К сожалению, это неизбежно

С тех пор, как у меня родился второй сын, спать в доме начали ложиться рано. Едва отужинав, мы тихо расходились по своим местам, которые были распределены уже давно. Моя прекрасная, очаровательная супруга Анна, чья красота не померкла даже после вторых родов, занимала место в спальне, на большой кровати, подле которой стояла кроватка малыша, сделанная из светлых сортов сосны. Наш старший сын, Андрейка, отправлялся в детскую, стены которой были скрыты под бесчисленными постерами с изображениями Марайи Кэри, а пол завален старыми, большей частью поломанными игрушками, с которыми он никак не мог расстаться из ностальгических соображений и противился любым просьбам и даже настойчивым приказам навести в своей вотчине порядок. Я же, прихватив из бара в гостиной бутылку шерри, шел в библиотеку и там, выпив две рюмочки, достигал полной гармонии с поучительными тезисами, которые пытался донести до читателя в своих «Опытах» Монтень, чьи произведения вот уже полгода являются для меня излюбленным снотворным. Несколько раз кивнув головой, я, наконец, склонял ее на грудь и, рискуя прямотой позвоночника, засыпал в этом неудобном положении. Мы все засыпали стремительно. Отключались телефоны, по всему дому гасился свет, – каждый, прежде чем лечь спать, следовал определенному маршруту и гасил за собой свет.

Дом погружался в мрак и тишину, в тревожный, зыбкий сон, который в час-два ночи умирал, взорванный плачем, пронзающим стены, полы и потолок насквозь. Этот жуткий звук, в котором немыслимым образом сочетались рев бензопилы, скрипичное пиццикато, скрип металла по стеклу, скрип мела по школьной доске, блеянье молодой овцы, укушенной сторожевой собакой за ногу, истерические завыванья сумасшедшей, но прежде добропорядочной девицы, у которой похитил, изнасиловал и убил душу молодой ловелас, вопли облитого серной кислотой с ног до головы юного химика-энтузиаста, стон шахтера, придавленного километрами горной породы, разнородное вяканье автомобильных клаксонов, – весь этот звуковой хаос принадлежал одному-единственному живому существу: нашему с Анной младшему сыну. Дрожащий от ужаса Андрей каждую ночь тщетно пытался защитить свой разум басистым, приземистым гангста-рэпом, беспомощно изливаемым шестидесятиваттными колонками, чей звук, доведенный до максимума, в гражданское время притягивал наряд милиции, словно крыс дудочка крысолова. Прислонив губы к моему уху, Андрей несколько раз изумленно, вопросительно орал:
– Неужели я был таким же! – и я, напрягая голосовые связки, рявкал в ответ:
– Нет, сынок! ты был гораздо! гораздо! спокойнее!!!

Бедная Анна, из ушей которой торчали крупные комья ваты, пыталась укачивать малыша на руках, но его маленький рот, даже слишком маленький – как у персонажей японских мультфильмов, не закрывался до шести утра.
В шесть утра Андрей выключал музыкальный центр, ложился в постель и, конечно, просыпал первый урок, а то и два, в чем мы не смели его винить, в отличие от школьных учителей, которые регулярно оставляли красночернильные записи в его дневнике с настоятельной, брызжущей ядом и ненавистью просьбой явиться нам, и без того несчастным родителям, в школу как можно скорее.

Мы с Анной сидели на кухне, за столом, завтракали; осторожно и нежно касались барабанных перепонок друг друга жалкими подобиями шуток:
– Подрастает наш Джельсомино…
– Спикером будет…
– Нет, прокурором…
– Первым в истории нобелевским лауреатом в области вокала…

И, переглядываясь, ловили во взорах друг друга лишь одну мольбу: «Господи, поскорее бы! Хоть кем-то».

