Предпринимательница Хандюк

ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬНИЦА ХАНДЮК


Я смеялся пять часов подряд. Я ушёл раньше времени с работы, поехал на дачу, закрылся там и хохотал. Я охрип, болели скулы, но смех не прекращался. Было действительно смешно. Я убью его. Точнее он убьёт себя сам, а моя миссия будет ограничиваться несколькими действиями совсем не похожими на убийство и даже на подготовку к нему. Это даже не симпатическая магия, совершенно невинные, вроде бы не касающиеся дела поступки и он погибнет. Он должен был погибнуть именно так, нелепо, погребённый своей уверенностью в собственном величии. Толстенький Наполеон донецкого разлива, специалист по обработке людей и теневым победам. Я укажу ему пропасть и он рухнет туда сам. Волны смеха накатывали на меня одна за одной и сотрясали будто ветер плохо прибитый лист кровельного железа. Я изнемог, охрип, рубашка напиталась потом, но смех не кончался. Гниловатый смех радости отомщения.
Не знаю, поймете ли вы меня, уже тридцатилетнего мужика, который бросил место у станка и поехал на дачу смеяться, как ненормальный. Я попытаюсь объяснить, я и сам не до конца разобрался в наших с ним отношениях, наверное и не разберусь никогда. Я буду лишь излагать свои версии происходившего. Свои версии и немного фактов. Он, это гражданин по кличке Омелочь. Невысокий пузан под пятьдесят лет, бывший гебэшник, челюсти спрятанные под румяной сдобой всегда чисто выбритых щёк. Он любит смотреть в глаза, так как считает, что в них можно увидеть всю подноготную человека. Может увидеть. Он гордец, он смотрит на тебя как на говно, может вовсе не замечать, а может впиваться взглядом, липким и неприятным взглядом, которым, как кажется, он хочет влезть тебе в голову и навести там порядок по своему разумению. Совсем по-другому он смотрит в глаза своих руководителей. Здесь он сразу обращается в трепетную лань, исполненную пиетета и преданности. Я имел возможность длительное время наблюдать за ним и неплохо его знаю.
Он большой специалист по взятию за яйца. Долго никто не воспринимал его всерьёз и Омелочи пришлось перещупать немало яиц, чтобы заставить себя боятся. Взял он и меня. Не буду вдаваться в подробности как. Взял. Очень быстро и эффективно. Это было не сложно, ведь я по натуре не из тех, что лезут на амбразуру. Да, я слегка пободался, но он придавил мои яички и я закрыл рот. Считаю, что ещё неплохо отделался. Другим приходилось ещё и брать на рот, чтобы спастись. Естественно в поэтическом смысле. Я просто ушёл, я был слишком мелок для Омелочи, чтобы давить меня до конца. Что возьмёшь с щелкопёра?
Я сдался и затерялся. Здесь была первая заковыка. Я долго мучился, правильно ли поступил. То есть вроде бы правильно, вроде бы у меня не было ни малейших шансов не то что на победу, а даже на спасение, если бы я не сдался. Я видел его месть, видел, как он ломал людей и покрепче меня. Так что я сделал все правильно. Даже не вопрос сделал ли, меня делали и всё тут! Но чем сильнее я себе это доказывал, тем больнее меня жалило чувство унижения, переполнявшее меня. Страшное чувство. Я не мог думать ни о чём другом, я потерял аппетит, плохо спал, злился, разругался со всеми. Адские дни. Может быть я даже тогда был близок к сумасшествию. Как в лихорадке, меня трясло, бросало в пот, мне хотелось умереть.
Я пробовал терапию. Говорить себе, что это глупая и ненужная гордость. Что да, меня унизили, со мной обошлись неправильно, но ещё более неправильно так мучатся. Нужно жить дальше, потому что сожаление уместно там, где был выбор и я совершил ошибку. А тут у меня не было выбора. Поэтому взять себя в руки и не расплываться в истерике. Иначе выйдет, что Омелочь меня сломал, сломал своими маленькими потными руками, этими розовыми, будто сардельки пальчиками. Ничего подобного! Я не дам ему повода для радости!
