Когда Не Наступит Завтра

 после двух дней, проведенных в состоянии перманентного психологического нарастания, Эйлиас1)  сидела в плацкартном вагоне Москва - Санкт-Петербург, вагон четырнадцатый, место сорок девятое, нижняя боковая полка. больше всего на свете она не хотела сейчас уезжать. вернее, она хотела уехать как можно дальше и навсегда. будущего нет по-любому, а если она уедет, то, возможно, потеряет свое прошлое. но насколько ценно прошлое, если живешь в настоящем? им не расплатиться, его нельзя съесть или выпить, на ощупь оно не вызывает таких приятных ощущений, как кусок шелка или язык лошади. оно даже почти не спасало от страданий, скорее, усиливало их, потому что оно было безмятежным, прошлое ведь всегда бывает безмятежным, даже если на самом деле ровным счетом ничего хорошего в нем не было.
 с виду Эйлиас была похожа на семнадцатилетнюю девчонку, которая только что беспробудно плакала один час и пятьдесят четыре минуты. она совсем не была накрашена, что с ней, впрочем, часто случалось, когда рядом не было никого, кто мог бы сказать ей, что в таком виде негоже выходить на улицу. у нее были спутанные волосы и поношенный свитер лимонно-болотного цвета, но несмотря на это она казалась хорошенькой. несмотря на это, ни один из свободных молодых людей, путешествующих с ней в одном вагоне, не осмелился бы подойти к Эйлиас. в ней было что-то не то чтобы отпугивающее, а скорее безнадежное, разумеется, в контексте подхода молодых людей. если с Эйлиас заговаривали, она отвечала своим неизменно милым трогательным голосом, так что хотелось защищать ее, и за вечер она могла рассказать собеседнику почти все о себе, причем, что самое удивительное, почти нисколько нигде не привирая. то есть она могла назвать чужое имя, возраст или род занятий, но она никогда не врала относительно образа мыслей и своей псевдофилософии, а ведь это самое сложное. но при этом почему-то не возникало ощущения, что Эйлиас искренна с вами, даже несмотря на всю ее искренность, и потому вы не стремились завязать с ней более близкого знакомства.
поезд тронулся, и Эйлиас с отвращением заметила, что села против хода поезда. напротив нее сидел пожилой мужчина, поставивший стакан в посеребренном подстаканнике на газету “Ведомости” за позавчерашнее число, и сосредоточенно и упоительно помешивающий сахар маленькой посеребренной ложечкой. ему бы ничего не стоило поменяться с ней местами, но Эйлиас не хотела к нему обращаться, потому что тогда начнутся: “а откуда ты едешь”, “а куда”, “а как тебя зовут”. и в таком духе. можно, конечно, просто сунуть ему в лицо билет, это бы ответило на все его вопросы, но он бы счел это оскорбительным, да как ты смеешь, маленькая хамка, да у меня внуки твоего возраста, да я сейчас вызову проводницу. и в таком духе.