Но мы любили его, трепетно, боязливо; испуганно вздрагивая, когда вместо оглушающего, сводящего с ума крика, он жалобно кашлял и хрипел. И тем страшнее было мне увидеть полные ярости глаза Андрея, которого я застал у детской кроватки неподвижным, напрягшимся. Он протянул было руки и замер, когда я, случайно войдя в комнату, воскликнул:
– Что ты делаешь?!
– Одеяльце хотел поправить… Сбилось… – и Андрей осторожно поправил сползшее с груди младенца одеяло.

Этот случай наполнил мою душу тревогой, и я, сидя вечером в библиотеке, выпил не две рюмки шерри, не три, а значительно больше. И впервые за полгода мне приснился сон, – глупый, странный, необоснованный. Просто-напросто мне приснилась история о Красной Шапочке и волке, именно такая, какая вышла из-под пера Шарля Перро – ни больше, ни меньше. Однако, я давно уже начал придавать серьезное значение своим снам, особенно после того, как некоторые из них сбылись в разные, никак не коррелируемые между собой промежутки времени. Я уснул в недоумении и проснулся в недоумении, когда мой изрядно ослабший за последнее время слух пронзил плач малыша, предсказуемый, традиционный, но не менее шокирующий и выбивающий из колеи, – к нему невозможно было привыкнуть.

А утром, – была суббота, – позвонил мой старший брат, которого мы с женой не видели два года. Он безвылазно осел в Орле, вел там свои дела; я здесь – свои, и у нас, к общему нашему сожалению, не нашлось свободной пары дней, чтобы встретиться хотя бы ненадолго. Он сообщил, что с делами в Орле наконец-то покончено, чему он необычайно рад, и изъявил желание повидаться с нами немедленно.
Анне пришлось срочно приняться за готовку праздничного обеда, поскольку заказав обед в ресторане, мы могли лишь обидеть Геннадия, всегда выражавшего восхищение по поводу кулинарных способностей моей жены, которая действительно является великолепной хозяйкой. Андрея отправили в магазин за недостающими продуктами, а я коротал время, приглядывая за малышом, и несколько раз ловил себя на потаенной, неприятной мне самому мысли о том, как нелепо вытянется лицо моего обычно флегматичного брата, человека, которого ничем нельзя ошеломить, если мой сын вдруг вздумает раскричаться. Мы полгода не принимали гостей…

Геннадий, ко счастью, задержался. Анна успела переодеться, нанести на лицо необходимое количество краски, пудры, прочей необходимой ерунды и даже припудрить носик маленькой дорожкой отличного кокаина, который ждал своего часа на ее столике почти полтора года.
Отведав нежной и сочной телятины тонатто, выпив пару бокалов вина и закусив их запеченными томатами с сыром моцарелла, Геннадий наконец почувствовал себя дома, размяк и впал в сентиментальное, вовсе несвойственное ему настроение. Чуть ли не со слезами на глазах он воскликнул:
– Покажите же мне, наконец, этого фантастического малыша, о котором ты мне столько писал!

Андрейка фыркнул и тут же стыдливо уткнулся носом в свое блюдце с дынным шадо.

Поскольку я не считал нужным делиться в письмах нашими семейными проблемами, то и сейчас довольно уклончиво заявил, что малыш спит и было бы не очень разумно его будить. Но даже после нескольких бокалов вина Геннадий не желал расставаться с полюбившейся ему темой родителей и детей, особенно когда эти дети приходятся ему племянниками. Он размяк еще сильнее и теперь клялся в вечной верности роду, являя собой пародию на Вито Корлеоне в исполнении Марлона Брандо, ползающего в приступах старческого маразма по винограднику в поисках шалуна внука. Я понял, где он задержался: почтил вниманием свой когда-то любимый кабачок двумя кварталами ниже по улице. Впрочем, иногда в голосе Геннадия проскальзывали повелительные нотки, и тогда, совершенно непроизвольно, я вновь, как в старые времена, чувствовал себя младшим братом, чья единственная функция заключается в том, чтобы следовать указанием старшего всезнающего брата, и действительно ощущал потребность рассказать то, что ему пока неизвестно.