Потом у меня начался период, когда я был наиболее близок к срыву. Сейчас мне даже неловко об этом говорить, но я собирался убить его. Из мести за унижение, за то, что он лишил меня друзей и втоптал в грязь. Я любитель пофантазировать и мне сразу же представилась картина. Как я пробираюсь в его кабинет, открываю дверь, натыкаюсь на его взгляд хозяина. Он источает превосходство, он знает, что раздавил меня легчайшим шевелением своего мизинчика, он смотрит соответственно. Я для него ничто, песчинка, какой-то таракан, которого он пока не прихлопнул исключительно из лени. Что нужно этому насекомому и почему оно позволяет себе улыбаться? И тут я достаю нож. Большой нож, сделанный и подаренный мне дядей. Нож с широким лезвием и тяжелой рукоятью. Этот нож пахнет смертью. И взгляд Омелочи меняется. Уверенность и презрение осыпаются старой штукатуркой, на их место приходит удивление. Как же так? Ведь он видел меня насквозь, просчитал наперёд, был уверен в том, кто я и на что способен. Безвольное, трусливое насекомое и вдруг оно пришло с ножом, оно приближается и слышно, как нож режет воздух в резких движениях. Ужас. Он не может поверить, что это смерть. Он ведь такой великий, он достиг высот, он правит, он держит всех за яйца и тут какое-то чмо является его убивать. Так не бывает! Это не правильно! Так не должно быть! Нет! Я бью его в шею, в толстую, со складочками шею, которая сразу начинает исходить кровью. Он хрипит, он отчаянно семенит руками по ящикам. Я давал ему немного мужества на поиск пистолета в столе. Но я не давал ему ни одного шанса на успех, так же как и он мне. Я снова бил его ножом и заглядывал в уже стекленеющие глаза, где видел слабость. Он был таким же слабым, как и все, он рядился в одежды уверенности, он прикрывался властью, но сейчас, с перерезанным горлом он был похож на разбухшего цыплёнка, невесть чего обрядившегося в пиджак. Я бросал нож и уходил.
Эта порнография преследовала меня несколько месяцев. Я только и видел, как убиваю его, мне снилось это по несколько раз за ночь. Доходило до того, что несколько раз меня охватывала паника, что я уже убил и мне нужно скрываться, потому что сейчас должны приехать менты. Я вскакивал, одевался, раз даже выскочил на улицу, пока не сообразил, что это лишь мечты. Кажется, я действительно был тогда близок к сумасшествию, близок, как никогда. У нас в роду не было сумасшедших, но моё психическое здоровье оказалось весьма подорвано после не самых больших испытаний. Не знаю, чем бы всё кончилось, может даже я бы и убил его, точнее попытался, я ведь был как в горячке. Но пришла она. Я хотел куда-то убежать, я не мог выносить её присутствия, мне казалось, что она знает о моей слабости и презирает меня. Сказала, что беременна. Что будет рожать, хотя мы вроде бы уже не встречаемся. Уезжает в Москву, там у неё богатая бездетная тётя, которая мечтает о младенце и усиленно зовёт.
Она ещё что-то говорила, потом расплакалась и ушла, оставив меня оглушённого. Я сидел несколько часов, даже не думая, а как-то приноравливаясь к сказанному. Потом побежал к ней. Было уже поздно, ехал на такси, меня всего колотило, шофёр понял, что я наркоман и предложил отвезти туда, где есть ширево. А мне было страшно. Меня накрыло испугом. Идиот, я ж мог запросто испортить себе жизнь! Попереться с ножом к этому недомерку, устроить там сцену с убийством. Даже если удастся, что дальше?  Я ведь никогда не думал, что дальше. Только эпизод с переменой в глазах. Красивый эпизод, но красивые эпизоды бывают только в кино, а в жизни всё иначе. Меня бы схватили ещё на подходе, я ведь был похож на горячечного, отмудохали бы хорошо и посадили. Всё. Расчёт окончен. А тем временем баба, которую я люблю, с моим ребёнком, вынуждена была бы ехать в Москву, потому что тут у неё отец-инвалид, живут на зарплату матери.
Я прибежал к ней, позвонил в дверь, а родители сказали, что до сих пор нет и сами уже волнуются. Господи, я думал, что там и сдохну. Это ****ноё воображение сразу нарисовало мне тысячу картин, что она от моей невнимательности решилась на самоубийство. Бросилась под поезд или с моста, а скорее всего с дома, она очень любила высоту, могла сидеть на крыше многоэтажки свесив ноги. Я ненавидел высоту, я всегда очень нервничал на высоте и не мог терпеть, когда она болтала ногами над пропастью. Мне показалось, что она покончит с жизнью именно так. Причем может она ещё жива, сидит где-то на крыше и думает, её ещё можно спасти. Но как? Я не знал где её искать, я побежал, только бы не стоять и минут через двадцать меня сцапала милиция. Навешали ****юлей, так как я вырывался, отвезли в отделение, но у меня в кармане было старое редакционное удостоверение, от греха подальше отпустили.