 Эйлиас разложила на столике,
потеснив “Ведомости”, “Экспресс-Газету”, и стала быстро пролистывать страницы, чтобы взгляд гипотетического дедушки не упал на фотографию девушки в неглиже, поэтому Эйлиас скоро закрыла газету, тем более что читать было все равно невозможно, мозг отказывался воспринимать переработанные отходы. она достала из рюкзака распечатку письма из Интернета, за которым пришлось ехать в центр в Интернет-кафе, это было глупо, 40 рублей все-таки, а в чужом городе никакие деньги не лишние, я же понятия не имею, на что буду там жить, если работу найду, да куда же возьмут меня работать, а впрочем, это, вероятно, не имеет значения, другое дело то, что я не дожила бы до завтрашнего дня, не прочтя ее письма, я бы умерла, билась в лихорадке, меня не пустили бы в вагон, может, так было бы лучше, хотя нет, будь как будет, лишь бы уехать, но я должна была прочесть ее письмо, я думала это будет приговор, вердикт, металлические слова на стальном листке, слепок замка с таким причудливым узором, к которому нипочем не подберешь ключ, а это оказались тягучие карамельные шарики с фисташками внутри, а снаружи щедро обсыпанные шоколадом, ничего вкуснее я в жизни не пробовала, я читала эти полторы страницы еще и еще раз, чувствуя, как каждое слово, каждая буква и знак препинания погружаются в мой желудок, а слезы при этом лились у меня из глаз, как будто я десять лет не плакала, а я ведь плакала только вчера, или даже сегодня, я не помню, во всяком случае это было связано с тем, что мне надо было уезжать, а я не хотела, причем я не хотела остаться, я хотела умереть, но только так, чтобы иметь возможность чувствовать и писать, главное писать, ведь пока ты не переведешь чувства в слова их не существует, но вся проблема в том, что чувства перестают существовать сразу, как только ты их произнесешь, иными словами, они существуют какую-то долю секунды, которую нужно поймать, схватить, удержать за хвост, навсегда отпрессовать в своем сердце или что там у кого имеется, если тебе это нужно, конечно. я не могла взять в толк, зачем она мне все это пишет, именно сегодня, которое после вчера, в котором это было, чудо, когда мы любили друг друга, этой псевдоквазиимитационной любовью, через которую я хочу понять, что же мне от нее нужно в конце концов, а что она через нее хочет понять, я не знаю, что она через нее хочет понять, возможно, всего лишь настроение, минутную слабость, и вот я хватаю ее и зажимаю крепко в кулачке, и я знаю, что если я ее выпущу, то могу уже не поймать, а мне не нужно этих “может быть” и “если”, мне нужно то, что происходит здесь и сейчас, я не могу чувствовать себя спокойно, пока настоящее не превратилось в прошлое, потому что тогда оно уже мое, и дудки вам, бейте, вырывайте из моих кулачков своими длинными пальчиками с наманикюренными ноготками.
Эйлиас в последний раз пробегает глазами по тексту, то есть в последний на сегодня, потому что ведь еще будет завтра и т.п., но сейчас пока она больше не может читать, сладкого так много вредно, тем более на ночь, она забыла дома зубную щетку, это пустяки, но сейчас подобная мелочь легко выводит из равновесия, придется попросить у кого-нибудь жвачку, но как же все-таки понять, конец это или, может быть, только начало, ведь в конце концов между ними до сих пор не было почти ничего, кроме чужих имен и бесполезных движений, но с другой стороны, кто гарантирует, что при другом раскладе останется хотя бы это, лучше не рисковать, с меня хватит, я сыта по горло этими постоянными изменениями температуры, вчера было тепло и сухо и кто же мог ожидать, что сегодня пойдет карамельный дождь. но почему же она не пишет, в конце концов прошло уже, наверное, целых несколько минут с тех пор, как я написала ей, должна же она хоть что-нибудь написать, а если она ничего не напишет, это будет означать титры или ведущие вышли покурить.
 Эйлиас кажется, что она простудилась, такой холодный ветер, взять бы плед с верхней полки, но до туда не дотянешься, надо кого-то просить, а значит опять. нет, уж лучше умереть от холода, замерзнуть в этом вагоне, положив под подушку листок с шоколадными крошками, и сотовый телефон, такой гордый и напряженный со своей сверхмиссией, но даже это невозможно, ведь напротив сидит, и ему тоже писали письма и он так же ждал ответов, а теперь он уже ничего не ждет, а только ждет, пока чай хоть немного остынет. надо было взять верхнюю полку, может быть, поменяться с ним, он, конечно, не откажется от нижней полки, но девушка, вы хотели бы лечь, ничего, не беспокойтесь, я еще почитаю, ну смотрите, скажете, когда будете ложиться, не стесняйтесь, спасибо, минут через пятнадцать, если вам несложно, конечно.
