Посвящается Вове Бурому Волку часть первая

1.

Сегодня я встал в 11 часов 43 минуты. Надел трусы и пошел в тубзалет.
В тубзике я поссал, потом просрался, потом пошел в ванную, где помылся и причесал волосы. На кухне меня ждал завтрак, оставленный предками - омлет с помидорами и зеленым луком и томатный сок. Я эту бодягу есть не стал, а слопал кусок колбасы т/к и выпил две банки пива-невское.
Потом я пошел на улицу, где меня ждал Сухарь - бывший мой одноклассник. Он был негр. Мы пошли с ним в лабаз, чтобы взять портвейна, он был в пяти метрах от дома. Портвейн мы берем только завода Старолипецкого коньячных вин. На сайте ФИДЕ про него говорят, что - "ништяк". Ну и похуй. Стоит-то он всего 23 рубля.
Взяли четыре флакона.
Пошли на стройку.

Мы сели под башенным краном и раздавили первый пузырь. Пили по очереди из горла. Заедали сушками, которые были у негра, и моими семечками.
На стройке мы вдруг увидели тело - лежала тетка, полузаваленная песком и строительным мусором. Только голая жопа виднелась. Мы с Сухарем подошли поближе. Жопа была так себе, ничего, жопа, приличная, не мятая. Лица тетки видно не было. Сколько ей лет - *** его знает.

Мы внимательно смотрели на ее жопу, и, видимо, обоим пришла в голову одна и та же мысль... Негр Сухарь расстегнул ширинку.


2.


Негр Сухарь подошел к жопе, вынул из штанов лиловую залупу и стал ссать в то место, где у трупа должны были заканчиваться ноги. Его струя размыла строительную пыль и из-под песка появилась пятка. Я подошел, расстегнул ширинку, и поссал тоже.
Показалась вторая женская пятка.
-- Видишь, -- сказал негр, трогая прутиком обоссанные пятки. -- Пятка гладкая и без мозолей - ссучка еще та, интеллигентная.
-- Как ты думаешь, -- спросил я, отдирая зубами от второго фуфыря полиэтиленовую пробку, -- кто это ее?
-- Я думаю, евреи, -- сказал Сухарь.
-- Ты что, нацист? -- спросил я удивленно.
Я выпил и передал бутылку нигеру. Он допил и зашвырнул пузырь в кусты.
-- Нет, -- сказал негр Сухарь. -- Но я за справедливость. А ты, что, евреев любишь?
-- Да какая мне разница, хоть еврей, хоть чукча, хоть нигер, главное - чтобы человек был хороший.
Сухарь пристально посмотрел на меня.
-- Сказал тоже... Знал я одного еврея. Так он разбогател, вынося с завода туалетную бумагу. Обматывал ее вокруг тела, рук и ног - чтобы на проходной не задержали. А дома сматывал в рулоны и продавал на рынке. Сейчас на Геленвагене ездит. Купил виллу в Испании.
-- Сухарь, ты гонишь. Как еврей мог на заводе работать?
Негр пожал плечами. Мы оба уже были сильно пьяные - с утра развезло что-то не по-детски.
-- Слушай, -- сказал он вдруг. -- А ты смог бы ее выебать?


3.
 

-- Вряд ли, -- сказал я. -- Я Аню люблю.
-- А я – Юлю, -- ответил негр, -- ну и что с того? ****ь и любить – вещи разные. Я, например, черную икру предпочитаю, а ем, в основном, сушки.
-- Юлю? -- Спросил я. -- Ту, которая с Башкирского переулка? Из Восточного округа?
-- Угу, -- сказал Сухарь. Юля мне раньше тоже нравилась. Я вспомнил ее губы и покачнулся. -- И давно ты с ней?
-- Да она еще сама не знает…
-- Дрочишь, что ли? -- я рассмеялся…
-- Иди ты нахуй, -- лениво проговорил негр. -- Я ее платонически люблю.
Он был уже пьян, а я открывал третью бутылку. Куражась, кинул пробку в покойницу, она шлепнулась об жопу, подпрыгнула, и отскочила в яму.
-- А я, -- сказал я, -- красную икру люблю больше.
-- Это потому, что ты – расист.
Он немного помолчал, и вдруг тихо проговорил:
-- После четвертой я ее выебу.
У меня самого уже стоял. Я засунул руку в карман и передвинул *** в сторону.
-- Нет, -- сказал нигер, -- я ее сейчас оприходую.
Он подошел к трупу, и стал счищать грязь с задницы. Выглядело это так, словно мы находились на пляже, где хохмы ради зарыли в песок подружку, оставив наружу только ее голую попку. Я пил из горла третий за сегодняшний день портвейн, и думал о тщете всего сущего. Ей, наверное, было бы неприятно, знай она, что ее ебут мертвую… Однажды я трахал спящую пьяную женщину, которая ничего не чувствовала. Ощущение не из приятных – словно имеешь кусок полена. Невыносимая легкость отстраненности… Сухарь, небось, испытывает сейчас то же самое.
Негр вздрогнул, кончил, утих, вынул, и вдруг заплакал. Он сел на карачки, размазывая слезы по своему черножопому лицу, и внезапно поцеловал ее в задницу – сначала в одну половину, затем – в другую. Потом сполз вниз и поцеловал пятки. Обсосанные нами обоими пятки.
-- Мудак, блять, -- сказал я, и блеванул. Меня вытошнило прямо ей на голову, вернее, в то место, где у нее должна была быть голова.
Веселенькая история. Мы ее обсосали, выебали, да еще и наблевали на нее.


4.