Я снова побежал к ней. Эта была страшная ночь, кульминация моего сумасшествия, я чувствовал, что вот-вот случится что-то страшное, я был на взводе, на грани и ещё бог знает где и чем бы оно закончилось, если бы я не наткнулся на неё. Возле дома. Живую и невредимую. И тогда я понял, что она для меня значит. Это особое чувство, когда человек становиться частью тебя, частью даже более важной, чем ты сам. Это трудно объяснить словами. Наверное, это Любовь.
Лучшая ночь моей жизни. Обретение. Слово то пафосное, но той ночи оно соответствовало вполне. Мы говорили до утра, говорили, плакали, целовались, радовались. И я решил для себя всё. Глупость вон. Мне наплевать на Омелочь, я вырву его из своей жизни будто слабосильный сорняк, вырву и забуду. Никакого унижения, я не позволю глупостям себя мучить, потому что это блеф, марево, нелепые выдумки. У меня есть она, у нас будет ребёнок. Вот это настоящее, вот ради этого стоит жить, а не ради сведения счётов с каким-то самовлюбленным чмом.
Мы женились через два месяца, как таковой свадьбы не было из-за отсутствия денег и желания устраивать этот вертеп. Она переселилась ко мне, я искал работу. В принципе я мог вернуться в свою прежнюю редакцию, мне пару раз звонили и приглашали. Писать там на какие-то нейтральные темы, непыльная работёнка, но я не пошёл. Я решил совсем бросить журналистику. Я хотел найти такую работу, чтобы совсем не пересекаться с Омелочью. Какую-то работу на отшибе. Было несколько вариантов то поработать торговым представителем, то писать тексты в рекламном агентстве,  но я сделал ход конём. Я пошёл на завод, учеником к своему дяде. У меня диплом инженера, дядя хороший мастер, один из лучших на заводе и за полгода, я уже кое-чего достиг. Я умел учиться, читал специальную литературу и скоро работал на станке не хуже многих местных старожилов. Хорошо зарабатывал. В цеху меня сперва уважали как племянника, потом стали уважать как специалиста.
Хотя своим я не стал. Во-первых, все они подозревали в моем переходе из газетчика в токаря какой-то подвох, а во-вторых я не пил. Совсем. В цеху пили сильно и непременно самогон. Первый стакан уходил часов в десять утра, второй во время обеда и ближе к концу смены третий. Это если будний день без всякого праздника. А если день рождения или ещё что-то, то это уже сверх. Закусь приносили из дома, самогон покупался тут же. У нас было две точки, говорили, что они отстёгивают начальнику цеха. Скорее всего. Начальник цеха был умный мужик и понимал, что процесс лучше контролировать, чем бороться с непобедимым. Пусть пьют, но в меру, чтоб был порядок и не страдал план.
Меня он тоже уважал, я же у него был практически единственный работник, читающий литературу. Не пили ещё два баптиста и один с язвой, тот иногда срывался, выпивал, а потом орла от боли. В общем непьющие были, а читающий один я. К тому же у меня диплом с высшим образованием, кое-что знал о менеджменте, начальник цеха предлагал идти на повышение, говорил, что за несколько лет сделает меня заместителем. Я отказался. Я не хотел никуда идти, за станком меня всё устраивало, здесь мне нравилось. Четкий распорядок, ясные цели, никаких проблем. Я работал, перевыполнял план, всегда получал премии, участвовал в соревнованиях по заводу. Четвертое место. Я увидел, что значит талант. Я знал больше, больше работал, не пил, у меня не дрожали руки, но мужики выделывали вещи лучше меня. Это какое-то волшебство, как они могли концентрироваться и выполнять самую филигранную работу. Которую я выполнить не мог. Моя исполнительность и самосовершенствование не восполняли отсутствие таланта.
Впрочем, я не расстраивался. Место на соревнованиях было неважным, главное, что я зарабатывал на семью. Я заканчивал смену, мылся в душе и спешил домой. Там жена, дочь, мы все вместе ужинали, потом летом шли погулять в парк, а зимой смотрели телевизор. На выходных ездили к родителям, в отпуск на базу отдыха. Жизнь наладилась, я был счастлив и прошлое перестало давить на меня.
Да, тогда было хорошо. Никто не спорит. Более суетно, но хорошо. У нас был как островок. Собрались приятные друг другу люди, которые вместе проводили время и зарабатывали деньги. У нас был уникальный коллектив. Без наездов, подсидок, каких то мелочных скандалов. Все друзья, при этом почти без последствий для конечного результата. Работали, старались. К тому же у нас была миссия, мы вроде бы несли зерна либеральной идеологии в наши насквозь прогнившие места. Мы рассуждали, что враз всё не изменить, но нужно стараться. Шаг за шагом, понемногу, но менять наш город, менять отношение людей к самим себе, к власти. Это была сверхзадача. При этом без пафоса, не то, чтобы мы воображали себя Прометеями, просто старались делать хоть что-то для борьбы с окружающим болотом.