 он так приветливо смотрит на меня, нет, не в том смысле, просто приветливо, я ему нравлюсь, я многим нравлюсь, тогда почему же я так боюсь всех их, спросить сколько времени страшнее, чем выпрыгнуть из окна мчащегося поезда, на свете нет ничего легче, чем умереть, и чем больше думаешь, тем легче становится, как бы абсурдно это не звучало. если я не боюсь ее, то только потому, что, мне кажется, нас связывает что-то еще, кроме тротуара или плацкартного вагона, вернее, связывало, после ее сегодняшнего письма нас больше ничего не связывает, потому что я больше ее не понимаю, я понимаю только себя, ну почему же она не пишет, все люди понимают только себя, но ведь я сама ее сочинила, я написала ее, она была лучшей из моих произведений, она выполняла все пункты сценария, небольшие отклонения от темы не считаются, голубой вместо розового, персик вместо банана, ведь приятно, когда актеры проявляют инициативу, но то, что она написала, это уже выходит за рамки, это уже не просто вариация, она хочет уйти, но наверное уже сейчас в дальнем уголке своего мозга она помнит, она подсознательно чувствует, что забыла в гардеробе зонтик, за которым ей придется вернуться, но почему ее собственный монотекст настолько прекраснее всего, что писала для нее я, одно ее слово стоит тысячи моих, но все-таки я потеряла свою лучшую актрису, когда же она напишет, у нее сломался телефон, или она сидит в Интернете и пишет письма, совсем не такие, как это, потому что к чему метать бисер перед свиньями, или перед мышками, что в данном случае более соответствует.
она ни слова не сказала мне на прощанье, потому что она не сказала главного, чего я так ждала, в чем я была уверена поначалу, потом надеялась, потом молилась, а потом перестала, но в душе осталось что-то серое, по форме и ощупи напоминающее мешковатый камень, ну что ты, глупенькая, как же я буду без тебя, ты с ума сошла, я не смогу, ты же никуда не поедешь, ты пошутила, ну конечно ты пошутила, ну конечно я пошутила, я люблю тебя, мне все равно, что будет со мной здесь, но я хочу быть там, где ты, но она ни слова не сказала, только что-то о том, что это неразумно и глупо, и лучше было бы мне остаться, таким тоном, каким ты попросишь помешать лук в кастрюльке, когда ты смотришь 235 серию случайно пойманного сериала. ну можно же хоть что-то написать, хотя бы спокойной ночи, чтобы я убедилась хотя бы, что она говорит на похожем языке, а впрочем, пора спать, пятнадцать минут уже прошло и, кряхтя, полез наверх, утащив с собой “Ведомости” и запах сигарет “Мальборо”. когда за окном темно, ты можешь представлять себе, что едешь по какой-то вымышленной местности, вокруг цветут розы и жасмин, благоухают поздние сорта груш и на много километров простирается пресинее море с теплой водой и перламутровыми ракушками, но сейчас даже это почти не помогало, Эйлиас легла лицом к окну, натянув шерстяное одеяло почти до носа, и тупо смотрела в темноту, не воображая ничего, совсем ничего, потому что душа была полна совсем иными образами, каждое переваренное слово из письма рвалось наружу, и Эйлиас делала отчаянные попытки удержать их, она зажала рот ладонью, и закрыла глаза, стало немного легче, не думать, только не думать ни о чем, Питер, как я люблю Питер, мы будем счастливы вместе, я забуду, совсем забуду, я смою из своей памяти все воспоминания, шоколадно-карамельный крем, и тут становится невыносимо, я же знала, не надо было думать о еде, и Эйлиас стремительно вскакивает с койки, нашаривает чью-то обувь, теперь уж не до скромности и даже не до страха, не подскажете, сколько времени, большое спасибо, она бежит в туалет, задвинуть замок, включить воду погромче, так, ничего не забыла, как же мне плохо, мама, мамочка, я хочу домой, я больше не буду, странно, когда же я ела помидоры, я не помню, чтобы я сегодня ела помидоры, может, лучше закрыть глаза, девушка, ну сколько можно, вы не одна в вагоне, ну вот и все, теперь надо попить воды, извините, пожалуйста, учтите