Негр сидел пред голой жопой, раскачиваясь из стороны в сторону, и посыпал голову пеплом (зачеркнуто) строительной пылью.
-- Нахуй ты, мудак, пятки целовал?! Я из-за тебя блеванул! *** тебе дам портвейн. Никогда, блять, больше из одной бутылки с тобой пить не буду…
Сухарь перестал качаться, и сиплым голосом проговорил:
-- Я – Иисус Христос.
-- Чего-чего?
-- Я приму грех за ее убийство.
-- Чего-чего?
-- Люди! -- Сухарь дико закричал. -- Что вы за люди?! Вы, суки, звери, а не люди! Опомнитесь! Блять, нелюди! Я приму за вас грехи ваши! Я искуплю! Я есмь милосердие и сострадание на земле вашей, блять!
Он икнул.
-- Я приму ее убийство на себя. Аминь.
Он громко пукнул, и посмотрел на меня, ничегошеньки, кажется, не соображая.
-- И пусть менты распнут меня на кресте нахуй. Я люблю вас всех, люди…
Он опять заплакал. Он плакал и целовал ее голую жопу.
-- Перестань, слюнтяй ****ный, -- сказал я и легонько пнул его ботинком по почкам. -- Перестань, чмо черножопое. Успокойся.
Он действительно перестал, вытер слезы, и протянул руку за портвейном. Я посмотрел на бутылку – осталось меньше трети. Ладно, пусть допивает, а я четвертую открою.
Сухарь тихо спросил: -- Будешь ее ****ь?
Я отрицательно помотал головой.
-- Знаешь, -- сказал он вкрадчиво, -- ты можешь выебать ее в жопу, а я потом у тебя отсосу, милый.
-- Что? Ах, ты, пидар гнойный! -- я ударил его ботинком что есть силы в горло, и мы оба повалились; он от удара, а я от замаха. Оба мы были пьяные в драбадан. -- Сука, блять, я и не знал, что ты – гомосек! – сказал я, лёжа.
-- Я не пидар, -- просипел он, плача, -- я – Иисус Христос.
-- Ага. Сын Божий.
Я пытался подняться, но у меня это плохо получалось. От земли отрывалась только голова. Мы лежали по обе стороны от закопанной дохлой тетки с красивой голой жопой.
-- Сухарь, ты новую религию выдумал? Пидарастический кальвинизм? Гугенотогомосексуализм? Ха-ха. Ну ты меня удивил, сторожевая нигеровская гей-башня.…
Наконец, покачиваясь, я встал, подошел к уебку, и засандалил ему ногой в глаз.
-- По-лу-чай!
Это было как по футбольному мячу.
-- А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-! -- дико заорал Сухарь и сложился пополам, как пустой бумажник.
Я наклонился над трупом, зачем-то схватил его за пятки, и резко дернул на себя, вытаскивая мертвое тело из кучи цементной пыли, известки, щебня, песка и блевотины.
Затем перевернул покойницу лицом вверх и вдруг дико закричал. Это была Аня.







5.


Это была Аня.
Нет.
Это была АНЯ!
Нет, опять не так.
ЭТО БЫЛА АНЯ, БЛЯТЬ!
И она была мертвая!
А я был пьяным, и я стал трезвым. Чтобы так стать трезвым, надо иметь ШОК, а я его имел. В один миг я ЭТО увидел, протрезвел, осознал, ужаснулся, содрогнулся, разорвал на себе тельняшку, погоревал, выплакав все слезы,
и стал думать о том, кого же я буду любить дальше,
ведь мир так быстротечен...
А Аня - мертва.

Я не могу сожелеть всю оставшуюся жизнь, я не могу горевать все время, я не готов десять лет служить по ней панихиду. Единственно, что я могу себе позволить - это вечные, блять, поминки... Поминки по Фи., нет, поминки по Ане, милой, любимой, дорогой, единственной, родной и близкой, а ныне - голой, выебанной в жопу негром-антисемитом, оказавшемся к тому же еще и педерастом, обоссанной на брудершафт и облеванной, валяющейся на *** знает какой стройке, под башенным краном, на бугорке, где нас осталось только двое из восемнадцати ребят...,

Слезы, будто ком грязной стекловаты, стояли в горле, и я взял, да и открыл четвертую бутылку.





6.



"Вся жизнь - игра" - сказал один мудак. Ха-ха. Для кого - игра, а для кого и горе. Вон, Сухарь, валяется в цементной пыли, и глаз у него висит на ***не какой-то, болтается, из стороны в сторону, как маляр на стене дома, вывалившийся из люльки и чудом зацепившийся за какую-то веревочку. Сейчас ебнется. Нет не маляр. Глаз.
А жизнь, как известно - единство и борьба. Противоположностей. Или с противоложностями.

Поминая, я плеснул портвейна на труп любимой, на лицо ее, и негр Сухарь захныкал по ту сторону Ани:
-- Че делаешь-то? Ей уже незачем. Дай мне хлебнуть. Дай-а? Вишь, что с глазом сделал-то...
-- Иди нахуй, чмо, -- ответил я ему лениво. -- Сейчас еще добавлю.
Я подумал, что было бы неплохо его убить. Убить и закопать тут, рядом с любимой. Потом я подумал, что это было бы кощунственно зарыть их вместе. Нет, я похороню его вон там, около вагончика. Только вот как его убить? Палкой разве что, по затылку? Или камнем?
И тут вдруг мне показалось, что Аня пошевелила рукой, потом - ногой, а затем и головой тоже. Веселенькая история, блять. Такая херня могла приключиться только по-пьяни. Я постарался посмотреть на покойницу ВНИМАТЕЛЬНЕЕ. Она открыла оба глаза, потянулась и сказала аниным голосом: -- Милый, как же долго я спала.
В ту самую секунду я подумал: -- Вот так, блять, и начинается белая горячка.

 
Конец первой части.