брала. И уже, когда почти построилась... одни перегородки только оставалися... Сенька пошел к приятелю, а тот и насоветовал ему:
- Бяри ссуду! Простять... Война все спишить...
Вот раз и принес он узел денег.
- Господи, что ж ты наделал!..- Аж дух у меня перехватило! - Неси скореча назад!
Не-е-т, ни в какую он.
- Спишуть... Не понесу.
Ну, потом и списали!.. Всю-то спину и ниже ишшо... Что ж эти денежки? Сделала я перегородки, еще что-то... Они и разошлися. А тут Сенька и помираить... Помираить он, значить, а мне и присылаюь платить! Говорю:
- Он же помер! С него и бярите...
Не тут-то было! Пришли имушшество описывать. А какое у меня имушшество?..
- Ну, тогда вот что мы сделаем... - инспектор говориь. - Оценим твою хату и продадим.
Вот и пришлось мне платить... А с чего? Правда, тебе пенсию тогда давали,   пятнадцать рублей. На нее ка-а-к раз буханку хлеба на базаре можно было купить. Вот теперь и плати с чего хошь!
А он идеть, сборшик-то этот! И вот, если увижу его заранее, то дверь - на замок, а сама и выскочу через окно... Ну, видать, он и узнал о моей хитрости. Раз то-о-лько я спрыгнуть хотела, а он хвать меня за плечи!
- Ну что, раба божья? В дверь больше не ходишь? В окно летаешь?
- Паразиты вы, - говорю, - паразиты!
- Ругайся ты, как хочешь, но меня сомого посылают...
А тут еще и реформа как раз. Деньги снизили в десять раз, а ссуда та же осталася! Надо ж государству креста не иметь!.. До реформы-то насбираешь каких помидорчиков, огурчиков, пойдешь, продашь, вот и отдашь им сколько-то. А теперь я  должна была уже в десять раз больше платить! Во как, милая... Да уж тут-то и пришлось нам так лихо, что и не приведи, Господи!
Наконец, присылають как-то бумажку и что-то уж очень мало... А я уж и резон потеряла, сколько мне носить надо? Кто ж их поймёть, счетчиков-то этих! И как они там считають?.. Прислали, значить, а я - туда:
- Что ж такое?.. Почему мало-то?
Сидить одна и говорить:
- Радуйся, Сафонова. Это - конец. Последние проценты тебе подсчитали.
- Господи!  Неужто правда?..
Ушам своим не верю!.. Пришла домой, рассказала вам. Так радости было!.. Мы-то уж думали, что и конца этому никогда не будить...
Вот и насбирала потом за лето деньжат, и купила корове сенца два воза, а себе - мяшок пшеницы. Смолола ее и зиму эту мы с коровкой сыты были.
 


Стал и Николай себе кое-что подрабатывать. И учился хорошо... Он же до войны успел только восемь классов кончить, а когда вернулся, сразу в десятый пошёл. В институт поехал поступать, так даже все на отлично сдал. Когда я раз приезжала к нему, так преподаватель всё-ё хвалил его:
- У Николая голова хорошая...
Вот и слава тебе, Господи! Поэтому и тянула его, как бы лихо не приходилося... Помню, отрыла весной ямку с картошкой да на радостях и сварила цельный чугунок. А ребяты мои ка-а-к сели возле него, так и не отошли: сидять, лупють эту картошку и ядять.  Без соли даже... Как раз наша ряснинская Танька ко мне пришла, да стоить так-то и всё-ё поглядываить на них, все поглядываить. Потом вышли мы с ней во двор, а она и говорить:
- Марусечка!.. Как же ты с ними будешь?.. - головой качаить. - Ребяты-то твои почти цельный чугун картошки сейчас съели!
- А вот как хочешь, милая, так и будь...
Весной, правда, еще гопики выручали. Пойдёть Витька на огороды, что возле речки, и вскопаить сотки две, чтоб этих гопиков насбирать с котелок. Как оттають они, начну их чистить... а шкурочка на них то-о-ненькая была!. Так сразу вся она и слезить. Потом поджарю их и едим... На чем поджаривала? Да такой кусок сала у нас был один на всех соседей. Подмазать сковородку, он подмазывал, а таять - не таял. Придёть так-то Мария Васильевна ко мне и:
- Дай мне сало это...
Помажить, потом я возьму. Так вот и ходили друг к другу: то соли пойдешь попросишь, то еще чего... Как ты думаешь: легче было... вместе-то? Ну, а потом...
Раз вожусь я так-то во дворе, глядь, - цыганка идёть:
- Давай погадаю...
Пристала да пристала ко мне.
- Отстань, - я ей-то. - Сроду я не гадала. Вы ж только врете!
А Баринова очень верила во все эти гадания. Вот я и говорю этой цыганке:
- Иди-ка ты во-о-н к той-то сеседке. Она с мужем живёть. Есть у нее, чем заплатить тебе.
- А что ей сказать?
- Нагадай, что у нее детей трое, что муж у нее непьющий... А от меня отстань...
Она подхватилась да к ней. Слышу: уже там сидить, турчить... Ну, видно и отгадала все правильно. Да еще и свое приплела, паразитка... Это мне потом Мария Васильевна рассказала...
- Но ты берегись одной женщины черной, она тебе подделает...
Ушла эта цыганка... Я думала, что на этом и конец! Скажу потом Баринихе:  дура, мол, ты дура, это ж я подослала цыганку-то! Посмеемся мы с ней и все. Ан, нет, не тут-то было...
На другой день побежала я к ней за мясорубкой, а она и смотреть на меня не хочить. Положила эту мясорубку на порог и:
- На, бери... - Да еще и прибавила: - Ты, Мария, больше к нам не ходи...
- Чего? - спрашиваю.
- Да говорят, что ты - ведьма.
Ну, что ей на это скажешь?..
А перед этим всех соседей вызывали в энкэвэдэ  и пытали про Баринова: что он при немцах делал, чем жил? Вызывали и меня, а я им и ответила еще:
- Ну, что вы меня вызываете? Кто ж его знить, чем он жил. Разве ж мне до него было? Мне надо было детей кормить, а не за ним следить... И не тревожьте вы меня больше. Ничего я про него не знаю и говорить вам не буду.
А ведь могла бы рассказать кое-что... И вот Баринов теперь прибавил еще:
- Есть, - мол, - такие люди, которым голову отрубят, а они поднимаются и идут.
- Да-а-а, - говорю, - что-то я не видела таких безголовых... кроме тебя...
Больше я и говорить с ним не стала, пошла домой. Думала, что этим все и кончится: попсихують они, попсихують да и все. Но дело по-другому обернулося...
Как-то выхожу я рано утром... А дождик как раз прошёл, песок весь на дорогах поразмыло... Гляжу: и Бариниха выходить. А за ней какая-то старуха топчить Посмотрела я так-то на них да и пошла себе. Только думаю:"И что это Бариниха связалась с этой бабкой?.."  Я-то знала эту бабку, мне про нее Вера рассказывала:
- Ой, Манечка! И сволочь же она какая!.. Я все болею, нервничаю, вот и начали мы с Тихоном моим ругаться. А тут еще и корова что-то... Пригласила я эту бабку к себе. Можить, что посоветуить?.. Пошли мы с ней в сарай, а она смотрить по стенам да все приговариваить: "Ох, страшно тут у тебя, страшно! Нечистой силы сколько!.." Гляжу так-то, а она одной рукой вытаскиваить из рукава какую-то веревку лохматую да - в ясли ее... А другой - из ясель. И показываить мне: "Гляди, гляди-ка что тебе сюда насовали! Видишь, как подделали?"  "Да-а-а, - отвечаю, - вижу..." Ничего я будто не заметила, а сама и говорю ей: "Ну, ладно... Спасибо тебе, спасибо..." И выпроводила ее...
А теперь эта самая бабка вместе с Баринихой... И за мной они плятутся... "Не зря это..." - думаю. Да оглянулась так-то, а они ходють и следы мои с дороги выбирають... Я ж босиком как раз шла и они хо-о-рошо на песке пропечаталися! Думаю:"Совсем Бариниха рехнулася, раз с этой бабкой связалася..." И аж жалко мне ее стало...
Ну, мне-то ее жалко, а она как начала агитацию наводить, как начала! Каждого встречаить и рассказываить, что я - ведьма. Там-то бабоньки стали судачить, там-то... А потом и небылицы разные про меня пошли. Помню, привезли как-то Ермольевы картошки, а ссыпать с машины ее и не успели, ночь как раз. И вот Нинка рассказывала после всем, будто сидить она на картошке на этой, сторожить. И вдруг видить: я иду... и вся - в белом! Подхожу к машине и лезу на нее. Тут вскочила она, закричала, да кубарем - в хату! Во, видишь... Узнала меня, значить...
Теперь ишшо... Пошла я как-то в овраг травы нарезать, а навстречу - робятишки. Идуть, галдять. Прошли мимо меня и вдруг что-то затихли. Обернулась я, а они стоять и шиши мне показывають.
- Дети, - спрашиваю, - зачем вы это делаете?
- Да про вас, тетя, говорят, что вы ночью коров чужих доите.
И вот, значить, надо им мне в спину шиши показывать. Если оглянусь, то и впраду - ведьма.
- Дурачки вы...- засмеялась. - Я ведь услышала, что вы вдруг замолкли, вот и подумала: значить, замышляють что-то. Как же мне было не оглянуться?
Стала я им говорить, что все это - выдумки, что все это злые люди сочиняють... Но послушали они, разве?
А как-то навстречу мне Колька Баринов попался, ему еще лет восемь только было. Да увидал меня и как испугался! Аж побелел весь... Я и говорю:
- Что ты, бедненький! Это ты потому, что твоя матка про меня наговорила?.. Голубчик мой, иди, не бойся...
Проскочил он возле меня да и драла на горку! А я так поразилася! Стою и не знаю, что делать...
Но это еще только цветочки были. Вот что раз соседки мои удумали: собрались Варя Доманова, Бариниха и Валя... Это Валя сейчас все: Мария Тихоновна да Мария Тихоновна... как самою-то скрючило. А тогда тоже верила, что я ведьма... И вот собрались они и решили точно узнать: ведьма я или нет? А как?.. Да надоумил их кто-то: за шесть недель до Великого поста надо начинать головешки собирать. Как только вытопится печка, одну выхватить, водой залить да оставить. В другой раз - опять... И вот насбирать, значить, этих головешек, а под Велик день сложить их под угол моей хаты и запалить. Если я ведьма, то выскочу и закричу. А если не ведьма, то так и сгорю. Ну, Собакина и передала мне: вот так-то и так-то они соображають. И уже  головешки насбирали... Бросилась я к Варе:
- Варь, ну забесилися вы, чтолича? Хотите мою хату спалить?.. Да разве ж я сутерплю не выскочить?..- Распалилась сама аж вся! -  Ну, если вы это сделаете, то всех вас посажаю! Принесете головешки свои под угол, а я выскочу и закричу. Да так, что и в милиции меня услышуть. А тебя буду за подол держать. И не вырвешься ты у меня! Так что ж вам, поджигателям, влупють потом по десятке и все!