на будущее, что нельзя надолго занимать места общественного пользования, будущего нет, есть только прошлое, но я учту свой опыт, да шли бы вы со своей хренософией, и в этот момент звонит телефон, я слышу лишь его отдаленное самодовольное бормотанье, но мне кажется, что он орет, как рупор, и я бросаюсь назад в вагон, потому что боюсь разбудить пассажиров, я хватаю телефон, но не бросаюсь сразу читать, сначала надо забраться под одеяло и вытянуться до противоположной стенки, так, чтобы белые вязаные носочки уперлись в нее, как в защитный клапан, и только после этого я открываю телефон чтобы прочесть на флюоресцентном дисплее:
 ti vibrala samiй tipi4niй put’ уйti ot sebia

                ***

 Эйлиас выбрала самый типичный путь уйти от себя. другими самыми типичными путями было податься в кущи психотропного-наркотического-токсического или алкогольного рая или вовлечь себя в политические или биологические оргии. были так же просто банальные пути, были, возможно, даже небанальные пути, но их Эйлиас не знала. она стояла на самом краю искусственного берега Невы напротив станции метрополитена “Площадь Ленина”, было холодно, она пыталась застегнуть в очередной раз сломанную молнию на куртке, конечно, это был не лучший способ согреться, от Невы пахло почти зимним морозом, ветер хлестал по лицу, не делая никаких скидок на астму, которая есть, вне всякого сомнения, у всех кто живет в Петербурге и проводит время, стоя на каменном берегу Невы, но как же иначе можно было хотя бы чуть-чуть остудить душу, она пылала, кусок мяса, который подвесили над огнем и забыли снять, от него уже начинало нести паленым, я надеялась, может быть этот ветер, и эта вода, ведь ее так много, этой воды, но ничего не происходило, и тогда я достала ее письмо, полторы страницы, конечно, ничего не было видно, было десять часов вечера, а фонари светили из-под палки, им хотелось спать и они гасли, как только за ними переставали следить, но мне совершенно не был нужен свет, я знала наизусть каждое слово, я помнила каждую орфографическую ошибку и неверный знак препинания, ведь прошло уже целых тринадцать дней, за это время можно целый роман выучить, или сказку, да, безусловно, это не может быть случайным, эти два слова неслучайно всплыли, они имеют значение, в сущности, они-то все и испортили, если, само собой, не придавать значения тому, что он сам все испортил, и еще я, да, конечно, это  я все-все испортила, но все-таки это интересно, роман и сказка, всего лишь наша взаимная любовь к словам, должна же наша любовь хоть в чем-то быть взаимной, но ведь роман можно прочесть за один вечер, я прочла его за один этот вечер, и мне он не понравился, честное слово, хотя я не пожалела денег на книгу, потому что она, и все-таки как она может читать его так долго, неужели она не поняла до сих пор, что он ненастоящий, несмотря на всю свою искренность, несмотря на то, что он нравится не ей одной, он всего лишь символ, символ того, чего больше нет, и в этом вся его вина, больше ни в чем, винить игрушки смешно, в этом вся его заслуга, в этом вся причина того, что я пыталась полюбить его, но с первых слов я поняла, что это невозможно, хотя при этом я, разумеется, понимаю, что его язык - это всего лишь один из видов шифра, который не более сложный, чем тот, другой, впрочем, вероятно и не более простой тоже, и по большому счету неизвестно, не полюбила бы я его, так, случайно, и для себя незаметно, если бы он случился год назад, но теперь я уже не способна понять, при чем тут пингвины, да и она только делает вид, что понимает, а на самом деле, что же до сказки, то она ведь не маленькая, чтобы в нее верить, и сказка, в отличие от романа - символ вынужденный, просто чтобы найти причину, хотя на самом деле она, конечно, не в ней, и даже не в красных с золотом бабочках, а в песочных часах, но об этом почему-то ужасно не хочется думать, мы читаем за жизнь бесчисленное множество бесполезных книжек, чтобы не стареть.