Оно время от времени только булькало, а потом началось закручивание гаек. Границы возможного резко сузились. Мы то и раньше критиковали очень осторожно, с оглядкой на возможное давление, старались защититься, но потом даже самая невинная критика стала поводом для больших разборок. Сперва пожарные закрыли помещение редакции, как несоответствующее требованиям. Мы стали издавать газету по углам, помогали коллеги. Тогда Омелочь взялся за учредителей. Они оказались мужики с яйцами и нам сменили главного редактора, поставив какого-то пуганного мужичка из района.
Мы ушли. Все сразу ушли. Мы надеялись найти инвестора, у нас был боевой коллектив, мы могли бы быстро сделать новую газету, тем более, что приближались президентские выборы. Через три месяца люди стали расходиться. Семьи нужно было кормить, а инвесторов не было даже на горизонте. Мы еще надеялись на какие-то гранты, но нас вовремя взяли за яйца. По одному. Несколько человек уехали из города в Киев или Москву, кто-то нашёл себе новое место, а некоторые и вернулись. Чтобы работать на Омелочь. Я вовсе не считал их предателями, хотя такая оговорка уже говорит о многом. Не считал и не считаю. Потому что одно дело, если ты пишешь продажный текст. Это уже дело твоей совести. Но если ты верстаешь продажный текст или вычитываешь его, то это простой труд. Журналист это и исполнение обязанностей и миссия, корректор или дизайнер, это только исполнение обязанностей. Поэтому те, кто вернулся, вовсе не продали душу дьяволу, они просто делают свою работу. Так же как я сейчас делаю за станком свою. Никакой дополнительной ответственности она не предполагает.
Сейчас я почти не думал о том времени. Иногда снилось, иногда накатывали воспоминания, но к чему они, если мне и сейчас хорошо. С ребятами я больше не встречался, всем было как-то взаимно неловко, видимо все хотели забыть то крушение. Я тоже хотел. Так я прожил и уже подумал, что навсегда избавился от прошлого, когда ко мне пришла эта мысль. Она мелькнула, куда-то запропастилась, появилась снова, я ухватился за неё и минут через пять рассмеялся. Я не мог остановиться. Выключил станок и ушёл, начальник участка ничего не сказал, я ведь никогда не запивал и не приходил на работу с бодуна. Мне можно и посмеяться.
Когда я затих на полу дачи, то первая мысль, которая мне пришла в голову - если я так смеялся, значит я не успокоился. Значит обида жила во мне, точила меня и вот наконец нашла выход. Я не знал ответа. Может быть так, а может быть простое плутовство судьбы, когда всё вдруг складывается благополучно и ты используешь ситуация. Как в преферансе, когда ты играешь шестерную, а тут появляется возможность взять семь и приварок то невелик, но ты радуешься этой мелочи, как большой победе. Я не искал возможность отомстить Омелочи, не перебирал в голове десятки вариантов, я не думал о нём. А потом, как молния, меня осенило. Так, так, так и Омелочь труп. Всё просто. И я засмеялся.
Смешного было много. Он убьёт себя сам, убьёт своей самоуверенностью, убежденностью, что легко растопчет всех и каждого. Мне для этого нужно приложить минимум действий, сравнимый с маленьким камешком, организующий большой камнепад. Никто не узнает о моей причастности к происшедшему. Он любил цитировать Библию и теперь узнает, что всё в этом мире прах, даже он, держащей в своих руках весь город. Он умрёт постыдно и будет этим немало оскорблён. Сейчас я пишу всё это и вижу, что смешного не много, во всяком случае на пять часов беспрерывного хохота. Видимо рана унижения всё-таки жила во мне. Теперь я излечусь.
Я пришёл домой и расцеловал жену. Вовсе не от того, что он умрёт, просто я всегда целую жену, когда прихожу домой. Мы поели и легли в постель. Малыш был у деда, никто нам не мешал. Я не рассказал ей о задумке. Она стала бы переживать, необходимость пускаться в длинные объяснения и вечер был бы испорчен. Она только заметила, что я на некотором взводе и спросила почему, а я ответил, что люблю её. Это как в игре, бывает как пойдёт карта и всё к месту и всё лучше не придумаешь.
Утром я взял на работе отгул. Одного дня должно было с лихвой хватить. Я пошёл в редакцию. Когда она была моим вторым домом, местом где мне было хорошо с друзьями. Омелочь выгнал нас отсюда. Кое-кто остался работать под ним. Я никого не виню, я сам сопротивлялся лишь чуть-чуть дольше. Когда ответственность за твою принципиальность понесут другие люди, начинаешь думать о цене соблюдения принципов.