Так она не стала отрицать...
Вот так и осталась я ведьмой. И с тех пор прекратилась моя дружба с соседями. Теперь уж не пойдешь, не попросишь соли в долг... да и того сала, которым сковородки подмазывали - тоже. А если у меня кто и возьмёть что-нибудь, так и за своим стесняюсь сходить... И так уже отвыкла от людей, что боюсь и в чужую хату зайтить.
Помню, умер Николай Васильевич Ермольев... Уважала я его, добрый и умный мужик был... царство ему небесное... Пошла я попрощаться с ним по долгу-то христианскому, наклонилась над ним... И знаешь, сколько там народу было, так все и повытрашшылись на меня. Да ишшо потом и судачили, будто я в губы его поцеловала... Да кто ж мертвеца в губы-то целуить? Я только и наклонилась... Во как... С тех пор и довольно ходить прошшаца...
А потом и отказываться перестала: ведьма так ведьма... Как-то гляжу, идёть ко мне Вера Ряснинская:
- Знаешь, Марусь... Прямо и не знаю, как тебе сказать...
- Давай, говори... Я не обижусь ни на правду, ни на кривду.
Помялась она, а потом и говорить:
- Слышала я, будто ты знаешь что-то.
- А что я знаю?
- Подворожить, вроде, можешь.
- Подворожить?..- улыбаюсь. -  Какая ж у тебя бяда?
- Да с мужем я... С Тихоном... Всё-ё ругаемси.
- Да-а-а, - говорю, - дело у тебя плохое... Вот что: возьми-ка ты водички из святого колодца и прочитай над ней "Отче наш..." А как только твой мужик начнёть к тебе скопляться, то скореича к этой водичке и - в рот ее. И дяржи... Замолчиь - выплюнь. Ну а если у самой сердце взыграить - опять то же самое. Оно и обойдется...
- Мару-у-сечка! Неужто прада?
- Что-о ты! - говорю. - Самое верное дело!..
Ну... что мне ей было ответить? Сказать: дура ты, мол, дура, прожила век и этой-то байки не знаешь? Да пусть уж лучше так и останется.
Вот и сходила моя Вера к святому колодцу, набрала там водички и пользовалась ею... Встретила я ее потом через неделю, спрашиваю:
- Ну, как у тебя с Тихоном?
- Ой, ты знаешь, лучше!
- Вот и хорошо... Так и продолжай.
Посмеялись мы потом с Виктором над этой Верой: будить теперь, нябось, всем рассказывать, как я ее вылечила.



Кончил и Виктор десять классов. Кончил и уехал в деревню работать учителем физкультуры. Разошлись мои ребята в разные стороны, разлетелися... И было это как раз в тот год, когда запретили дрова на базаре продавать и я увязалась за торфом ездить. И чуть себя не погубила... Прямо в пропасть какую-то лезла!.. И волки меня чуть не сьели, и в речке я чуть не утонула. Да и корову свою... Одурела, чтолича? А что ж, от бедности и забот человек дуреить...
Мы-то эту коровку после Орла сразу купили. Она хоть и старая уже была, недорого за нее отдали, но молоко еще давала. А сено ела самое последнее, оборыши одни. Да и то не всегда я могла ей купить его... Вот в эту зиму я все бардой ее и отпаивала, километров девять до ней было. Сведу к спиртзаводу, как напьется она этой барды, так еле-еле назад идёть... И я сама ишшо несу два ведра на коромысле. А в поле жневника мешок надеру. Приташшу, отдышусь... а на ночь резь ей сделаю из него, бардой перелью, вот она и сыта стоить...
Или соломы какой старой найду, сена. Помню, бережанские колхозники как-то подобрали стог, а подонки осталися. Так я пойду вечерком, наберу их... А один мужик как-то застал меня там да говорить:
- Ты чего сюда ходишь?
Но ничего, мяшок мой не отнял, попугал только... Через некоторое время пошла я туда опять, как раз под Велик день это было. А половодье уже начиналося. Воду нясёть! Мосточек-то через речку еле-еле дышить! Но крыг еще не было... не было еще крыг, а то бы я тогда подумала, что если свалюсь с мостика-то, то ухвачусь за крыгу и выплыву... И вот иду я по этому мосточку... А ветер!.. И мост-то подо мной весь ходуном ходить! Только я перебралась через него, а он... р-р-аз и сорвись в воду! Мостик-то... Я как пала со своей ношей на коленки!.. И молиться:" Господи! Слава тебе, что сохранил меня!" А то юркнула бы в воду, там-то меня и нашли б... с этой ношей... Опомнилася чуть, глядь: мужик какой-то идёть! Куда деваться? Ну как увидить меня? "А-а-а, и вправду ты ведьма! - скажить. - Кто ж еще под Велик день ночью пойдёть сюда?" Спряталась я за куст от него, отлежалася чуть на своей ноше, а потом уже и пошла домой.
А в другой раз тоже... Там-то, где сейчас дачи, жневник был. Пошла я, значить, дяру его из-под снега-то и вдруг: фью-ю-ть мимо меня! Я так-то подхватилась, гляжу: мужчина ко мне идёть.
- Ну что ж ты лазишь по снегу?.. - а сам аж трясёцца весь. - Ведь я тебя чуть  не застрелил сейчас! Думал, что волк...
- Что ж плохо целился? - спрашиваю. - Да и другой раз пульнуть можно было...
А он:
- Не решился. Чувствовал вроде... - А сам так напугался! Ну, если б убил человека ни за что, ни про что! - Дети-то у тебя есть? - спрашиваить.
- А то нету.. Тройка цельная!
- Ну что ж ты этот жневник дерёшь? - А там копнушка неподалеку стояла. Он сейчас раз-раз, раскидал ее: - Бери, - говорить, - вот отсюда-то бери, снизу.
- Боюсь... ишшо схватють...
- Да какой черт тут ночью схватит? Кто это гнилье караулит?
Набрал он мне мешок цельный, еще помог и на плечи поднять... Во как бываить, милая...
Так-то мы с коровкой моей и жили, так-то зиму и протянули. А в апреле вышла она на огород да и пала на ноги. Старая ж была... А близкое ль это дело по восемнадцать километров отхаживать за этой бардой! Вот она и не выдержала... Лежала прямо на огороде и даже водички мне ей, бедной, нечем было согреть... С месяц, должно, она там пролежала, отелилася даже... Молока, конечно, не дала, но я все ж попробовала теленочка этого отпаивать. Стала у соседки молоко брать, а она что ж, паразитка! Посымить сливки с него, а теленок пить его и не хочить. Пришла я к ней раз, говорю:
- Варь, ну что ж ты делаешь?..
- Нет, нет... - глазами закрутила. - Не снимаю я...
- Ну что ж, не вижу я, разве? Бурда это, а не молоко. Да еще и водой налитая.
И пришлось мне этого теленочка зарезать. Зарезали и коровку мою... А мясо... Она ж старая была, худая... Ни за что я это мясо раскидала на базаре. На том-то дело и кончилось. И вот теперь как вспомню об этой корове, так сердце мое кровью и обольется. Как же я ее мучила, бедную! И как же сама с ней мучилась... Но она старая была и сдалась, а я-то - помоложе, вот и вытянула...
А отбиваю я от себя эти мысли страшные тем, что и людям-то не слаще тогда жилось. Коля-то наш... Он же вначале на передовую попал, при самом фронте части их стояли! А тогда изобрели чертовину какую-то, огнём немцев жечь. Повесють, значить, эту оружию солдату на плечи и теперича должен он подобраться с ней к немецкому окопу и поджечь его... Как будто там тараканы какие сидели!.. Да немец и высунуться им не давал из окопов этих! Как какой высунулся, так и готов. Вот и лежали они зимой в них по неделе голодные и холодные.
- Мы, - рассказывал, -- как вылезем, бывало, из них, так нас даже узнать нельзя!
Из их отряда только двое в живых и осталося. Кто погиб, кто замерз в этих окопах... Свернулся, должно, какой калачиком и замерз... Вы хоть в хате сидели, хоть кое-как да накормлены были, а уж Николай, бедный, так настрадался, что и не приведи Господь!..
Нет, не хочу, не хочу и вспоминать про все это!.. Вот так-то поговорю с тобой, а потом на неделю и расстроюсь. И сердце болить, и заснуть не могу... Да убери, убери ты его... закрой, и больше не открывай... Да этот, что слушаить... что записываить...



Кончилось мое дело с коровой, а молоко-то платить и прислали. Где ж его взять?.. Вот и пойду, бывало, на базар, куплю за последние деньги маслица топленого бутылочку, принесу домой, отогрею, да хоть немного и отолью... похлебку-то вам помаслисть... Понесу потом:
- Нате! Чтоб вы подавилися!... У меня ж нет уже коровы-то! Что ж вы с меня тянете?
А приемшык вешаить, считаить да ставить:
- Была-а у тебя корова в этом году...
- Была да нету. Кого ж я подою теперича?
- Иди вот туда-то, там-то и говори...
Пойду:
- А что мы? У нас записана корова, вот и носи.
- Чтоб вам!..
Ругаюсь-ругаюсь, кляну-кляну, а что толку? Вот и носила...
А-а-а, настрадалися мы, хлебнули всякого при советской власти... Сталин-то, когда царствовал... Его и назвать даже не знаешь как: ни то - дракон, ни то - ишшо как... Помню, как поставили его после Ленина, так люди сразу и заговорили:
- Ленин, - мол, - в ботинках все ходил, а Сталин - в сапогах. Напролом теперича полезить, ничаво под ногами разбирать не будить... - И еще: - Он же грузин! А грузины с ножами не расстаются. Спать лягуть и то, чтоб сабля рядом лежала... А танцевать? Танцевать-то пойдуть и тут - ножи. И такой вождь с добром, нешто, придёть? Не-е-т, так он и вести себя будить: как что - убить, зарезать!
И точно... Сколько-то он еще продержался, а потом как начал зажимать, как начал замуздывать! Аресты эти начались, расстрелы! Пойдёть муж на работу и не знаешь: вернется ли?.. Мы ведь в народе жили и все его жестокости видели. И сколько ж он людей погубил, Боже мой!.. Да все люди-то какие! Что ни самая интеллигенция, то и уничтожал... Не знаю, не знаю... Когда помер, так в жизни только две радости у меня и было: одна, когда наши пришли и я узнала, что Коля с Сенькой живы; и другая, когда Сталин помер... подох. Разве ж можно о нем сказать помер?..  И слов нетути, чтоб про него рассказать. И слов нетути, как назвать его и как опозорить!.. Где он ляжить-то сейчас? Где его могилка-то?.. На Красной площади, говоришь?.. Ох, хоть бы потоптаться по ней, по могилке по этой, и то от души отлегло бы...
Потом Маленков заступил. С Маленковым дело стало получше, но он же мало правил... Потом - Хрущёв. Он хоть и шухорной вождь был, но сначала много сделал: Сталина разоблачил. За это ему золотой памятник поставить надо... А потом как попёр в дурь! Все: горшочки, горшочки... кукуруза, помёт куриный... То - запретить, это - запретить. Яблони налогом обложил, все сады выпиливать начали. У кого есть корова - продать!.. И как он думал жить? Кто ж его знаить...