 ветер хлещет Эйлиас по лицу, а она стоит, закрыв глаза, и смотрит на противоположный берег с домами, освещенными как на картине импрессиониста, и тщательно перебирает в памяти каждую букву ее последнего смс, силясь разглядеть хоть намек на что-то большее, чем просто интерес узнать, как прошел концерт, но ей ничего не видно, предатели-фонари, с другой стороны, слова неизбежно значат больше, чем ты вкладываешь в них, и в этот самый миг очередной порыв ветра вырывает из рук Эйлиас листки с ее письмом, и она успевает сделать лишь судорожное движение и следить, как белые лодочки ложатся на черную воду, Нева бережно ласкает самые прекрасные на свете слова и быстро гонит их дальше, и Эйлиас выворачивает голову, ей не жалко, она чувствует наконец какое-то единство с этим городом, она отдала ему самое дорогое, и это не может никак не отразиться, скоро он скажет, что она ему больше не нужна, что их отношения были лишь игрой, просто прикольно, не надо заводить слишком далеко, просто опыт с чужегородкой, а на самом деле ему нравятся энергичные уверенные в себе петербуржцы. дежа вю, совсем в другом месте, совсем другим голосом и в то же время точно так же, и я поняла, что кроме этого мне ничего не нужно, я смотрела на нее, и читала в ее глазах нежность и усталость, а потом я взяла ее за руку и произнесла “я люблю тебя”, кажется, это было сказано впервые, если не считать миллионов раз, когда я произносила это про себя, и тогда она отпрянула и как-то горько и затравленно на меня посмотрела, не надо, она отодвигается дальше, она не разжимает губ, она ненавидит меня, но все-таки не так сильно, как я себя ненавижу, я понимаю, что она меня любит, настолько сильно, что не идет спать и сидит рядом со мной, достаточно далеко, чтобы я не могла взять ее за руку и достаточно близко, чтобы успеть схватить меня за руку, если я брошусь в ванную, она ведь знает, как это бывает, задвижка, что ты там делаешь, ничего, открой, пожалуйста, иди спать, иди спать, ты устала, я не пойду, пока ты не выйдешь, ну хорошо, не забыть убрать бритву на место, и главное ни в коем случае не смотреть на себя в зеркало, задвижка, иди спать, иди спать, тебе вставать завтра рано, ложись, вот так, ты можешь обещать, что ничего с собой не сделаешь, я ничего не могу обещать, тогда я буду здесь сидеть, иди спать, пожалуйста, пять часов, ты можешь мне обещать, ну хорошо, до завтрашнего утра ничего, ты мне обещаешь, обещаю, иди спать, спокойной ночи, я люблю тебя, я тоже тебя люблю, и вот еще один раунд со смертью перенесен на неопределенный срок, вернее, на никогда, потому что ведь если я сегодня не сделала этого, значит уже никогда не сделаю, ведь завтра не существует, Боже, как хочется спать, Боже, какая же я сволочь, как же может быть, что у меня почти нет угрызений совести, только те, которые необходимо, но ведь этого недостаточно, кроме себя совсем никого не жалко, что было бы, если бы она поняла, что я никогда не смогу спрыгнуть с балкона, другое дело встать на самый край, это я люблю, пожалуй, это единственное, в чем я достигла настоящего профессионализма, стоять на краю и мастурбировать жалость к себе в себе самой, а заодно и в других, и все же дальше края я ступить не могла, дальше была пустота, неизвестность, я не могла быть уверена ни в чем, кроме блестящей черной воды, которая разливается здесь, у самого края, вода, готовая поглотить Эйлиас, как она поглотила ее бумажки, и вот она становится на колени и прикасается губами к холодной безвкусной воде, со стороны может показаться, что она пьет, но на самом деле это тончайшая эротическая игра, Эйлиас страшно и в то же время сладостно впервые изменять ей, изменять с существом противоположного пола, с которым они не понимают друг друга, с которым их связывают только эстетические оргии на Невском и тантрический оральный секс в парках перед фонтанами, и все-таки это тоже любовь, и уж измена во всяком случае, и Эйлиас шепчет, задыхаясь: “я люблю тебя, Питер”, приходит в голову, почему я никогда