Меня встретили хорошо, даже излишне. В этой преувеличенной приветливости была скрыта вина, что вот мы были вместе, а теперь я работаю на врага. Сделал вид, что всё нормально, мы выпили пива, я попросил дать бесплатное объявление. Просьба мизерная и потому с радостью удовлетворенная. Как бы между прочим упомянул о безобразиях на базаре. Мол, с женой в выходные ходил, а там рыбой торгуют с открытых лотков. На жаре она расплывается, быстро начинает дурно пахнуть, вот ведь безобразие.
Это был мой крючек. Я то знал, что бывший коллега крепко пьёт, всегда борется с нехваткой тем и хватается за что угодно. Он клюнул. Вот какой я негодяй и как использую людей. До вечера я побывал ещё в двух газетах. Конкуренты меня помнили и без особой настойчивости предлагали подумать, не вернуться ли в журналистику. Я отшучивался, что токарная работа мне ближе и переводил разговор на объявление. Шкаф продавал. Между делом рассказывал о безобразиях на базаре. Стандартная схема, но все клюнули. Лето, мёртвый сезон, безтемье. Всё складывается один к одному.
Потом я работал, потом выходные, снова работал, среда. В среду выходили основные городские газеты. Во всех трёх были статьи о базаре, не очень большие, но ершистые, мол когда же будет наведён порядок на рынке или ждём массового отравления? В самой оппозиционной газете даже проводилась мысль, что мэр обещал порядок навести, а не может. Наживка была сброшена, Омелочи оставалось только заглотнуть.
Он не заставил себя ждать. Ведь лето, сезон отпусков, всё тихо и не к чему прикладывать начальственное рвение. Уже в пятницу прошло совещание с обильным метанием молний и клятвами исправить всё в самое короткое время. Показали по телевизору и забыли. Прошла неделя, ничего сделано не было и я написал письмо в газеты. От имени двадцати семи возмущенных жителей города. Сколько можно терпеть торговлю гнилой рыбой в самом центре города? И ведь мэр дал указание, почему оно не выполняется и кто виноват в этом? Бестемье давало себя знать и газеты снова дружно вышли с темой о неукротимости торговли рыбой. Припомнили и приказания мэра. Самые смелые даже задали вопрос, что в городе власти нет?
Омелочь был вне себя. Воспринял, как личное ему оскорбление. Власть для него была всем и обвинить его в бессилии властном, ещё хуже чем в половом. Собрал второе совещание с ещё большим метанием молний. И на нём мелькнула фамилия Хандюк. Когда покрасневший и потеющий от острой критики главный санитарный врач в сердцах крикнул:
-Да что я могу сделать, если это точки Хандюк!
Омелочь знал всех местных крупных рыб, значит этот самый Хандюк был мелочью, которого растоптать, чтоб и мокрого места не осталось. Отдал приказание, а на следующий день санврач пришёл с заявлением по собственному желанию. Он заплатил за это место пятнадцать тысяч долларов, проработал полгода, явно не успел окупить и теперь уходит. Действия противоречащие экономической целесообразности вызывают подозрения. Что-то тут нечисто и где-то собака зарыта. Не глупый мужик, хорошо себя показал, давил и доил так, что приводился в пример и вдруг уходит. Омелочь говорил с ним, но выведал только, что врач не может работать с Хандюк и лучше побережёт здоровье.
-Да кто такой, этот Хандюк!
-Это она.
Санврач вжал в голову в плечи и молчал, несмотря на все беснования мэра. Был отпущен в отпуск, а там посмотрим. Омелочь потребовал всю информацию о Хандюк. Прибежал взмыленный заместитель по торговле, Костик Шотландцев, пребывавший в своей должности девятый месяц  и поправившийся на 18 килограмм. Два в месяц, что значит хлебная должность. Шотландцев доложил, что есть такая предпринимательница Хандюк, у неё семь точек по торговле рыбой на центральной рынке и еще несколько точек по району.
-Кто у неё крыша?
-Никто.
-Не понял.
-Сама она.
-Так какого *** её не закрыть!
-Зачем? Не надо, жаль женщину.
Шотландцев был известный живоглот, раз даже довёл беременную владелицу парикмахерской до выкидыша, требуя взятку. Поэтому такая его жалость вызвала у Омелочи праведный гнев.
-Не твоего, блять, ума дело! Затем! Сказал закрыть, значит закрыть, завтра же! Жалко ему, жалостливый нашёлся! Понял?
-Сделаю, сделаю.