И все-таки, с моего молчаливого согласия, Анна, пребывающая в легкообъяснимом приподнятом настроении и, казалось бы, давно забытой безалаберности, сообщила Гене, что малыш, как бы это сказать, слишком нервный. И громко, ха-ха, кричит. И это хорошо, потому что, будь он тихим, молчаливым ребенком, в будущем ему пришлось бы довольно нелегко. «Конечно хорошо, что он кричит, – со всей авторитетностью подтвердил мой брат, – и уж разумеется скверно, что нервный».
Переведя взгляд на тяжелые гардины, плотно закрывающие окна от солнечного света, он воскликнул, что мы заморили ребенка темнотой, и в этом наша проблема. Когда же он спросил, часто ли мы гуляем с малышом на свежем воздухе, а мы в ответ отрицательно покачали головами, Геннадий всплеснул руками и воскликнул, что приглашает нас на дачу – прямо сейчас, начинайте собираться! – и никаких отказов не принимает. Вот только съездит в гараж за автомобилем. Он уже набирал номер вызова такси, а я в большом раздражении мысленно взывал к каким-то высшим силам, способным пробудить нашего ребенка ото сна, а тот уж заставит расстаться Геннадия с его безумной идеей. Но высшие силы, казалось, заткнули уши расплавленным оловом, и тогда Андрей с хитрой ухмылкой и спокойной интонацией поинтересовался:
– Хотите, разбужу мелкого?
– Нет!! – слишком громко, слишком испуганно воскликнула Анна, и мне не оставалось ничего иного, кроме как сказать:
– Сиди, Андрей, доедай свой десерт.

Геннадий уехал на такси. Мы знали на все сто процентов, что если он обещал вернуться – значит он вернется, и уж непременно отвезет нас на дачу, в любом состоянии. Мы сумбурно собирались в дорогу, отчаянно сгребая в чемодан детские пеленки, распашонки, одеяла, памперсы, боясь даже подумать о том, что случится, когда малыш проснется. Мы-то давно уже поняли, что он просыпается не затем, чтобы поесть или взглянуть на совсем новый для него мир и удивиться ему, а лишь чтобы накричать на него. Предвкушая развлечение, с присущей детям жестокостью Андрей ухмылялся, глядя на наши с Анной ошарашенные, полубезумные лица и суетливые движения рук, из которых чуть ли не выпадали все эти чертовы пеленки, распашонки, одеяла, памперсы.

Но маленький не проснулся, даже когда мы выехали за пределы города. Геннадий молча вел машину, мы молча сидели, ребенок лежал у Анны на руках и держал во рту соску. Мы проехали километров сто, и Андрейка уже разочарованно задремал на заднем сиденьем, рядом с матерью.
– Осталось чуть-чуть, километров пятьдесят, – сказал мне почти трезвый Гена. – У меня в багажнике лежит несколько бутылок текилы. Знал бы ты, как хочется раскупорить хотя бы одну из них… О чем вы мне говорили? Я прекрасно вижу, что ваш малыш нисколько не нервный. Чудесно переносит путешествия. Когда-нибудь займет место Сенкевича.

Минут через тридцать, когда дорога превратилась не просто в грунтовую, а плохую грунтовую, и машина начала подпрыгивать на ухабах, будто обезьяна на баскетбольной площадке, Андрей недовольно заворочался и, заворочавшись, проснулся.

– Дядя Гена! Остановись, пожалуйста, – попросил он.
– Чего тебе? А… Ну подожди минут десять, уже почти приехали. Узнаешь тогда, какой классный сортир дядя Гена на своей фазенде отгрохал, – мой брат вдруг начал бахвалиться. – Представляешь, дикая-дикая, маленькая деревня… Кругом – дремучие люди. И мой великолепный туалет посреди…
– Ну очень хочется! Дядя Гена! – продолжал ныть сынишка.
– А кто приглядывал за участком все это время? – спросил я.
– Сторожа нанял, конечно. Человек проверенный, я с ним в школе учился, – исполнительный парень, недалекий, но исполнительный. Ответственный. У меня там нет телефона, но я уверен, что все в исключительном порядке
Автомобиль подпрыгнул на какой-то кочке особенно высоко, и со стуком опустился на землю. Быстро обернувшись назад, я понял, что руки моей Анны являются лучшей периной и лучшими амортизаторами, которые только можно пожелать нашему сыну. И только сейчас до моего эгоистичного ума дошло, как же тяжело было нянчить ей малыша все эти полтора часа. Испытав прилив угрызений совести я буквально взмолился, чуть ли не потребовал:
– Дай его мне! Я подержу!