не называла ее по имени, снова то же вечное стремление избежать определенности, я погружаю голову в воду, вода погружается в меня, и Эйлиас кажется, что сейчас из недр Невы вытянется огромная лапища и утащит ее на дно, и она хочет этого, она лежит, свесившись с края и ждет, но он говорит только, наши отношения были лишь игрой, просто прикольно, опыт с чужегородкой, не надо заводить слишком далеко, на самом деле. и Эйлиас поднимается с колен, осознавая, что и на этот раз не получилось, снова придется притворяться, делать вид, что тебе все равно, и так до тех пор, пока тебе действительно не станет все равно, только будет неосознанно жаль чего-то, конечно, не потерянных попусту двух месяцев, но уж наверняка напрасно прожитой жизни. она идет по набережной, шепча, мне тоже по приколу, здорово развлеклись, ну ладно, бывай, и тусклый свет фонарей не даст ему заметить, что на ее глазах блестят слезы.

                ***

 я всегда любила возвращаться. в этом событии неизбежно присутствует некий фактор насилия, но в то же время катарсис почти наверняка, а вкупе это дает чудесный, хотя немного диковатый на вкус микс из соли и сахара, который вряд ли кто-то кроме меня может прочувствовать в полной мере, потому что они находятся каждый или каждая по свою сторону, тогда как я-то по обе, и посему, наверное, нет ничего странного, или, более того, является вполне естественным, что в данном случае имеет место некая автофилия, впрочем, куда меньшая, чем в случаях, когда Эйлиас, обнимая ее, полуспящую, произносила трехсполовинойчасовые монологи, достойные Эврипифокла, но, уж конечно, не современного театра, посему можно не заострять на этом внимание, а двигаться дальше, несмотря на то, что “дальше” в данном контексте означает “назад”, хотя еще неизвестно, какое из этих слов первично, а ведь от этого многое зависит, но можно ли определить наверняка, за окном почти не видно в обе стороны, снова нижняя полка, на этот раз она села по движению, надо будет взять одеяло, сегодня целый день жутчайший насморк, как бы не разболеться, как бы не разбить пингвина из белого шоколада, Эйлиас пока еще не понимает, что купила ей в подарок очередной символ, который она приняла за символ-апостроф, а он окажется символом-фантомом, выскользнет у нее из рук и улетит в тот миг, когда ей покажется, что все наконец приняло какие-то рамки; уплывет, как ее письмо, которое никогда не было символом, и стало им сейчас лишь потому, что превратилось в прошлое, которое само есть один большой символ.
 Эйлиас чувствует тепло на плече от прикосновения Фанни2)  и ее слова на прощанье, ей хорошо от этого, должен быть хоть кто-то, кому доставляло бы удовольствие общение с тобой, не потому, что больше не с кем или теплая ностальгическая нотка, а просто потому, что ты, но через пару минут это перестанет иметь значение, Фанни останется по ту сторону, она - по эту, а я как всегда буду между, опять метание, Петербург и Москва, гетеро- и гомосексуальность, я понимаю, что нельзя иметь гомосексуальную ориентацию, если живешь в городе противоположного пола, потому что он психологически сильнее, тогда как Москва - слабее, причем в большей степени ее, и здесь я чувствую, что подбираюсь к пониманию чего-то очень важного, но мне кажется, что сейчас не самое подходящее время для того, чтобы задуматься об этом, и я ложусь лицом к окну, я начинаю думать о том, что нахожусь сейчас в неком символическом воплощении моей психософии, между пунктом A и пунктом B, что может быть проще и сложнее одновременно, между двумя точками можно провести только одну прямую, но миллионы кривых, и никогда не будет человека, который избрал бы первый вариант, все идут по своим кривым, и сложно сказать, выигрывают они от этого или проигрывают, но я знаю наверняка, что моя кривая отходит от pattern3)  на многие-многие километры, а ее кривая, она лежит в другой плоскости, и я подозреваю, что ведет к совсем другой точке, до завтрашнего утра ничего, обещаю, спокойной ночи, я тоже тебя люблю.   