Но точки продолжали работать. Они были не единственные, которые продавали рыбу без холодильников, но мне нужно было, чтоб наехали именно на них. Перерыв на два дня и точки снова на месте. Я позвонил в приёмную Омелочи и хриплым голосом старого маразматика сообщил, что купил вот рыбки на базаре, она гнилая, хотел вернуть, а некая предпринимательница Хандюк обматерила и сказала, что никого не боится и она сама власть, а на всяких мэров-шмэров ей насрать. Что ж это делается, люди добрые, совсем торговля разбушевалась. Секретарша всё передала. Я представил лицо Омелочи. Он ведь был грозен. Он любил, чтобы подчиненные дрожали, как он дрожит перед своим начальством. А тут такое неповиновение. Омелочь не терпел конкуренции. Он был разгневан, вскочил в джип и поехал проверять сам. Точки действительно стояли и наглые продавцы высокомерно отвечали, что они от Хандюк, как будто она действительно была властью и не боялась ничего.
Уже через полчаса Шотландцев был бит по щекам за невыполнение указаний. Такой грозный и строгий, он дрожал и повизгивал как щенок, замёрзший щенок.
-Не можешь, значит! Нет на неё управы!
-Нет. Я милиции сто раз говорил, уберите её, а они подходить боятся! Что мне, самому идти её выгонять?
-Самому! Чтоб через час она здесь была! Понял! Я к тебя к ***м уволю, заместитель называется, с бабой какой-то справится не можешь!
Омелочь на всякий раз ещё поинтересовался, точно ли эта Хандюк работает без крыши. Все говорили, что да, но никто не мог пояснить, как она смогла занять лучшие места на базаре и торговать гнилой рыбой, не боясь ничего.  Потом пришёл Шотландцев с дрожащими руками и попросил, что не надо приглашать Хандюк, лучше не надо. А то будет хуже.
Это как успокаивать быка красной тряпкой. Шоталндцев выбежал с подбитым глазом и поехал к Хандюк. Он видел её два раза и этого хватило с лихвой. Первый раз, когда он только приехал в город и начал образовывать торговлю по своему пониманию, назначая дани и закрывая неугодных. Где-то на втором месяце он впервые услышал об этой Хандюк. Что держит много точек по торговле рыбой, но никому не отстёгивает. Счёл этом признаком слабости прежней власти, которая не смогла наклонить какую-то торговку рыбой. Приказал закрыть все точки и стал ждать, пока придёт просить об открытии. Надёжный метод. Предприниматель просит, ему назначается цена, торг неуместен. Но Хандюк не пришла. У него было много дел, замотался и вспомнил о ней, только через две недели. Стал выяснять и оказалось, что её точки не прекращали работы ни на день. Вызвал к себе главного санитарного врача, тот просил, что не надо. Но Шотландцев был тогда преисполнен большими намерениями, ломал тут всех через колено и сам решал, как лучше.
-Закрыть всё! Понял! Сегодня же!
Врач закивал головой, но на следующий день доложил, что не может закрыть, так как не хочет идти милиция. Та упирала на то, что торговые точки законные и закрывать не за что. Шотландцев понял так, что куплены и хорошо куплены. Это было неправильно. Ему не платят, а подчинённым платят. Такого терпеть нельзя! Выгнал их всех и приказал вызвать эту Хандюк к себе.
-Завтра в девять!
Она пришла вовремя. Ему показалось, что пол чуть колышется, будто при землетрясении, но успокоил себя, что это рядом сносят памятник Ленину, вот и дрожь. Голос секретарши тоже дрожал, но как-то приятно, баба красивая и без лишних церемоний. Сказал, чтобы Хандюк ждала, нужно ей указать на место. Полчаса пересчитывал деньги, нанесённые ещё вчера. Выходило хорошо, он даже не думал, что можно столько содрать денег в этом утлом городишке. Вдруг дверь открылась, да не просто так, а сразу обеими половинками, как будто перед какой-то венценосной особой открываются двери дворца. Он хотел крикнуть на секретаршу, что это она себе позволяет и ведь сказал, что занят, но вместо этого застыл с открытым ртом. В двери вдруг начали протискиваться массы чего-то похожего на тесто, причём обряженные в ситец платья с синими цветочками.