Помню, стоять на базаре мужик, баба его и мать. Коровку они продають. И мать-то так плачить, так убивается, что света божьего из-за слез не видить!
- Знаешь, - говорить, - если б сейчас меня похоронили, и то б легче семье было, чем корову продавать!.. Дочка сейчас вторая двойню родила. Что ж она делать будить с ними без коровы?.. Да ведь не только мы пропадем, всю деревню уже обобрали!
А как раз тогда Хрущёв в Америку съездил и дал там слово обогнать ее. Но как  обгонишь-то? Где мясо взять? Вот и решил он деревни обчистить. А в колхозах - наоборот: совсем запретил резать!.. Ну какой же хозяин так делал? Мало ли сколько летом скотины разведётся! Летом же лишний поросеночек, лишний гусеночек, овечка - все не помеха! А к зиме им  же кормов сколько надо готовить! Значить, все лишнее резать надо. Но Хрущёв этого не понимал. Вот и начался зимой падёж скота...
Господи! Сколько ж этот скот, бедный, страдал при советской власти!.. Танька,  моя двоюродная, тогда еще жива была и работала в колхозе. Так что ж, бывало...  Придёть она на ферму, а кормить овец и нечем. Стоить этот скот и аж друг друга от голода шшыплють. Ягнята - маток... Пойдёть она к председателю, кричить-кричить там, вот и выкричить: выпишуть ей полвоза сена. Привязёть она его на ферму, дасть овцам по шшапоточке... Вот только тогда и сама поесть... А то и весь день голодная ходить.
- Мне, - говорила, - и в горло-то ничего не лезить, на этих овец глядючи...
Понимаешь, какое сердце было?..
Вот так эту скотину и кормили... Ну, а весной, какие живы осталися, выгнали в поле, - там же рожь только-только зеленеть начала. Они с голодухи-то как хватили этой ржи!.. А разве ж можно было это делать? От нее ж сразу живот у скотины раздувается!.. Вот овцы тут же и пали... Виктор тогда уже в редакции работал. Пошел он в этот колхоз, а они ле-е-жать на зелёночке, как все равно шары какие. Все поле ими усеяно!.. Подошел он к одной... околевала та как раз... а около нее ягненочек бегаить. Поймал Витька этого барашка и принес домой:
- Мам, давай выходим...
Взялась я, правда... А Васька-ветеринар и говорить мне:
- И не старайся даже. Им же зимой ни то что сена, а воды даже вволю не дают. Так они друг с друга иней слизывают. Вот и сбивается у них в желудке шерсть комом... Не выходишь ты его, лучше не трудись.
А барашек этот уже веселенький такой стал! Прыгать даже начал... Но потом все ж околел...
Вот я и говорю... Как же я страдаю по скоту по этому! Как начались эти колхозы, так и стали его в них мучить. И мучають до сих пор. Люди ещё кой-как сыты, а скот... Господи! И когда ж эти страдания их кончатся? Так-то... если увижу какую лошадку справную, сердце мое и отойдёть вроде, радостно мне станить... Это конюх тут один из больницы мимо нас все ездить и лошадь у него... как качулка круглая! Вода на ней не удержится!
- Ох... и лошадка у тебя! - говорю ему как-то. - Ухоженая, чистенькая.
- Ну что ж... Не знаешь, чтолича?..
А он сам с Рясника, из породы кулаков. Ему-то хоть и не пришлося пожить, как надо, похозяйничать, а отцу только... но, видать, кровь крестьянская в нем и до сих пор осталася...



Подошло такое, что надо было решать: чем бы таким заняться, чтоб детей вытянуть, выучить? Пойти туда, где платють хорошо и где украсть можно? В торговлю? Так я знала, что трудно там честным оставаться. Не захочешь сам воровать, так заставють. Вот и угодишь в тюрьму... Боялася я воровства этого, как огня! Сенька-то, до войны еще, когда заведующим гаражом работал, мог покрышки на сторону десятками сплавлять! Но как, бывало, заикнется об этом, так я сразу:
- Ты мне и копейки ворованой в дом не приноси!.. Учти, если тебя посадють, так я и куска хлеба в тюрьму не передам. Понимаешь ты это?.. Тружуся я, молочко продаю... Сыты мы, обуты-одеты. И сла-а-ва тебе, Господи!
Говорила ему так потому, что твердо знала: кто не честно живёть, к тому обязательно придёть время, когда за все придется расплачиваться. Стануть силы уходить и придёть этот момент. Во, когда лихо станить! Во, когда начнёть он мучиться! И тогда не вытравить из души ту подлость, которую накопил! Не искупить ее ничем, не заесть, не запить. И деньгами не засыпать... Вот и старалася я всегда жить честно, даже в самые страшные времена.
Помню, вскорости после войны, как-то накормила вас с утра, а вечером - и нечем. Легли вы спать, а ты никак не уснешь! Ляжишь и плачешь.
- Чего ты? - спрашиваю.
- Есть хочу...
- Галечка, доченька, потерпи! Засни как-нибудь...
Ну... заснула ты, наконец... А у меня и полезли в голову мысли: "Надо идти воровать. Нет другого выхода!.. Волчица ж воруить? Медведица тоже своим детям таскаить. Почему бы и мне?.. " Это я днем-то ходила на речку белье полоскать, а сосед как раз погреб открыл. Как заглянула я туда!.. А там - картошка! Аж сердце мое замерло... Вот и решила теперь: "Пойду! Хоть ведро наберу." Как раз и ночь была темная... Взяла мяшок, пошла. Дошла до горки и тут-то... как в голову меня кто толкнул:"Что ж я завтра робятам своим скажу?.. Спросють: где ты, мам, картошки взяла? Обязательно ведь спросють. Что отвечу?.. Обменяла? А где ж ночью обменяешь?.. Догадаются, скажуть: "Давай-ка мы пойдем. Мы - молодые, если что - выскочим да уйдем. А тебя, если поймають, так там-то, в погребе и убьють." Обдул меня ветерок свежий... Вот и одумалась я:"О-о-х, нет... Разве ж это выход из положения? Ну, украду я. Ну, поядять они раз, покормятся, а дальше что? Опять красть?.. До чего ж ты опустилася, Мария Тихоновна! Ведь сроду этого за тобой не водилося! И голодные сидели, и холодные... Господи! Да что Бог дасть!" И вернулася... Перекрестилась, легла...
А на утро... Платье у меня было кружевное американское... Откуда?.. Да тогда ж Америка все нам вешши разные присылала. Новые?... Нет, поношенные. Собирали их там, видать, и к нам пароходами пересылали. Поступали они в райкомы, а те уж распределяли кому - какие. В Карачеве-то мне, правда, они не досталися. Это ж надо было идти, просить, заявление писать. А как я напишу?.. Но вот от Динки привезла я как-то цельный узел этих вешшей. И платье это черное, кружевное... Всё-ё его берегла на всякий случай... помру, так в чем положуть? Кто ж его знаить!  Таскаешься везде... И вот встала я тогда раненько, взяла это платье и пошла к Таньке на Масловку. Прихожу:
- Тань, - говорю, - дай ты мне ведро картошки. Возьми себе платье это... Ну нечем мне детей кормить! Не евши легли, а встануть...Что я им дам?
- Марусь, - говорить - у меня ж у самой...
- Да знаю я! Есть у тебя ишшо картошка. Хватить и до новины. А у меня уже нонча есть нечего.
- Ладно, давай твое платье...
Полезла она в погреб, достала ведро картошки... Принесла я ее домой, отварила в очистках... Разве ж ее тогда чистили?.. Накормила вас. Еще и осталось сколько-то. Потолкла я ее, мучички туда добавила, намесила оладушек, понесла на базар... А там их моментом и расхватали. Опять я ведро купила и снова: и себе, и на базар. Так и прожили мы сколько-то... Выручил тогда базар!
Вот и теперь... Надумала я только к нему и прибиваться. А чем?.. И начала опять с оладьев этих. Пойду, куплю муки, картошки, напеку их... Хоть раз да вволю накормлю вас, а остальное продам...
Потом попробовала еще и петушками торговать. Наделал Витька формочек... Как раз каникулы в школе были, где он работал... Купила  сахару, сварили мы их. Пошла я с ними на базар, продала. Да и себе еще сахарку на чай осталося... А раз так-то не получилися они. И ты знаешь... ка-а-к сели мы, так и пососали их за вечер! И никаких сил не было остановиться. Вот и неудача...
Ну, чем еще заняться?.. Ломала-ломала я себе голову и надумала: займусь-ка я одеялками. Еще мать всё-ё мне так-то говорила:
- Учись одеялки шить. Сошьешь, тебе за работу и принясуть. Конечно, богатства с них не наживешь, но сыта всегда будешь.
Вот и начала я... Трудно, правда, было, - помочь-то некому! Тебя так-то дождусь из школы:
- Галь, постегай... - попрошу. -  А то я к базару не управлюсь...
Сядешь ты... А потом гляну так-то, а ты уткнешься в одеялку эту носом и спишь.
Ну, выстегаю все ж, продам... На хлеб хватало!
А потом стали забирать с этими одеялками. Сколько раз, бывало, схватють да и привядуть в милицию. И сразу:
- Где взяла сатин и вату?
- Да на базаре купила! Я-то продаю, вот и мне продали.
- Может, тот человек украл!
- Ну и поймайте его! Я-то тут при чем?
Мучають-мучають, терзають-терзають! Хоть возьми да вешайся... Один инспектор даже так привязался, что на дом стал ходить, проверять. Что делать?.. Так, бывало, под полом устроюсь шить. Но там крепко ж темно! На потолок... И вот стегаешь там одеялку эту, иглой-то колешь сатин, а она идёть через него и посвистываить. Ну кто ж его услышить, свист этот? А тебе кажется, что как раз сейчас и придёть этот проверяюшшый, и услышить...
Как-то выборы были. А у нас в доме... ну совсем нечего есть! Побежала я с одеялкой на базар, еще и не развернула ее даже, а меня и схватил один... Рыжий такой, противный милиционер был! Схватил, и в милицию. А там - другой сидить:
- Что, Сафонова, опять тебя привели?
Как стало мне обидно! Как разревелась я!.. А тот, что за столом, и спрашиваить:
- И что ты так рыдаешь?.. Нет ли у тебя чего запрещенного?
- Есть! - кричу. - Листовки у меня еще спрятаны!
И что ж ты думаешь?.. Как стали они меня раздевать!.. А у меня-то одёжи теплой не было! Так я, бывало, надену летник, а под него еще каких-нибудь тряпок... И вот этот рыжий как начал их расстегивать!.. Плачу, рыдаю:
- Вы с женами под ручку голосовать идете, а меня...
Но что ты поделаешь? С властью не поспоришь... Так-то и сбылись материнские слова:"Сошьешь одеяльце, а тебе и принясуть за работу... Богата не будешь, так хоть сыта..." А теперича и этот кусок хлеба изо рта рвуть...