                ***

 Эйлиас сидит в постели, одеяло надвинуто до подбородка, в одной руке - горячий напиток из малины с молоком, в другой - “Elle” шестилетней давности, из носа предательски течет, так что лень пройтись до туалета, не говоря о том, чтобы выходить на улицу и ехать куда-то; она вполуха переваривает новости, смотрит телевизор, читает, пьет, ест, в голове такая безмятежность, которой не было никогда, пока я жила с ним, значит, я все-таки не смогла, попытка была бесплодной, троллейбусы, скамейки, объявления о работе и съеме комнаты, и еще, конечно, бежевая сумочка с короткой ручкой всего за триста рублей, всего лишь акциденция моего глобального поиска, я пыталась утопиться в фонтане, чтобы потом вынырнуть из него нет, не русалкой, русалка умерла и похоронена в далеком-далеком теплом море, скорее бабочкой, с мохнатым тельцем и прозрачными крылышками, которая живет всего одно лето, ну может еще одну осень, но потом-то все равно зима, и я буду лежать мертвая на заснеженном тротуаре, и никто даже не остановится полюбоваться на мои прекрасные прозрачные крылышки, уж не говоря о том, чтобы пожалеть. моя вина в том, что я не хочу быть бабочкой, и поэтому наверняка даже до зимы не доживу, мне предложили сценарий, я от него отказалась, а теперь уж ты, милочка, сама в ответе за то, что с тобой будет, а мне не страшно, только жалко немного, уж с этим я ничего не могу поделать, нельзя так быстро вырвать из памяти цветки, с которых ты пила мед, пусть он и оказался в итоге разбавленным рафинадом, может, и вообще невозможно, я вспоминаю Фанни, ее образ, смех, ее прикосновение на моем плече закручиваются в воронку, растворяются, исчезают, мне хочется плакать, я делаю отчаянное желание освободиться, лежи спокойно, у нее наверное температура тридцать девять, хочешь пить, нет, спасибо, я бы поспала, да, конечно, надо закрыть дверь, я закрываю глаза, сердце стучит как сумасшедшее, теперь я вижу перед глазами только ее лицо, она чем-то испугана, кто же ее напугал, ее кто-то обидел, приеду и разберусь с ними со всеми, никто не посмеет ее и пальцем тронуть, вот только приеду, поскорей бы, она, конечно, скучает так же, как и я, шоколадный пингвин, ну и пусть символ, зато как это вкусно, она будет так рада подарку, я буду так рада, у нас будет целая ночь, а потом много-много других, сколько она захочет, я больше никуда не поеду, с меня хватит, только она, и ночь, и белый шоколад, и сумасшедшие слова, смысл которых теряется тотчас же, как только они произнесены.