Телеса всё вплывали и вплывали, постепенно заполняя собой просторный кабинет Шотландцева. Ему становилось страшно. Он вдруг остро почувствовал свою слабость, свою временность и то, что из праха пришёл и в прах уйдёшь. Он был практик, то есть книг решительно не читал, интересы имел исключительно в цифровом выражении, на мелочи не тратился, а тут взял такую высоту рассуждений, что с непривычки голова даже закружилась. Откинулся на спинку шикарного кожаного кресла, презентованного предпринимателями. А телеса всё вваливались и вваливались, экономно занимая всё пространство, не брезгуя углами, полками стенного шкафа и нишей под столом совещаний. Значит, тела будет ещё много, если оно так аккуратно укладывается. Но Шотландцев об этом не подумал, так как был слишком напуган. Он почувствовал себя матросом с подлодки "Курск", сидящим в отсеке, которые быстро затапливает океанская вода. Неотвратимая смерть, такая глупая.
Надежду вселила огромная белая шляпа с широкими полями, появившаяся в дверях. Она накрывала это разнузданное буйство телес, что давало шанс на их упорядочивание. Шотландцев закрыл рот, но открыть его для произношения так и не смог, в силу того, что телеса создавали в кабинете некое давление, затруднявшее любые действия. Давление тем больше усиливалось, чем меньше свободного места оставалась в кабинете и достигло максимума, когда чиновник был практически припёрт к стенке телесами. Они остро пахли прелостью и потом, но страх парализовал брезгливость Шотландцева и тот даже не скривился.
-Пришла я.
Он так и не понял, откуда донеслись слова. Телеса были испещрены многочисленными трещинами, любая из которых могла служить ртом.
-Что ж вы это бедную женщину обидеть хотите? Милицию насылаете, санстанцию. Не хорошо.
И вдруг телеса затряслись в плаче. На Шотландцева хлынули потоки чего-то солёного, видимо слез, из чего можно было заключить, что глаза предпринимательницы Хандюк где-то рядом. Чиновника это не обрадовало и не огорчило. Он молчал, парализованный, больше похожий на какой-то окостеневший труп.
-Вдову обижаете! У меня дети, кто их кормить будет?
Масса икнула и в установившемся зловонии Шотландцев ясно распознал запах смерти. Его смерти. Он сразу понял это и сразу сообразил спасаться. Он был без семи пядей во лбу, скорее во рту, но помимо инстинкта хапания имел великолепный инстинкт самосохранения, который позволил ему заговорить. Он плакал, просил прощения, обещал, что больше не будет, сулил денег и лучшие места, предлагал раздавить конкурентов, договорился даже до того, что будет предлагать предпринимательницу Хандюк в директора рынка. Он был щедр в обещаниях, но телеса не впечатлил. Масса закряхтела, то ли думая, то ли выражая недовольства.
-Не шути со мной.
Сказано было тихо и чётко. После чего телеса стали выливаться из кабинета, провожаемые слабеющим взглядом Шотландцева. Он потерял сознание, пришёл в себя благодаря секретарше, прическу которой украсила прядь седины, пробившаяся даже через рыжую краску. Больше о предпринимательнице Хандюк чиновник не вспоминал, несмотря на то, что со стола исчезло больше пяти тысяч долларов. Её не было, не было этих точек, торгующих дешевой и гнилой рыбой, не было человека, не было проблем. Только однажды, случайно проезжая возле центрального рынка Шотландцев увидал её. Масса ползла, сметая на своём пути торговые ряды, а от неё бежали какие-то братки, видимо посмевшие потребовать дань. Телеса схватили одного из них, разорвали пополам и запихали внутрь себя, жадно плямкая. Шотландцев крикнул водителю давить на газ, дал в морду для приведения в чувство и быстро скрылся от этого навязчивого фантома.
Теперь Шотландцев ехал к ней. Он честно пытался убедить мэра не трогать Хандюк, он прекрасно знал, чем всё может закончиться. Но Омелочь был неумолим. Он бесновался и бил, он хотел быть единственным хозяином города, силой, не имеющей здесь себе предела. Никто не мог его переубедить и Шотландцев ехал, может быть на верную гибель. Ему было страшно, но он надеялся на чудо. Спасся раз, может спасётся и ещё. А ещё хорошо бы вовсе выйти на время из игры. Маленький сердечный приступ, полежать недельку-другую в больнице, переждать чем тут всё закончиться. Он пощупал левую часть груди, но у него было каменное сердце, которое даже не билось.
Офис Хандюк располагался недалеко от центра, на крутом берегу реки. Трехметровый забор не мог скрывать вони, царящей за ним, но ни санстанция, не милиция не смели заглянуть в эту неприступную крепость и что творилось в ней, оставалось загадкой. Грузовики с рыбой приезжали и уезжали отсюда и никто не набирался смелости проследить за этим оборотом. Все местные слышали о Хандюк.
"Волга" Шотландцева притормозила возле ржавых металлических ворот. Он нерешительно вышел и закурил, хотя нужно было идти к будке с охранником и звать хозяйку. Докурил до половины сигареты, когда из будки возле ворот высунулась большая мужская рожа.
