Треугольный лев

Палящие лучи солнца дотягивались до земной поверхности и плавили всё вокруг. Над раскалившимся добела песком плавало бесцветное, дышащее жаром марево. Казалось, земля изнемогала и стонала под палящим маленьким кружком в чистейшей синеве неба. Но страдала неподвижно.
Из маленького серого оконца причудливой арабской формы была видна также великая река, которая недавно высохла и отступила. Полоса во многие метры, где недавно ещё были её берега сейчас представляла собой уродливую корку влажной потрескавшейся глины.
«Как всё непривычно и постыло глазу. Совсем не так, как на далёкой цветущей родине», думал молодой офицер, пытаясь пересилить себя и посмотреть прямо на жгучий пейзаж за окном. Но глаза ломило от яркости и было больно. С лёгким вздохом юноша отвернулся от окна. Он смотрел в него около минуты, поэтому с непривычки комната показалась очень тёмной. Боль в глазах исчезла, но злость по-прежнему оставалась. Злость на сидевшего напротив, в самом центре комнаты, человека. Вот уже битый час, как молодой офицер пытался его разговорить, напрасно сотрясая словами воздух. Вся служба здесь так надоела ему, что он давно уже был озлоблен непонятно на что, и, не задумываясь особо, с охотой приступил бы от слов к делу. Но мешал, увы, не обсуждающийся приказ сверху. Разрешено и поручено было лишь провести с пленником допрос, а потом, в зависимости от результатов… Офицер медленно двинулся по периметру комнаты, при этом не прекращая звонко и браво кричать на сидящего. Он не думал, для чего ему это. Он просто исполнял приказ.
На полпути он остановился, как раз позади пленника, и расстегнул вторую пуговицу формы. Жара и духота стояли страшные, но устав не позволял снимать с себя даже часть одежды. Офицер надеялся, что с приходом начальника, тот разрешит такую формальность. Он промокнул платком влажный лоб.
Человек, сидевший прямо перед ним на грубом деревянном табурете, казалось, не замечал жары вокруг. Он привык к ней. Его тёмная кожа, чёрные усы вокруг пухлых выдающихся губ выдавали в нём южанина, а точнее, коренного египтянина; а светлая одежда особой формы, чалма с прикреплённой медной бляшкой в форме полумесяца и особые знаки отличия давали понять, что человек принадлежит к янычарам самого Мурад-бея, командующий личным его войском. Он смотрел прямо перед собой и что-то тихо бормотал себе под нос. Молитву.
Офицер переглянулся с военным секретарём. Тот всё это время с каким-то непонятным усердием записывал все его слова. И только его… Пленник так не сказал ни слова…
Молодой человек резко развернулся на каблуках, но с элегантностью (с врождённой даже человеку не особо знатному, но как всякому французу), вперил свой взгляд в скучную голую стену, которая живо напомнила ему вид из окна, вдохнул побольше воздуха и уже собирался было продолжать, но что-то его остановило.
А именно резкий звук приближающихся шагов за тонкой деревянной дверью.
Через секунду она отворилась. Офицер обомлел, но всё же сумел выправиться и отдать честь. В стороне послышался грохот от стула военного секретаря, тот тоже не ожидал появления самого генерала. За ним вошли несколько офицеров и главные военачальники.
- Здесь, я думаю, всё и обсудим, - звонко, но спокойно сказал генерал, не обратив никакого внимания ни на смешавшегося лейтенанта, ни на неуклюжего секретаря. Его внимание, как казалось, сразу занял настенный ковёр и арабески на нём в виде треугольного льва, притаившегося в тростнике, выслеживающего антилопу. Он даже подошёл ближе, его короткие полные пальцы обвели плавные её контуры.
- Тонкая работа, - задумчиво похвалил он, хотя в ковре не было ровным счётом ничего примечательного. Офицер, хотевший уже было начать докладывать, после таких слов совсем растерялся, метая взгляд от генерала к янычару и обратно.
- Мы хвалим всё своё только, господа, - не отрываясь, обратился он к остальным вошедшим. – А вот на познание иностранного нас не хватает… Может оно и не лучше - да что может? – так и есть, но всё-таки надо занимать свой ум и холить не только свои идеалы, но порой углубляться и в чужеземное. Но не чрезмерно. Вы что-то хотели мне сказать? – безо всякого перехода обратился он к бедному офицеру. Тот механически повёл головой.