А потом стало еще хуже. Ну так оголтело гонять стали, так оголтело, что ни под полом не спрячешься, ни на потолке не усидишь. Вот я и подумала: "Сколько ни будить это продолжаться, а десятку мне определенно влупють." Один милиционер так прямо и сказал:
- Это мы тебя пока милуем. А по закону таких, как ты, судить надо. И вот если осудят тебя... А теперь ниже десятки не дают... Отсидишь ты свое, приедешь к своим ученым сыновьям в Москву жить, а тебя к ним и не пропишут. Ты же судимая!
- Да я в Москве жить не собираюся! - говорю. - Только б их вытянуть.
- Тогда патент бери.
- Да иди ты!.. Какой патент? Я что выручу, так только и хватаить на новую одеялку да детям на хлеб...
- Понимаю я... Но тебе нельзя больше так.
Что делать?.. Профессии-то никакой! Грузчиком идти? Так сила уж не та. Уборщицей, на сто рублей? Так как раз столько ж хлеба буханка на базаре стоила. Идти просить помощи у государства? Нет, не так нас воспитали. Уж на что лихо было,  терпели и голод, и холод, а все не сдавалися... Это, видать, надо иметь талант такой, чтоб просить. А мне, бывало, как скажуть какое слово обидное в учреждении, так сразу слезы и навернутся... А-а-а, подачки эти! Что, проживешь ими, чтолича? Это не выход в жизни. Значить, надо искать, что попрочней...



Вот и решила я к земле прибиватья, только к ней и приростать. Опыт крестьянский у меня был... на бахше ведь работала. Да и с матерью на огороде  толклась. Земля есть, хоть и восемь соток, а свои... Еще как-то с Витькой и новину у речки вскопали. Вскопали и посеяли там пшенца. Так сколько потом уродило! Пудов шесть, должно. А в другой раз насажали там кукурузы и зимой кашу я из нее все варила. Как ты думаешь... поддержка?.. На земле - это тебе не на голой кочке. Все
как-то прочнее на ней получается.
И начала я с парников. Сколотил мне Витька три рамы. Еще и оконные двойные я выташшыла... А их мне еще Сергей как-то сделал. Встретились мы с ним раз, обрадовался он... Много расспрашивал обо всем, а потом и говорить:
- Я нонча в городском саду сцену достраивал, артисты приедуть. Приходи-ка на концерт...
А я ему:
- Сергей, у меня ж и платья-то подходящего нетути.
- Ну что ж... Приходи, как есть...
- Стыдно. Люди ведь разодетыми придуть... - И еще я ему сказала тогда - Ты же знаешь, что между нами - моря!
- Нет, Мария... - гру-устно так он сказал. - Уродуем мы жизнь свою сами, а потом и расплачиваемся за это...
Вот так-то и поговорили мы с ним тогда... Ну, а потом он спрашиваить:
- Как хата твоя? Теплая зимой?
- Ужасно холодная, Сергей. Никак ее в морозы не натопишь!
Он и говорить:
- Это потому, что рамы у тебя одни. Надо вторые вставлять... Я сам тебе их сделаю. Приду вот только, обмеряю...
Вот и приходить раз... В костюмчике, в сапожках, в белой рубахе... Обмерил  окна да и присел записать у стола... А там чернила были с краю прилеплены. И пролейся эти чернила, и залей ему костюм! Я как глянула, так обмерла аж! А он -  успокаивать меня:
- Да ничего, не волнуйся!
Да как же не волноваться-то? Ну ты подумай только: весь бок ему эти чернила залили!
- Что ж ты теперича делать будешь? - бегаю возле него.
А он опять:
- Не огорчайся! Что костюм? Костюм - дело нажитое...
Веселый был... А вот помер раньше меня... от рака. Последний раз встретила я его как-то, а он бле-е-дный, осунувшийся стоить. Спрашиваю:
-  Да что с тобой, Сергей?
- Знаешь... - говорить, - занездоровилось мне что-то. И на работу еле-еле хожу.
А спустя сколько-то окликаить меня на улице сестра его двоюродная:
- Марусь, подожди... - подходить. - Ты знаешь... Сергей помер...
Сердце мое так и оборвалося...
- Ну, что ж... - говорю. - Царство ему небесное!
Хотел он очень меня перед смертью увидеть, но побоялись его сестры за мной послать. Как жена-то примить? А напрасно... Поговорили б мы с ним в последний раз... На том-то все и кончилось...
Ну, вот... А тогда сделал он мне вторые рамы, привез, сам их пригнал.Чаем я его  напоила... Как раз Витька из деревни медку привез... Наговорилися мы с ним вволю, набеседовались! И так на душе у меня потом радостно было!.. А вот теперь и выдрала я его рамы... А шуточное ли это дело на такое решиться? Ведь погнить могли!.. Говоришь: и до сих пор стоять?.. А толку-то что? Ты только тронь их... и не собярёшь. Вот тогда-то, на парниках этих, я и подорвала их. Ну-ка, всю весну пролежать и под снегом, и под дождем!.. Говоришь: Петр Первый колокола снимал, когда лихо было?.. Снима-а-л... Только у Петра таких колоколов по Руси вон сколько было! Чего ж не снимать? А у меня эти рамы - одни.
Но что тогда было делать? Выдрали мы их и посеяли под них помидорной рассады... Начала я и литературу почитывать по этому делу: то Витька принесёть, то сама куплю. Стала вскорости и в сортах помидорных разбираться. Посею их штук семь, а потом и выберу, какой подходящий...
А помидоры эти тогда только городские сажали,  деревенские если и брали, то по десяточку. Не привыкли еще к ним... Когда я на бахше-то работала... Идешь, бывало, мимо них да так-то и подымешь ветку, а они ви-и-сять на ней красные, красивые! Но мы их... Боже упаси!..  И в рот не брали. Если только на кого рассердимся... чтоб попугать. Поймаем, намажем губы этим помидором. И до чего ж они противными были!... А раскушали мы их только на Украине. Купили как-то на базаре яиц вареных, этих помидоров... соленых только... вот и ели. Ох, и до чего ж вкусны оказалися!
Ну, а теперь вот и привыкли к ним городские. Но только к красным. А к  розовым до-о-лго мне их приучать пришлось. Они ж крупные были, каждый, небось, по полкило. И вот выращу их, принесу на базар, разложу, а они ляжать так-то кра-а-сивые, здоровеннные... Подойдуть покупатели, стоять, дивятся, а брать - не беруть. Мелкие покупають килограммами, а эти... Ну, а когда распробовали их, так сотнями стали брать рассаду эту...
Потом и капусту сажать мы начали. А в Карачеве ее плохо брали, - овощи-то у всех здесь свои! Стали мы с Витькой в Брянск ее возить. Мешка четыре набьем  и - туда. Автобусы тогда еще не ходили, так попутными машинами добиралися. И сколько раз, бывало, голосуешь-голосуешь, сядешь, наконец, а она проедить сколько-то, а потом или сворачиваить куда, или сломается. На другую... Пока до Брянска дотянешь, так и духу твоего не станить...
Ну, а когда пошли автобусы, то стала я одна возить. Чего ж двоим мотаться? Привязешь ее в Брянск, дашь там рубль какому-нибудь дядьке, вот он и перенесёть. Или сама... Заметишь знакомую из Карачева и попросишь: присмотри, мол. Вот и перетаскаешь по мешку...
И продавали мы ее ранней весной, а в ту пору - или дождь со снегом, или холод. Вот другой раз начнешь эту капусту из мешка на прилавок выкладывать, а она и примерзла. Что делать? Да засунешь кочан за пазуху, отойдёть он чуть - выставишь. И хорошо, если покупають ее хорошо! А то стоишь-стоишь с этой капустой... Но уж как продашь!.. Да еще в автобусе место захватишь, когда домой едешь! Да еще везешь вам что-нибудь поесть! Во когда радость, во когда счастье! Сидишь и только мечтаешь...
Трудное это дело - огородничество. И вырастишь овощь какой, и покупають его люди, а всё-ё косо смотрють... Особенно трудно при Хрущеве было. Он же крепко на частников нажимал! Ни коров чтоб не держали, ни свиней. А тут еще и газета вышла, где он клеймил огородников. Ну, раз Хрущев, то и люди... Поехала я как-то в Брянск с капустой, взяла весы, разложила ее. А тут и подъезжаить мужик какой-то, камсой торговать собирается. Подъезжаить он, значить, и сейчас:
- А-а-а, частница! Гнать тебя отсюда надо!
И как начал все раскидывать! Кочаны мои покатилися, весы столкнул, гирьки разлетелися... Я стою... Заплакала даже: что теперь делать? Бабы на него закричали:
сукин сын, такой-рассякой!.. И тут вдруг подходють двое:
- Что такое?.. - спрашивають.
- Да вот... - говорю, - подъехал, смахнул весы мои, товар весь разбросал...
Этот мужик и начинаить им объяснять:
- Товарищ Хрущев сказал, что всех частников...
А они ему:
- Ну-ка, подбери... Подбери! - Хоро-о-шие такие мужчины оказалися, представительные. - Ишь какой! Порядок приехал наводить...
Ну, собрал тот все... И весы мои поставил на место, и капусту... Во, видишь, что агитация делаить? От нее-то, от агитации этой, народ потом и смотрел косо на этих огородников. И без них, вроде, не обойтись, а ушшепнуть обязательно нужно. Как что:
- Дерёте деньги за траву!
- А сами чего эту траву не вырастите? Трудно?
Конечно! Злиться - оно всегда легче...



Ну, наконец, капуста эта так нам надоела, что Витька и до сих пор даже щи из нее есть не хочить... Да и вообще, с ней же возни сколько было! Бывало, как морозы сильные пройдуть, вот и поднимаешь ее из подвала, обрезаешь гниль и под опилки прячешь. А сверху еще слой снега насыпешь. Как в Брянск ехать, отрываешь ее, обчишаешь и - в мешок. Вот так с февраля с ней и возишься. Так что надоела она нам и прикончили мы ее...
Стали опять рассаду помидорную выращивать. Ведь рассаду-то в корзинках тогда возили, это тебе не мешки тягать! А продавали ее в Бежице. Приедешь в Брянск, а там - пересадка, надо на электричку поспеть. И слава тебе, Господи, если она рядом стоить! А то через поезд, через два к ней ныряешь под вагоны, корзинки за собой тягаешь. И уж как выскочишь из-под них, да как, наконец, сядешь в электричку эту, так сердце чуть ни выскочить из груди!
Раз так-то вынырнула я из-под вагона, глядь: знакомый один стоить... Сенька с ним еще в пожарке работал... Помог он мне корзинки в электричку заташшить, расспросил: как дети, как теперь одна мыкаюсь... Потом еще раз встретились. А на третий... и говорить:
- Знаешь, давай-ка с тобой сходиться жить.
А хороший мужик был, хозяйственный. Жена у него така-а-я некрасивая была, прямо чувилда какая-то. И вот он с ней, значить, развелся и у него теперь квартира своя в Брянске...