-Ты чё тут куришь, места другого нет?
-Я заместитель городского головы.
-А мне насрать, пошёл на *** отсюда!
Шотландцев попробовал было разозлиться, но вспомнил о цели своего визита и затих.
-Чего стоишь?
-Мне бы предпринимательницу Хандюк.
-Мадам кушают.
-Её мэр вызывает.
-Насрать.
-Он не любит ждать.
-Ну пусть и не ждёт. Давай, вали отсюда, или хочешь, чтоб ещё один глаз подбили?
Шотландцев стыдливо прикрыл поврежденный орган зрения рукой. Он не привык ходить с подбитыми глазами, он же был начальник, его боялась вся торговля и сфера обслуживания, кроме уж самых бандитов.
-Немедленно сообщи ей, что мэр вызывает!
-Я тебе сейчас сообщу!
Морда вылез из будки и пошёл к Шотландцеву заворачивая рукава на своих толстых руках. Тот не стал ждать, запрыгнул в машину и умчал.
-Куда теперь?
-Едь пока, потом скажу.
-Не лезли бы лучше к ней, никто её не поборет.
-А ты откуда знаешь?
-Все знают. Её даже ОМОНом брать пробовали, пережрала всех до единого, потом с месяц щитами да касками плевалась.
-Как переела?
-Обычно. Она людей только так жрёт. Надкусит голову, если понравится, так полностью сожрёт, а нет, так бросит. Сколько народу от неё пострадало, ужас.
-Что ты мелешь!
-Сам видел.
-Что видел?
-Я тогда на маршрутке работал. Она залезла и мужику головы кусок откусила. При всех. Весь салон в кровище был. Мужик правда жить остался, чудом наверное. Я его позже видел, ходит с латкой на голове. Подальше надо держаться.
-Крути баранку, сам знаю, что делать!
Ничего он не знал, этот Шотландцев. Выходил из машины с таким озадаченным лицом, что того и гляди помрёт от неразрешимости поставленной задачи. А я сижу на лавочке, пью пиво и усмехаюсь. Чувствую я, что вот-вот должно всё случится, ухожу пораньше с работы да дожидаюсь окончания жизни славного нашего градоначальника. Не по зубам Омелочь выбрал себе дичь, подвели его властные аппетиты. Нет чтоб умерить прыть, так ещё больше он кипятиться и кличет будет на собственную голову. Кличь, кличь, придёт она, не опоздает.
Я уже успел допить пиво, когда Шотландцев выскочил из горисполкома, в солнцезащитных очках, прикрывая разбитую губу. Уехал. Я встал пройтись, чтоб не мозолить глаза милицейскому на входе. Вернулся больше через час, когда почувствовал под ногами маленькое дрожание. Уж не знаю какими путями, но Шотландцеву удалось выманить предпринимательницу Хандюк и она шла теперь по главной улице города, распугивая прохожих своим обилием. Я слыхал о ней, но даже сам слегка обомлел, когда увидел всю мощь этой телесной стихи, неизвестно благодаря каким силам, сдерживающейся в единой горе.
Я стал в стороне. Масса затекла в вестибюль, проплыла мимо обомлевших милиционеров и вздыбилась на дрожащие от перенапряжения лестницы. С утробным ворчанием, похожим на далекий гром, она заползла на четвертый этаж и метнулась своей массой в широкие двери мэрской приёмной. Остолбеневшая секретарша, застывшая с трубкой у уха. Распахнулись двери мэрского кабинета, щелкнули вырванные с корнем задвижки, державшие неподвижные половины.
Как я понял, Омелочь так перепугался, что начал стрелять. У него в столе действительно лежал пистолет. Этим он лишил себя последних шансов. Два выстрела и ужасающий крик разрываемого на части человека. Я пошёл домой, широко улыбаясь. Не подумайте, что я мстительный или рассчитываю, что погибель Омелочи что-то изменит. Никаких иллюзий, он лишь маленький винтик системы, потеря которого никак не скажется на её работе. Ничего не измениться, всё будет, как было. Просто радостно, что задумка удалась и всё прошло по плану. Теперь я рассчитался с прошлым сполна.
С переговорного пункта позвонил ребятам в Москву. Некоторые разделили мою радость, некоторые давно перевернули страницу и не желали вспоминать, что было. Я не наставил. Дома сказал, что едем на море. Я скопил денег. Люся никогда не была на море, дочка тоже. Поедем куда-нибудь в Крым, чтоб маленький поселок на берегу. Отдохнём. Они были очень рады, также как и я.
А Хандюк два дня сильно поносило. Говно то оказался мэр наш, что давно многие и подозревали.