Анна устало покачала головой. Конечно, у нее на руках малышу будет надежнее… В это время машина плавно замедлила ход и остановилась у какой-то неопрятной просеки. Кругом зеленел смешанный лес, тут и там белели наломанные, видимо, недавним ураганом стволы сухих деревьев, вырванные с корнем кусты малины.
– Ну иди уж! – добродушно сказал Геннадий Андрею. Тот открыл дверцу и выбежал из авто. Мой брат также вышел наружу и, облокотившись на капот, с неменьшим облегчением закурил. Он, разумеется, не решился курить в машине, поскольку с нами ехали дети.

Где-то далеко в лесу раздался тоскливый собачий вой.

Я тоже вышел, громко хлопнув дверью.

– Там, в пролеске, деревенский погост, – пояснил брат. – А за ним – река. Местные ходят купаться через кладбище, так ближе.

Из-за куста выскочил Андрейка, справивший нужду и от того очень радостный. На его голове краснела детская, выцветшая от солнечных лучей панамка.

– Я ее нашел на пне! – смеясь, заявил он.

В это время меня довольно болезненно ткнула в бок рука Анны. Я раздраженно сунул голову в салон.

– Ты слишком громко хлопнул дверью, – со страхом сказала жена, и я увидел, что наш малыш ворочается на ее руках, порываясь выплюнуть соску.

Но в настоящий момент меня гораздо больше заботило то, что Андрей взял с земли какую-то гадость и напялил себе на голову.

– Поди сюда! – строго сказал я и, когда он подошел, сорвал панаму с его головы и отвесил подзатыльник.

– Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты…

В это время панамка развернулась в моей ладони, и на ее белой изнанке я увидел пятна крови и раскрошенные, слипшиеся обломки костей. В ужасе, надеясь, что ни сын, ни брат ничего не заметили, я скомкал панаму и швырнул ее далеко прочь.

– В машину сядь, быстро, – приказал я Андрею. – Гена, прошу тебя, поехали… домой… в город… Я тебе потом все объясню.
Посмотрев в мои глаза, Геннадий не стал задавать лишних вопросов, хотя недоумение в его глазах читалось явственнее, чем в моих – ужас. Пожав плечами, он бросил окурок и сел за руль. Лицо Анны было белее мела. Обиженный Андрей как только сел, сразу закрыл глаза и прикинулся спящим, что было только к лучшему, потому что большой палец правой руки Анны полностью исчезал во рту малыша, «холм юпитера» полностью затыкал его, и лицо нашего сына было неподвижным, замершим, теперь уже навсегда. Легким движением я взялся за угол одеяла и накрыл им и это лицо, и руку жены. Глаза Анны не выражали ничего. Они были похожи на речных темно-синих ракушек в оправе из мертвой кожи.

Впереди послышался шум автомобильного движка. Не дожидаясь, пока этот некто повстречается с нами, Геннадий развернул машину… Теперь мы ехали домой. Ехали неизвестно зачем.

Теперь можно было подпрыгивать на ухабах. Теперь можно было разбить голову о ветровое стекло или потолок.