- На каких же условиях сходиться будем? - спрашиваю.
- Ну, что... Коля пусть учится. Виктора тоже куда-нибудь проводим учиться. Так что ребята, можно считать, отошли... А девочка у тебя смазливенькая, мы ее годов семнадцати замуж отдадим.
- Здо-о-рово ты рассудил, - говорю. - рассудил хорошо... Ребята отошли. А как ты думаешь: сможет Николай без моей помощи учиться? Ему ж и белье нужно, и обувка, и прокормиться, когда на каникулы приедить... А Виктор? Куда ж я его провожу? Малый здоровый, съестной. Как же он без меня будить?.. А дочка? Значить, тех я выучу, а ее - и ладно? Коне-е-чно, найдется сейчас женишок для нее. Глядиш, годам к двадцати - двое детей. Завязнить она в семье, зачичкается...
- Ну-у... - говориь, - ты рассуждаешь правильно, по-матерински...
- А ты как рассудил? По-отцовски?.. Не-е-т, - говорю - ничего-то у нас с тобой не получится...
Так и разошлись мы с ним...
Да что этот замуж?.. Помню, Танька, знакомая моя ряснинская, замуж так-то вышла. А трое ребят у нее оставалося. И ребята хорошие были. Даже как-то летом нанялись стадо пасти и заработали на зиму картошки, хлеба... Так взвертелось этой Таньке... вышла она. И что ж ты думаешь? Такой сукин сын попался! Пить начал... Ну, раз пить - завелись у них в семье склоки, вранье разное. А ты знаешь, как детская душа? Она сразу все схватываить! Попробуй-ка ты ему раз неправду скажи, попробуй - другой... А на третий - ты у него всю веру потеряешь! И потеряешь ни на день, ни на два, а на всю жизнь! Во, как ребенок... Ложь-то души детские и калечить... Вот у Таньки этой и пошло все наперкосяк: двое ее ребят в тюрьму сели. И от мужа этого она никак не отделается!
- Не знаю, как и быть... - жаловалась мне. - Повалился он раз возле калитки пьяный, как свинья, а я гляжу на него в окно и думаю: "Ну, слава Богу! Замерзнить теперича."  Жду час, другой... Потом выхожу на улицу, подхожу к нему. А он и спить себе! Красный весь, как рак, и под ним аж снег вытаил... Ну ты подумай! На снегу пролежать столько-то и не издохнуть?!. Да втащила его в хату, а он, паразит, и не заболел даже. Хоть бы что!
А-а-а, муж этот! Ну на что он мне?.. Тут и так тошно: и в парниках ишачишь, и  корзинки на базар ташшишь, задыхаешься прямо! Домой придешь - надо детей накормить, обстирать. А тут еще и муж?.. Да ведь ему и сготовить поесть надо, и позаботиться о нем, и ночью ему угодить, и одеться перед ним получше. А у меня тогда одно платье только и было, а под ним - ничаво!
Еще и великая забота о детях... За ними ж каждый момент глаз да глаз нужен! Помню, когда жили мы в Боровке, так в нашем магазине все рыбу продавали: судака, белугу, севрюгу. Рыбу-то эту мы ели, а головы выбрасывали. И вот деревенские роебятишки проберутся так-то под проволоку, набяруть этих голов в мяшок и - домой... Они ж головам этим рады были, как... не знаю чему! И что ж мои детки? Обызрели этих ребятишек как-то и отлупили их. Приходит мой Витечка домой и рассказываить:
- Мы нонча ребят колхозных побили...
- Ах, бессовестные твои глаза! - говорю. - И этим-то ты хвалишься? Голодный ребенок лез под проволоку, рисковал, набрал, наконец, голов этих... Там-то, в деревне, матка отварить их, а он с картошечкой и поесть... А ты отнял... Бесстыжие твои глаза!
Гляжу: надулся мой Витька, убежал... Вот и до сих пор ему стыдно, как вспомнить... Во, видишь?.. Ну а если б я тогда по-другому как сказала? " А- а, - мол,  вечно им мало! Всего-то у нас в магазинах полно, а они - всё-ё голодные! Так им и надо. Лупите их!" Каким бы мой Витечка вырос, как ты думаешь?..
А к тому времени, как жених мне этот подвернулся, он уже здо-о-ровый вымахал! И взяли его в газету карачевскую работать. Вот днем-то он теперь все на работе был, а как вечер - гулять... Бывало, иду я к поезду с корзинками в четыре утра, а из клуба молодежь вываливается: пьяные, деруцца, хулиганють! "Ну, - думаю, - помилуй Бог и Витька мой так!.. - Он же горячий был, заводной. - Какое б ему дело подсунуть, чтоб не таскался где зря?"
Потом гляжу - взялся он писать... И с трех лет это у него  было. Николай все больше с железками возился. Возьмёть, к примеру, утюг, сейчас колеса  к нему приладить, вот и возить его по хате, сигналы устраиваить. А Витька все писал. Пристанить так-то ко мне:
- Дай карандаш! - Дам. Вот и царапаить... Потом взберется ко мне на коленки и просить: - Читай...
А что читать-то? Закорюки одни... Выпытаю у него что-нибудь, сочиню басню какую и начну... вроде как читать. Угадаю - засмеется. И опять писать... Вот и теперь...  Хорошо, спокойно мне стало: не идёть куда зря, не таскается. "Надо, - думаю, - еще больше его заинтересовать..." Написала раз сама про то, как раньше жили, дала ему прочитать. А он и прицепился. И присох к писательству этому, как гриб какой... Я-то думала: пройдёть молодость, пройдёть и это. Ан, нет! Ишшо и до того дошло, что другой раз и на огород его не дозовешься! Сидить и пишить.
Да еще и в университет заочный поступил, стал на экзамены ездить. Как весна, как самая работа на огороде, а он марш в Ленинград! Уедить, вот и мотаюсь тут одна: надо и посадить, и полить... Ведь это сейчас у нас и колонка есть, и шланги, а тогда этого всего не было. Вот ночью и тягаешь ведра из-под горки, из святого колодца, чтоб утром хоть по литровочке, да полить под каждый корешок... А теперь как вспомню все это!.. И какая такая сила была? Труды великие...
А все равно на пустой картошке сидели. Помню, уехал Витька в Ленинград, а я тут рассадки продала да пряников тебе купила. Так смотрю, а ты забилась на печку, в угол и пряник этот ни то ешь, ни то цалуешь... Так-то все говоришь, что желудок у тебя болить. А как же ему не болеть? Ребята хоть с детства кое-что заложили: и мясца поели, и маслица. А ты с измальства, с самой войны, все Бог знаить на чем! Хлеба, чайку и то не вволю. Бывало, прибягишь домой, кружку воды выпьешь и опять на улицу...
А помнишь, как за хлебом ходила? Это уже твоя обязанность была. Встанешь в пять утра, выстоишь потом в очереди эту буханку, домой принесешь... Разделю я ее вам на равные части... И вот Витька свою р-раз, и сьел, а ты и положишь. Потом бегаешь-бегаешь на улице, прискочишь домой, схватишь свой кусочек да и отшипнешь от него чуть... как от лакомства какого... И снова бегать...
Но летом все ж попривольней нам жилось: и то с огорода продашь, и другое.  Сам поешь и деньжат соберешь. А потом купишь к холодам обувочку какую, одежонку, дровец, вот денег этих и снова нетути. И продать больше нечего...  А Витька все сидить, пишить. И вот так-то гляжу раз: ташшить он из печки похлебку. А она прокисать уже начала... Услышала собака, что чугунком гремять, вылезла из-под кровати. Кот с печки спрыгнул. Налил Витька и им... Собака понюхала-понюхала... завернулась и пошла прочь. Кот тоже нюхнул да прыг на печку. А Витька мой сидить и наворачиваить эту похлебку! Наелся и опять пошел... писать.
Вначале я боялась читать его писанину, думала:"Пишить, нябось, билеберду какую..." А потом все-таки решилсь, прочитала... Местами и хорошо написано, даже я и всплакнула, где он про раскулачивание-то... А есть... Дмитрий его... Ну, кто он? Интеллигент? Нет. Так, не поймешь: ни то мужик зажиточный, ни то ишшо кто. Все это мне и не к души. Не знаить, а плятёть... Ну, а мужицкое дело - это у него ладнее  получается. Все, вроде бы, к ряду.
Вот так и до сих пор... все пишить, пишить, а кому это нужно?.. Ну да пусть. Надо ж человеку что-то и для души иметь? Без этого нельзя...



Часто спрашивають меня:
- И чего ты к детям жить не едешь?
А у меня сердце замираить, что тогда с землей надо будить расстаться! Она ж меня и сейчас кормить, и в те годы лихие спасала. Так что, как бы трудно на ней ни было, а самая она добрая и благодарная, земля-то...
Да и не могу я уже без нее. Как весна подходить, как где-нибудь земелька из-под снега замелькаить, так сердце мое и заволнуется, и забуду я сразу все трудности, стану по растеньицам разным скучать... Даже и не представляю себе: как бы я весну без всего этого прожила?..
Трудно? А как же ты думаешь? Трудно. Другой раз за день так наморишься, что к вечеру от усталости не охаешь, а стонешь прямо!.. Ляжешь, заснешь только, а тут вставать уже надо, идти печку в теплице топить. Не могу же я растеньица эти бросить в холоде? Как же, они ж страдать будуть, они же живые! Это все равно, что ребенка на улице оставить. Вот и оденуся, выберусь еле-еле на улицу, присяду на порожек... Свежим ветерком меня обдуить и по-о-шла. Приду к ним, поздравствуюсь:
- Ну... как вы тут? Живы, здоровы?
Смотрю, а они листочки свои скрючили, сожмалися, как-будто им теплеича так. Это знай, что им холодно. А затоплю печку, глядь, и распустють они свои крылышки... Живые! А что ж ты думаешь, не живые? Они, конечно, только не говорять...
Вот мне и кажется, что я уже и не смогла бы прожить без огорода, без растеньиц этих. Скука была бы несусветная!.. Да что скука!  А вот тоска... во когда страшно! Как скуёть тебя тоска сердечная, неисходная, что ты и не найдешь, куда себя деть!.. И не спасешься ты от ней, от тоски этой. И съесть она тебя сразу, за неделю одну...
А на огороде я развлекаюся. Да потом у меня и мысли все заняты: как бы чего не случилося, как бы не поморозить, как бы что... Опять же кровь крестьянская... В какой среде человек родился, так, значить, к этому делу и прирос.
Вот и огородники эти... Они ж одержимые люди прямо! Все б им, как жукам навозным, рыться, копаться. Во, Вера... Она же одна живёть, детей своих у нее не было. Пенсию получаить. И думаешь ей деньги еще нужны? Не-е-т, ей бы только работать, работать... Как те лошади, которые лябедку возле шахт всю жизнь крутили. И старыми они стануть, и отпустють их, а они всё-ё кругами ходють... И сколько ж раз она зарекалась: брошу, больше не буду! А как весна настала, впряглась и по-о-шла. И такую работоспособность развиваить, что в колхозе бригада человек в пять с лошадью и механизацией того не сработаить... Куда там пять! Десять человек толочься будуть... Заработала она денег кучу, даже счет в банке открыла... А ходить одетая... в черт-те чём! Говорю ей как-то:
- Ты б о себе подумала. Одежа-то твоя совсем потерлася...