-  Мсье…
- Жерар Филипп, - удивился лейтенант. Он был глубоко убеждён и сам убеждал всех своих друзей, что генерал знает всех своих подопечных поимённо.
-  Неважно, - бросил меж тем тот.
- Это пленённый только что пойманный янычар, воин личной охраны Мурад-бея, бежавшего накануне…
-  Я знаю, молодой человек! Избавьте, - оборвал его генерал, и Жерару показалось, что тот сейчас зевнёт.
-  Провожу допрос, мой генерал, - молодецки отчеканил он.
-  Я вижу, как вы допрашиваете, - подошёл он к секретарскому столу и покосился на протокол.
-  Мой генерал…
- Кстати, уважаемые господа, - снова оборвал Жерара его начальник, - знает ли кто-нибудь из вас, кто такие янычары?
- Воины турецких султанов, а в Египте набранные Мурат-беем как его личное войско из самых преданных, в борьбе против нас, мой генерал, - ответил высокий безусый человек в форме майора.
Генерал отчего-то довольно качнул головой, как будто майор и правда просветил здесь кого-то незнающего. Он медленно и плавно подступил к сидящему пленнику. Табурет был мал под ним, но египтянин подобрался очень высокий, так что лейтенант невольно подметил, что, даже сидящий, он мог смотреть генералу прямо в лицо, увы, не наделённому в этой жизни только одним – достаточным ростом. Генерал напряжённо всмотрелся в его глаза, как будто хотел прочитать по ним все мысли пленника.
- Странное дело, господа. Этот человек, как видно, был готов до смерти служить и защищать своего господина. Не так ли? Но твой господин покинул тебя, так? Мурат бежал. Так его ли ты сейчас защищаешь?
Офицеры в стороне поспешно закивали, пленник по-прежнему молчал. Его чёрные стеклянные глаза были устремлены на узкое отверстие в глухой стене, в глубину родного неба.
Командующий проследил за его взглядом и направился к окну, где ещё недавно стоял Жерар. Он снял свою треуголку и отёр платком пот со лба. Жерар осторожно последовал его взору, вроде бы он смотрел на пирамиды. Отсюда они казались маленькими конусиками, вокруг которых теперь располагались французские войска.
- Вот она вечность. Неужели за неё ты борешься? Борется твой народ? Нет. Я тебе скажу, за что ты борешься. За своё существование. За свою жалкую жизнь. Но разве за жизнь стоит бороться, если она ничем не полна? Не имеет перед собой вышестоящей цели? Твоя не имеет. – Он повернулся, ожидая увидеть реакции на свои слова. Но пленник молчал, слегка опустив голову. Тонкая струйка текла по лицу его. Глаза его были мутны, но губы всё явственнее начали проговаривать: «Свобода, свобода, свобода».
- Борьба за свободу? – догадался хищный командующий. – Своей страны? религии? устоев? семьи?.. Химеры.
Глаз его немного подёрнулся, но остальное лицо осталось каменно-спокойным.
За окном стояла пустынная послеполуденная тишина, окончательно воцарившаяся в комнате после слов его.
Молодой лейтенант был окончательно потерян от слов своего генерала. Он внимательно вглядывался в его лицо, стараясь найти в нём ответы на свои вопросы.
А за что же он борется в этой жизни? Для чего покинул шумный и милый сердцу Париж, отправился за многие-многие мили в совершенно незнакомые и чужие земли? Для какой же цели? Или за него это должен был знать его родной и горячо им любимый генерал? Но у него так и не было возможности получить ответы на свои вопросы, ибо ему было приказано тотчас увести пленника к месту казни, которой теперь уже совсем не хотелось ему видеть, а затем отправляться в лагерь, в который теперь уже не хотелось ему ехать, и ждать приказа к действиям свыше в войне, которой совсем не хотелось ему продолжать.
Выходя, он снова бросил взгляд на середину комнаты. Вокруг стала уже толпились офицеры и военачальники, среди которых он ясно различил своего невысокого главнокомандующего. Прежде чем захлопнуть за собою дверью он задержал взгляд на его лице, резкие черты которого и впрямь напомнили ему об узорчатом треугольном льве, притаившимся в зарослях тростника, что был вышит на дешёвом арабском настенном ковре.