Мы проехали тридцать метров и свернули за угол. Перед нами метрах в десяти, прямо посреди дороги, стоял крупный носорог размером с наш фольксваген. На угрюмо склонившем голову звере была длинная пурпурная попона. На спине носорога восседал мальчик лет двенадцати с коротким копьем в руках. Он ткнул своего носорога копьем в бок, и тот, медленно набирая ход, устремился в нашу сторону. Уже ударивший по тормозам Геннадий выжал газ, и мы успели свернуть в сторону, прежде чем носорог вонзил рог в капот. Одно колесо машины зависло над глубоким буераком. Дав задний ход, мы опередили носорога, который только начал разворачиваться. Теперь он снова был перед нами, но стоял перпендикулярно нам, перегораживая всю дорогу. Мальчик с копьем хищно улыбался, в его глазах полыхал насыщенный рубиново-гранатовым цветом огонь.

Андрей закричал. Анна молчала: мраморное изваяние. Геннадий перечеркнул морщинами лоб.

– Едем в деревню! – решил он, и в это время бампер и половина багажника нашего фольксвагена оказались смяты мощным ударом. В нас врезалась желтая потрепанная копейка, за рулем которой сидел мальчик лет двенадцати с длинной белой челкой, полностью закрывающей лоб, и злобным взглядом голубых прозрачных глаз.

Даже ударившись лицом о руль, Геннадий быстро поднял голову и выжал очень кстати газ, ибо носорог тем временем развернулся и набрал достаточную скорость для того, чтобы превратить автомобиль в гармошку. Мы опять чуть не угодили в канаву, но на этот раз Геннадий мгновенно переключился на четвертую, и наш израненный автомобиль ударил задом носорога в бок, так что тот, дернувшись, нелепо рухнул в противоположную канаву. Схватившись за сплющенную ногу, наездник что-то прокричал и выронил от боли копье.
Копейка же обогнала нас и развернулась поперек дороги.

– В деревню! – крикнул Геннадий. – Только в деревню.

– Нет, не в деревню! Там убийство! – я схватил его за руку. Пока мы толкались, носорог выбрался из канавы, и кивком головы вонзил рог в стекло. Осколки изрезали лицо Анны, но она лишь покачнулась от удара носорожьей туши о борт, и даже не попыталась защититься.

Так мы бодались до наступления темноты. Истекающий кровью от многочисленных ударов о руль Геннадий не собирался – по-крайней мере пока – сдаваться, и с удивительной ловкостью ускользал от прямых ударов, не позволяя сбросить машину в овраг. Но каждый раз путь к отступлению – в деревню, а тем более – на дорогу в город, – оказывался перекрыт то носорогом, то желтой копейкой. Мне уже давно стало все равно. Голова Андрея билась о каркас автомобиля, натыкалась на обломки оконных стекол – ей тоже было все равно. Глаза Анны не закрывались и были по-прежнему похожи на темно-синие речные ракушки.

Вдруг фольксваген замер на месте, замер впереди нас носорог, замер на его спине усталый мальчик со сломанным копьем в левой кровоточащей руке, замерла где-то на краю канавы желтая копейка. Наступила вечерняя тишина, лишь тяжело дышал носорог и пускал пар из носа. Где-то совсем недалеко запел соловей. Из капота нашего автомобиля струился дым.
И я закрыл глаза.
В этот самый тихий, самый покойный миг в моей жизни, я вдруг увидел и понял, что делается в деревне, куда мы ехали. А там вдруг взволновались деревянные колья, держащие на себе тяжесть заборных досок, мелко задрожали доски, покрывающие собой колодцы, затряслось и забренчало ведро, оставленное хозяевами на приступке ближайшего колодца, негромко лязгнула коса, столкнувшись с лопатой, а та лязгнула, столкнувшись с топором, вонзился в землю серп, сорвавшись с гвоздя, который в свою очередь затрепетал, пытаясь вырваться из доски сарая.

А люди уже давно стояли, образовывая полукруг у нашей машины. Их пальцы сжимались, а жилистые руки были напряжены, их зубы, видимо, ломило; а глаза истекали ненавистью по красным, сразу после бани, лицам.

И тогда с моей жизнью случилось несчастье, натуральная драма и подлинная трагедия.