- Да ну ее к черту! Какая разница...
И что ж ее деньги?.. Сестра у нее больня ногами лежала, так Вера детей ее за свои деньги выучила. Потом еще трехкомнатную квартиру сестре купила, а себе в ней только одну комнату отговорила. Так, на всякий случай. Если заболеить вдруг и ходить не сможить...
А тут еще зять сестрин пристал:
- Что ты с тачкой все на базар таскаешься? Давай машину купим. Я на ней тебя возить буду.
Купила она машину... Раза три, должно, он ее только и свез... И с квартирой так-то. Сестра ее вскорости померла, а муж снова женился. На что им теперь Вера? Пойдёть она, разве, в квартиру эту?
- Да ладно, - говорю ей как-то, - не горюй. Хватить тебе и халупы твоей, покуда живешь...
Так-то, как Вера, и полковник бывший... Когда он в отставку вышел, то вернулся к земле, как предки его... Бывало, идёть по базару, а у него одна калоша глубокая, а другая мелкая. Вот и хлындаить в них... Я раз говорю:
- Да купите ж вы себе хоть калоши-то новые...
- Да ладно... Некогда.
Некогда ему, значить... А в хате - пол земляной. Как построил он ее после войны, так и осталася она такой... До смерти до самой все он огородом занимался. Уж и таскался еле-еле, а все равно... Пока так-то на грядках копался-копался, ткулся и помер.
А на базаре у нас двое уже так померли... Там ведь тоже: и поволноваться надо, и понервничать. Другой раз такая незадача! И товар хороший, и все... а сидишь, как оплеванная. Вот одна так-то сидела-сидела и... брык! Упала и... конец! Жара, вспекло... И вторая... Забыла, как ее звали?.. Прямо на базаре ее и парализовало. Свезла ее дочка в больницу... Хоть бы дома оставила, поухаживала! А то там-то, в больнице, она и померла...
Продавать - дело трудное. Это надо терпение иметь, моя милая... Да и приучить себя к этому надо. Во, Баринов... То она сама все продавала, а когда померла, то ему ехать надо. А он и не смог... Так и не передолил себя... Да и Виктор наш. Помнишь, как продавал капусту, когда я ногу сломала?.. И до сих пор никак не забудить этого базара. Сколько годов уже прошло, а он и сажать эту капусту не хочить, и глядеть на нее не можить, и даже есть...
Кто не сможить себя передолить, тому лучше и не браться за это дело. Во, Маня... Баба она простая была, работяшшая, вот и занялась этим огородом. А муж ее всё-ё не в согласии с ней был! Он же офицером когда-то служил, а эти офицеры - люди испорченные и все из себя воображають что-то! Да и агитация свое делала. Все ж турчать так-то: частников презирать надо, торговать - это стыдно!.. И вот как-то заболела она. А тут как раз рассада подоспела, продавать ее надо. Пришлось ему... Поехал он. Поторговал раз, другой... А знаешь, как рассаду продавать-то? Сидишь возле коляски, считаешь ее, руки в земле... И вот поехал он, значить, опять... А как раз погода пло-о-хая была, базар никудышний. Как посидел он там, как понервничал!.. Пришел домой... и повесился. И рук даже не помыл. Так с черными руками его и нашли в сарае... А она как ахнула! Заболела, заболела да месяца через четыре и сама на тот свет пошла...
Осталась дочка. А огородом заниматься не стала... Недавно я шла из бани, а с дороги как раз огород ихний виден. Бывало-то, как иду мимо, всё-ё посмотрю так-то: и что там у Маши, как у нее? Вот и у дочки: огородец смеется весь прямо! Помидоры уже краснеють, капуста... во-о-о кочаны какие! Но мало, для себя только. Спросила:
- Чего ж не торгуешь?
- Ну-у... Торчать на базаре! Будуть потом пальцами на меня указывать...
Так то, милая... Отбить человека от работы легко, только приучить трудно... Вон, с Мишей-огородником как получилося... Большой, сильный мужик он был. Сам-то и день и ночь на этом огороде копался, а семейные и не хотели ему помогать. - Как же, будем в этой грязи возиться!
Ни жена, ни сын, ни дочка... Бывало, едить он в Брянск, так две корзины через плечо перевесить и еще одну - в руках. А корзины здо-о-ровые были!.. Жил он на том краю Карачева, а попробуй-ка ты их оттудова до вокзала доташшыть? Это ж километра три переть их нужно... Ча-а-сто он со мной откровенничал, когда в Брянск  ездили:
- Ну что с семьей делать? Работать никто не хочить, а деньги - давай! Во, вчера, пришла внучка и просить:"Дедушка, дай на платье." Поработай, говорю, на огороде, тогда и дам. А тут жена явилася:"Да ты детей в люди выводить не хочешь, в грязи этой копаться приучаешь!.." Вот и пошло...
Они-то с братом, когда их семью раскулачили и в Сибирь сослали, убежали с поезда и скиталися. Поймали их, сдали в приют, но они убежали оттудова. Снова бродяжничали где попало... Потом брат пристроился работать в Карачеве, а этот Миша еще года два скитался.
- И где я только ни был! - рассказывал. - И в Крыму, и в Сибири, и в Молдавии, и на Кавказе. Сколько ж изъездил мальчишкою!..
Когда пошел ему пятнадцатый год, приехал он к брату, стал ему помогать. И прижился здесь. Женился, жена красивая попалася, из благородных. Ну... когда семья появилася, стал он огородом заниматься по вечерам, после работы. Вот и начали они его пилить... Одно время прихожу на базар, а бабы мне и говорят:
- Ты знаешь... Миша повесился...
Что-что, а этого от Миши я не ожидала... Сколько ж он перенес в жизни, где только ни спал: и в люках, и под мостами, и в собачьих конурах... А этого, значить, и не перенес... Неприятности, ссоры каждый день... Недели за две до этого все он мне жаловался:
- Не сумел я их, видать, приучить к труду. Все сам да сам...
- Да плюнь ты на это! - хотела поддержать-то его. - Делай свое дело и все. Пусть себе брешуть...
- Да-а-а, пусть... Как начнуть брехать, так любого из терпения выведуть!
Ну и правда... Видать, как довели! Накалился он, вот и не посчитался... Как раз весной это было, в самую пору для огородников трудную...



В детстве, помню, как приду к Писаренковым, так и думаю:"Господи! Как же и жить-то в такой каторге?" И маленький, и большой - все трудются, все работають. Бабка моя ху-у-дая была, маленькая, а хозяйство какое вела! Гуси, свиньи, коровы, лошади, овцы... Одного свекольника сколько ношь за день наломаить, наносить! Всю скотину эту накормить надо было, напоить, в закутки загнать. И вот, бедная,  мотается-мотается весь день, а тут ишшо бараны эти... Как пустются, паразиты, бегать, как начнуть носиться по двору! Станить она их загонять да к нам:
- Дети, помогите!
А разве ж мы сладим с ними? Вот и ташшыть этого барана за рога... Все ж на работу в поле уйдуть, на нее и останется дом. Еще и поесть надо всем приготовить, печку вытопить, хлеба испечь...
А в нэп? Это ж надо было такому сотвориться!? После двух-то войн, после разрухи... и за два года полное изобилие сделать! Все тогда, как из-под земли лезло. Пойдем, бывало, на базар, а там крупа гречневая мешками стоить!.. А пшено? Да пшено-то... как конопля! Куры, индейки, гуси... Помню, висить у мужика через плечо связка поросят маленьких резаных, вот и подойди к нему, выбери себе этого поросеночка, и зажарь... А теперича?.. Ни маслица нетути, ни колбаски. 
Зато народ отдыхать много стал. Как глянешь так-то: сколько ж их по лавочкам сидять! Бабки, деды молодые, а уже - на пенсии. И что теперича от них пользы?.. Во, была я вчера на базаре с рассадой, а один и подошел к Волосатову: выхоленный весь, вычишенный, костюм на нём с иголочки. Хоть сейчас жени! Подошел он, значить, к нему и начал хвалиться: "Вот, - мол, - и не вкалываю я, как  вы, жуки навозные, а в холодильнике у меня всего полно. Мяса - сколько хочешь, колбасы, масла - тоже..." Вот и стоить, и болтаить, и болта-а-ить. А Волосатов крутится от него и туда, и сюда. Когда ж ему с ним разговаривать-то? Ему ж продавать надо... Слушала я, слушала... ну и не вытерпела, наконец:
- Да хватить тебе трепаться-то!
Такое меня зло взяло!  У него, у паразита, все, видишь ли, есть! А это ж все кто-то вырастил, кто-то выкормил! И теперь ему, значить, трудиться не надо, а только жрать и других дразнить!..
Да разве ж мало таких, как он? Вон их сколько! Заберутся в теплые квартирки и сидять... А государству о них подумать надо, позаботиться. И обуть их, и одеть, и накормить-напоить... И жа-а-лко мне станить другой раз государства этого... А потом и подумаю: стоить ему! Сами лодырей наплодили! Ведь всякую охоту у человека отбили своим умом жить! Это ж смехотория одна: государство командуить, кому что сеять, кому что и когда сажать, косить, убирать... Вон, как в других странах? Правительство спорить себе о политике, а этот круг сам вертится. Мужик делаить свое дело: сеить, сажаить, убираить. У него свои заботы: как урожай вырастить, как его сохранить, продать...
А трепотни-то сколько! Как послушаешь так-то по телевизору: дадим столько-то, вырастим столько-то! Да разве ж можно урожай обешшать? Что я могу вот из этой-то рассадки вырастить, как ты думаешь?.. А вот захочу сейчас и р-р-аз, выброшу ее! А захочу - такой кочан капусты из нее вырашшу, что потом цельная семья неделю шши из него варить будить...
Так и со всей землей... Как-то захотелось мне побывать там, где раньше мы жили. Повез меня Витька на мотороллере... И сразу я узнала то место! Тут-то как раз наши огороды были. Год - картошку мы на них сажали, год - рожь сеяли. И рожь родила - серпа не подсунешь! Картошку вырашшивали - с лапоть!.. Ну... правда, и сейчас там что-то посеяно... И выметываться уже стало. А что?.. Рожь ли, ячмень ли, пшеница? Колосок - во-о-т такой-то... Стала я и обмерла даже:
- Ми-и-лая ты моя земелька! Да что ж с тобой только сделали? Во что ж тебя превратили?..
Пясок один кругом... Это ж какой хозяин должен придить на эту землю, чтоб она опять родить начала!.. А при нонешнем мужицком бесправии, когда всю его инициативу задушили, ничего хорошего ждать не приходится.
Помню, пришли раз налогом меня облагать. А перед этим я болела и губы-то у меня все обмётаны были... И ташшу я как раз навоз в корыте, волоку его по грязи-то... Подошли они ко мне, спрашивають:
- Чего ж это вы... в корыте-то тащите?
- А что ж, - говорю - трактор у меня, чтолича?
Ну... Прошли они, сели тут-то на лавочку, смотрють. Потом спрашивають:
- Почему это у вас еще ничего не взошло?
- Да вот, - говорю, - запоздала. Болела ведь...
Походили они по огороду, посмотрели и говорять:
- Налогом мы вас облагать пришли.
- Ну давайте, облагайте... Только вот что я вам скажу: если обложите, то только один раз и попользуетесь. А потом - все! Буду сидеть на муражку, как и соседки мои сидять. Выйду, посижу... Приспособлюсь как-нибудь... Я вам про корову про мою расскажу. Как я с ней билася, как мучилася! Я и бардой ее поить в Юрасово водила, я и с дочкой сама за этой бардой туда ездила. Бывало, разбужу ее:"Галечка, доченька, пойдем..." А она до половины дороги идёть и спить. Потом ей еще и в школу бяжать надо было... Жневник зимой для этой коровы из-под снега раскапывала. И все ж не спасла я свою коровку, не дотянула она до травки зеленой... А теперь... Давайте вы мне эту корову даром, и то не возьму! Во как... Стоить только раз у человека инициативу убить и все! Больше он не воскреснить. Только год один и перестрится...
Так-то я им все и разъяснила, так-то все и растолковала... Ничего они мне не сказали, повернулися и ушли. И налогом облагать не стали...
И вот что еще хочу я тебе сказать-то... Когда землю разоряли... разоряли и все кричали:
- Сохи эти?.. Закиньте их, сожгите! Мы трактора вам пригоним, мы пригоним машины! Все будете машинами делать: и жать, и косить...
Ну и правда... И жнуть и косють машинами, а за хлебом в Америку ездють... Это смехотория прямо! Это смех один, чтоб Россия по хлеб в Америку и Канаду ездила!.. Ведь если б узнали наши предки об этом, так разве поверили?
- Ты что? - сказал бы дед. - С ума сошла? Такое-то у нас раздолье, а за моря, за леса ездить хлеб покупать?..
Не поверил бы. Ни за что не поверил!.. А приходится. И дело к тому подошло, что дальше и некуда. И мужикам лихо с этим государством, и государству... с такими работничками. Они в колхозах своих вроде бы и работають, а в голове - свое держуть:"Да пропади все пропадом!" Сгори, подохни, посохни - у них и душа не болить... Так что ж ты хочешь? Чтоб изобилие у нас было?..


 
Иной раз и задумаешься: как создана она мудро, природа-то! Вот сейчас сею я, к примеру, огурцы. Прикроешь это крошечное семечко земелькою и уже вскорости
по-о-шло! Начинаить это семечко прорастать. И вот ты представь себе: начинаить оно прорастать, а свой первый ростик все равно как в разведку выпускаить. А на семядольку ишшо шапочка надета... И хорошо семечко прорастёть, и уже большой этот ростик станить, а шапочку с семядольки не торопится снимать. Почему это так, как ты думаешь?.. Да потому, что если ты этот ростик повредишь... или зацепишь его, или  толкнешь, или станешь на него нечаянно... так вот: если ты этот ростик повредишь, то семечко тогда запасной выпустить. Во-о как разумно природа устроена!.. Вот я и рассуждаю: значить, есть тот, кто все это расчитал! И есть такая сила его над нами.
Помню, раз летом саранча на Рясник налетела. И саранча эта была во-о какая здоровенная! И летела она прямо тучей черною, аж света белого не видать было. И всё от Рясника - и на север, от Рясника - и на Новенькую... А после этой саранчи появился червяк... лохматый, черный! Все стены он усеял! Бывало, выйдить свекор да мятлою и стряхиваить с окон червяков этих. И еще посожрали они все вокруг. Картошку... так ту до самого корня поуничтожили! Вот и приглашали всем селом батюшку молебен служить. Когда было шествие по улицам и хоругвь несли, то отец Сергий водою святою брызгал на все стороны... И что ж ты думаешь?.. К вечеру они и поползли, и поползли... И уж кто мужикам сказал?.. не знаю... но вырыли они ров тут-то, за Рясником прямо, вот эти червяки в этот ров и пошли. Так одним тёном в него и сползли, так и насыпалися в него должно на метр на цельный... И поля оголилися, и червяки эти подохли... Потом от них даже вонь пошла и мужики ходили этот ров засыпать. Во как, милая... То ли время их подошло, то ли проклятье на них подействовало? Про отца-то Сергия всё-ё говорили, что он прозорливый был и этим червякам заклятье дал. Помню, свекор так-то и скажить:
- Если б молебен не отслужил батюшка, пропали б мы тогда от нечисти, от  червяков этих!
Видишь, как люди верили?.. Так что если твои предки Богу молилися, почитали его, так зачем тебе задумываться: есть ли Бог или нетути Бога? Вон какие головы ученые над этим думали и то ничего не сдумали! Вот и ты верь. А верить не будешь, значить всё-ё тебе дозволено будить: и хорошее, и плохое. И грех тебя мучить не будить, и душа у тебя болеть не станить за то, что ты делаешь...
Ну, к примеру... Как после революции детей наставляли? Если знаешь что за батькою, так иди и донеси на него. И никакого греха в этом нетути. Вот и шли... А раньше-то... Это ж каким грехом считалося против отца родного пойтить! В аду в жарком за это кипеть будешь! И грешников этих как рисовали? Стоить в аду сковородка на огне. Красная аж вся от огня-то! И эту сковородку ябедник языком лижить... И язык-то у него во-о-т такой уже вытянулся, а он все равно сидить и лижить...
А воровство? Каким же грехом считалося украсть-то! Обмануть, обсчитать... Вот и не воровали раньше так, как сейчас... Еще дед мой, помню, рассказывал: едить по деревне возчик и кричить:
- Солони-и-на! Солонина кому? - Вот и выходють, и покупають эту солонину, у кого деньги есть. Ну, а если у кого нет, так возчик этот: -  Да бярите... Я на вереи запишу.
Вот и запишить над воротами мелом: столько-то должны. В другой раз едить, глянить на верею: ага, у того-то долг есть. Зайдёть, ему и отдадуть... А как же?.. Не отдал - это все равно, что украл.
И вора-то в деревне, бывало, так опозорють, что за всю жизнь свою он не отмоется... Раз Гришка-сосед пятак украл, так его урядник с казаком как повяли по деревне!.. Да сами-то на лошадях, а Гришка этот прямо у них под ногами плятёцца. И лошади-то у них здо-о-ровенные-прездоровенные, а у казака в руках ишшо и плётка длинню-ю-ш-шая!.. Во как было. Религия во многом людей сдерживала...
А после революции-то... как с ней?.. Громить ее стали. Сначала, правда, все агитация была. Только придем на работу - вот он, агитатор! И пошел агитировать:
- Не верьте в Бога! Это все обман! - Начнёть объяснять чудеса по-научному. - Ну, вот, к примеру, как крест попы обновляют? Это раствор такой у них есть, которым его и чистят...
А на танцы вечером собяремси, и там они выступають. Песни, частушки разные
поють. Бога начнуьт прокатывать, святых, ангелов. Одна частушка мне запомнилася:
На колеснице Илия Пророк
По небу катается.
Интересно, друзья, знать:
Чем конь его питается?
Смеемся, бывало. А кто и уйдёть...
Ну, а потом начали монастыри разорять. А монахов, монашек - высылать.
Мно-о-гих тогда посослали, некоторые только и осталися по деревням. Одна моя знакомая, когда ее затормошили, объявила, что у нее рабёнок есть. А рабёнка этого она у сестры взяла... девочку. Вот и не тронули ее... А еще одна... Так та даже троих взяла, беспризорнх. Ее тоже не тронули.
Поехали как-то и с Рясника двое наших робят мужской монастырь разорять на Одрино. А их мужики там и побили. Совсем побили, насмерть... Одного, помню, Гаврюшкой звали... И власти им такие похороны устроили!.. Памятник даже тут-то поставили... Ну, а потом этот монастырь всёодно расташшыли, разломали, разнесли. Там же столько богатства разного было! Золота, икон, окладов драгоценных, сосудов. Бывало, вынясуть какой для причастия, так он аж горить весь! Чего ж было не грабить эти монастыри, не разорять?
А с тридцатых годов и за церкви принялись. Приехала я раз в Карачев, гляжу... Казанскую церковь ломають! Пыль такая стоить!... Кырками ее рушуть. И все - молодые, комсомольцы!.. А кирпичи на строительство военной бызы отвозили. Там-то, в лесу ее как раз строили... Через год от этой Казанской и места не осталося...
А потом за Тихоны взялись... И по-о-шли, и пошли! Тут уже громили беспошшадно. Только и слышишь, бывало: там-то церковь ломають, там-то... Не стало слышно звона колокольного над Карачевом, колокола все посняли и увязли... Помнишь церковь, что в городском саду стояла? Евсеевская... Ее уже при тебе снесли, стерли с лица земли... Теперича, кладбишшенская церковь... Да мало ли в Карачеве церквей было! Церквей двенадцать, должно: Казанская, Знаменье, Никола, Евсеевская, Кладбищенская, Афонасьевская, Преображение... А Собор наш?.. Разве ж он такой был? Он же сиял весь прямо! А колокольня какая возле него стояла!.. И не знаю, чаво его до сих пор не разломали? Не поддался, чтолича?..
Много в Карачеве церквей было, а к войне ни одной не осталося. В Соборе нашем табачный склад устроили. Только когда уже немцы пришли, так управа разрешила его открыть. Верующие все из него повынесли, повычистили и стали  в нем служить... И после войны прослужил он годов пять ишшо. Батюшка в него хороший пришел, Федором его звали. Ремонт он сделал, иконы написал. Собор преобразился  прямо! Народу сколько сюда шло!.. Ну, а потом... Потом этого батюшку посадили на десять лет, а сколько-то спустя и Собор закрыли.
Как относилися к тому, что церкви ломають?.. А так, как и к колхозам... когда в них сгоняли: и были против, а шли же? Кырку в руки сунуть, вот и пойдешь ломать. Что ж, кричать, чтолича, будешь? Бунтовать? Ну станить мужик сопротивляться, а его, если хочешь, и забяруть, не выпустють оттудова... Помню, знакомая одна шла так-то мимо рушителей этих да и сказала:
- Будьте вы трижды прокляты, сотаны!
А в нее кирпичом оттудова ка-а-к пугнули...
Лозунги ж у них были:
- Старое разрушим! Мы лучше построим! -  Вот и весь сказ...- Что это? Все это - барахло! Мы не то создадим!..
Будто если создавать, то прежде обязательно разрушать надо... Да пускай бы стояло то, что деды и прадеды построили! Места, чтолича, на Руси мало? Вот и стройте себе... Выстроили б лучше, люди и пришли бы к вам со всем своим почтением. А то всё-ё сами сейчас молодежь упрекають, что она стариков не уважаить. А сами-то они уважали, нешто? Ведь все поразломали, поуничтожили, что их деды построили!
И религию... Ну зачем было ее трогать? Деды, прадеды молилися, пускай бы и дети... "Сознание" говоришь? Не у всякого это сознание и есть. Ну почему каждый по своему горю убивается больше, чем по чужому?.. Вот я, к примеру: как Витька где задержится на час, так и бегаю, квохтаю:"Ах, где ж это он? Не случилось ли чаво!" А намедни смотрю так-то в окошко: Муська стоить  возле нас и все смотрить, смотрит в улицу. Выхожу и спрашиваю:
- Что ты всё стоишь-то?
- Да как же, Мария Тихоновна... Иван мой на рыбалку поехал. И ночь уже, а его нетути...
- Брось ты, - отвечаю. - Приедить! Ну сломается его коломбина, прицепить ее какой шофер да привязёть. - А она и начала: а как - то, а как - другое? Стоить, бедная, на дороге и смотрить, и смотрить. И темно уже... А вот у меня-то и нет такого чувства к ее Ивану, как у нее. - Придёть... Куда он денется?..
Да завернулась и пошла... И утешать ее больше не стала... Видишь, какой человек эгоист?! А ты говоришь: сознание...
Ну, а вера в Бога приучаить человека к тому, чтобы он не только о себе думал. И еще... не делал зла другому. И с малых лет это надо в души чистые закладывать. Вот она, душа-то человеческая, и привыкнить к добру. Пока не зачерствела... Видишь, как дети встречають меня, когда подойду к ним перед сном?..
- Бабушка, перекрести нас! - просють.
Значить, что-то чувствують они. Значить, ребенку есть приятное в том, что говорю им перед сном:
-  Господи, да дай же ты им здоровьица! Да дай же ты им ума-разума! Помилуй и сохрани ото всяких бед и напастей! Спите с Богом...
Перекрешшу... И заснуть. И с таким-то хорошим настроением...



А теперь я тебе расскажу про Махныриху, про подругу свою...
Завидовала я ей всегда, - уж очень легко ей жилось! Ни хояйством она себя не обременяла, ни детьми. Как родить, так и сбудить его с рук: или сестре подбросить, или матери. Как-то у нее так получалось, что муж ей и обед приготовить, и белье постираить... Как копейкой какой разживется, сразу праздник устроить, веселье в их доме закружится. Потом смотришь: денег у нее уже нет, занимать идёть. И занять ей  легко удавалося... А уж перелюбила она скольких! И грузины, и татары - все ей милы были. Сейчас посидить с каким минуту и уже дело у них до поцелуев дошло. Бывало, скажу ей:
- Ну как ты можешь так?..
А она:
- По-другому и не умею...
Вот так-то она и жила... Завидовала я ей и ча-а-сто думала:"А, может, и мне так?.."
И вот как-то раз она мне и предлагаить:
- Давай-ка поедем в Крым жить! Мужья наши таксистами работать будут, а мы - с грузинами развлекаться.
Ну, Сенька - тоже за ней:
- А что?.. Продадим корову, купим машину. Я буду на ней работать, а ты - отдыхать у самого моря. Хватить тебе с этим хозяйством возиться!
Вот и начала я подумывать:"А ведь и правда! Хорошо бы отдохнуть от коровы, от поросенка, да поехать к морю..."  Но все во мне два каких-то человека боролися! Один, вроде, как подталкивал:"Да брось ты свое хозяйство, заботы эти... Поезжай!" А другой тянул к чему-то тихому, постоянному. Совсем я расстроилася!..
Ну, наконец, все ж решила:"Нет, не поеду я никуда... Ни-ку-да!" Сказала Сеньке:
- Езжай один... Вот тебе дорожка и кати, куда хошь... С двумя-то детьми и мотаться? Хорошо, если это дело удачным окажется. А вдруг так все обярнёцца, что набедствуешься там, а потом и вернуться некуда будить.
Спорили мы, спорили... А потом дело и до большого скандала дошло... Но все ж  не поехал он. А Махныриха со своим укатила.
Уехали они, значить, а я всё-ё так-то думала:"А, можить, она уже и вправду там легко, весело живёть, в золоте да в мехах ходить?.." И вот однажды является она к нам... бедненько одетая, бедненько обутая... И привозить с собой мясо... На вокзале, в столовку сдавать:
- Да вот... Купила в Орле подешевке...
- А в Крыму как? - спрашиваю. - Сколько ж вы денег оттудова привязли?
- А-а-а, в Крыму неудача... - она, мне-то. -  Купил он там машину плохую...
И оказалось, что они уже давно в Орёл перебралися и занялись этим мясом: покупать, продавать. И надеется она теперича снова, что деньги к ней рякою потякуть...
Ну, а потом переехали мы в Белоруссию, а они осталися жить в Орле. Развела, значить, нас жизнь в разные стороны...
Прошло много лет. И войну мы пережили, и катастрофы разные... А я всё-ё
так-то вспомню да вспомню про Махныриху:"Как она живёть сейчас? Так же легко и весело, как и раньше?" И представлялося мне, что она уже в Москве, как и мечтала, что ездить в колясках и в шелка одевается... Не выходила она у меня из головы-то...
И случись так, что... как нарочно!.. опять нас с ней Бог свел! Приехала она в Карачев. Приехала вся больная, разбитая: и руки-то у нее трясутся, и ноги ее передвигаются еле-еле... Поселилась у одного старика. Вот и встретились мы опять с нею!.. И рассказала она мне всю свою историю...
Вася ее помер еще до войны и она уехала сразу в Молдавию. Вышла там замуж за председателя колхоза... С женой его разлучила и с пятью детьми... Жила хорошо. Но его вскорости бендеровцы застрелили. Остался ей дом большой от него. Но тут стала ее донимать бывшая жена его. Продала тогда Махныриха этот дом, взяла за него деньги хорошие и уехала к дочке. И что-то недолго у нее пробыла, - выжила ее та. Поехала она тогда к первому сыну, но и тот ее выгнал... Вообщем, в нее детки пошли: она только о себе думала, вот теперича и они... Да как же! Она же им образования даже никакого не дала! Что ж, себе она откажить и пошлёть учиться, как я такая-то?.. Раз Кольку в институт надо провожать, а у меня... ну ни копейки за душой!  Пошла на базар, а одной бабе и понравилось мое платье последнее. Так что?.. Сняла его и отдала ей... В одной польтушке домой и вернулася... Потом опять сгондобила сарафан кой из чего да носила... А Махныриха? Разве ж она так сделаить?.. Дочка у нее, помню, уже невеста была, а она сама одевалася лучше нее.
- Наташь, ну как ты так можешь?..- говорю ей раз. -  Дочке-то приодеться надо, как следуить. Она ж невеста почти!
А Махныриха:
- Замуж выйдет, так пусть тогда муж ее и наряжает.
- Да ведь чтоб замуж выйти, надо прежде принарядиться.
Не-е-т, она - свое. Вот и вышел у нее разлад с детьми, когда выросли...
И теперь вот приехала она к этому старику. И цель у нее сейчас одна: расписаться с ним, а когда он помрёть, то дом ей и останется...
А старик этот о-очень набожный был! Я раз зашла к нему, а он мне и говорить:
- Тихоновна, я нонча московский звон слышал! И Божья матерь со мной говорила.
- Да как же вы слышали-то? - спродивилась я прямо. - Далеко ведь...
- Это ангелы до меня донесли...
Во как верил!.. А Махныриха безбожницей была. Вот и не сжились они...
Тут-то мы с ней и вовси рассталися, - уехала она к старшему сыну на Дальний Восток. Но невестка невзлюбила ее, даже бросили они ей свою квартиру и перебралися в другой город. Осталася она одна... Всё-ё потом писала мне и жаловалась, что томно ей, скучно, что и жить-то ей вовси не хочется... Вот так-то, милая... Значить, в молодости, когда красива она была и все тешилися ею, то всё ей с рук сходило! А старость подошла и теперича ни-и-кому она не нужна стала... А старость-то... во-о-н сколько длится! Дольше молодости длится старость-то. Вот и живи теперь с нею да с тоскою этой... как собака под коридором, никому не нужная...
А тоска-то отчего? Да кабы она делом занималася! А то привыкла - одними шурами-мурами. Начнёть, бывало, турчать мне:
- Что ты все трудишься? Зачем тебе корова? - А молоко пить обязательно придёть: крепко вкусное!  - Ну что ты опять поросенка завела!.. - А зарежешь этого поросеночка, так ей тут же жаркое устрой! - На что тебе огород этот? - А огурцов собяру самых хороших, положу перед ней, вот и похрустаить сразу... чуть ни с десяток...
И так цельный век свой... как только  познакомилися с нею: не-е-т, работать ей трудно, в есть легко, значить...
Вот теперича и оказалось по-моему, что труд - самое верное дело в жизни! Во, я... Прицепилася к земле и хорошо! И кормилица она мне, и поилица... И одеваить она меня, и обуваить до самой до старости. И хоть потружуся я на ней, но зато всю ночь сплю, как убитая. Ни-ко-гда бессонницей не страдала, как та-та Махныриха...
Да как бы она  наработалася, как я сегодня... Ну настолько уморилася, настолько!.. Что даже до кровати добраться сил нетути! А как отдохну чуть, высижусь... Вот и почувствую, как, вроде... что-то от тела моего отходить. Как, вроде, я на морозе сильном была и озябла вся, а теперича вот и оттаиваю помаленьку. И когда отсижусь, то и встану... и смогу уже  сделать кое-что: тарелки помыть, со стола прибрать. А уж когда до кровати добяруся и лягу!.. Так засмеюсь аж прямо!



Вот так-то скажуть мне: восемьдесят годов прожила! А ты думаешь это много? Восемьдесят годов-то?... А все равно, что миг какой-то!
Другой раз и дивишься:"Господи, да когда ж она пролетела, жизнь-то?" Все трудилася, бяжала, спешила... Не замечала ни голода, ни усталости. Ни отдыха себе не устраивала, ни нарядов не собирала. Только и была одна цель в жизни: поставить детей на ноги, выучить их, чтоб они хоть в достатке жили. А когда дети выросли, определилися, тут только на себя и оглянулася:"Мать честная! Да мне-то... восьмой десяток уже!" А я всё нет-нет, да обижаться стала: ноги что-то болять, спина плохо сгибается-разгибается... Вот тут-то я и поняла, что все уже кончено, тут-то и подвела черту.
И на нонешний день другого и не желаю, и не жду. Все дети мои труженики, не пьяницы какие-нибудь. Все живуть честно, сыты, обуты-одеты, у всех есть крыша над головою... Да и сама я не жду, чтоб мне кто пятерочку или десяточку сунул, а только на свои руки и надеюся...
Так вот и живу, как предки мои жили: тружуся, покудова руки мои кой-как скорябують да ноги мало-мальски передвигаются. И дай-то ишшо Бог, чтобы в этом гнезде прожить до конца дней своих, дождаться своей очереди. А когда придёть черёд и понясуть меня на погост, то чтоб люди вослед не сказали: "Во, подлеца-то понесли!.." А наоборот:"Хорошего человека. Хорошего..."




К О Н Е Ц