 Эйлиас сидит в постели, одеяло надвинуто до подбородка, в одной руке - горячий напиток из малины с молоком, в другой - “Elle” шестилетней давности, из носа предательски течет, так что лень пройтись до туалета, не говоря о том, чтобы выходить на улицу и ехать куда-то; но ехать надо, всего какой-то час, и все снова встанет на свои места, станет очевидно наконец, что все другие пути - ложные, а этот - уже почти прямая, сколько же можно с него сворачивать, просто уму непостижимо, человечество дошло до такого безумия, что обманывает само себя, и само себе же верит, раз так, тогда почему какие-то люди считаются менее сумасшедшими, чем другие, пора официально признать мир одной большой палатой, где дураки играют в нормальных, а те, кто поумнее - в самих себя. в конце концов, есть просто сексуальные потребности, последний оплот биологической жизни, потому что нет ровным счетом ничего противного в том, чтобы есть хлеб с отрубями, кресс-салат и пить компот из ревеня вместо говяжьих почек с жареной картошкой, винограда, клубничного мусса, фисташкового крем-брюле и белого вина, не потому что у тебя нет денег, потому что в этом случае ты, конечно, будешь испытывать неудобство и стыд перед своей бедностью, не потому что ты вегетарианец или диабетик, а просто потому, что ты понимаешь однажды, что не имеет ровным счетом никакого значения, что ты ешь, просто потому, что не имеет никакого значения ВООБЩЕ НИЧЕГО, и когда ты это понимаешь, то тебе становится совершенно безразлично, что именно есть, признавая необходимость этого процесса для твоей жизнедеятельности, а потому очень скоро ты возвращаешься к своему обычному меню, таким образом апостериори ты оказываешься ровно на том же уровне, на каком была до тех пор, пока не понимала, что. так же в пример можно привести, скажем, ночи души-апологета метафизики, проведенной на неотесанном бревне без покрывала или ее же попытки задерживать дыхание более двух минут, но что тут ни говори, с сексом, или, дабы быть последовательной, с получением физического удовольствия дело обстоит намного сложнее, собственно, вся проблема в том, что онанизм почему-то не получается поставить на одну доску с говяжьими почками и ореховым какао, он всегда выглядит заменителем, даже если ты уверилась, что ВООБЩЕ НИЧЕГО, виной здесь, конечно, многовековые предрассудки, и еще, вероятно, бОльшая близость этой проблемы к человеческим душам, чем проблема деревянных досок. как бы там ни было, и порой начинает казаться, что секс - единственное, что остается волновать человека после того, как он разобрался со всем остальным, единственное, на что он не может повлиять при всем желании, если не считать, разумеется, переживания-страдания-отчаяния-суицидальныхмыслей по причине сложносоставной природы этих чувств. несмотря на это, или, вернее, именно поэтому гомосексуализм кажется мне более приближенным к философу-аскету, чем гетеро. вы мне возразите, а как же зоофилия, фетишизм, копрофагия, эти чудо-способы получения физического удовольствия без использования мастурбации, но в то же время куда более внеэмоциональные, что и требовалось доказать, если рассуждать теоретически, я ничего не имею против, в том случае, разумеется, если none of the animals was heart4) , но что касается лично меня, то подобные экзерсисы почему-то корреляцируются с пересоленным супом и тухлой рыбой, а это уже совсем не то же самое, что ревеневый компот.
 Эйлиас едет в метро, около сорока минут по прямой, она слушает Москву, ее нежный альт в глохоте мотора, в завывании ветра, в голосах пассажиров, Москву, которую она никогда не любила по-настоящему, но в которую всегда было так приятно возвращаться, и дело тут не только в доме, любая улица, любой угол, все было совсем не так, как с ним, здесь можно делать все, что хочешь, и знать, что она наблюдает, смеясь, за тобой, и прикроет, если нужно, можно быть сумасшедшей, или, наоборот, абсолютно серьезной и погруженной в себя, можно быть собой, всеми “я”, которыми я могу быть, тогда как с ним ты должна все время выглядеть на все сто, и, главное, все время быть его девушкой, и ты не можешь расслабиться, несмотря на то, что почти влюблена, и совсем не приятно постоянно осознавать, что он в любую минуту может захотеть посмотреть твое белье. пока еще не вошло в привычку, можно упиваться мнимой свободой, еще обходится без бытовухи, я купила колбасу, значит ты сегодня занимаешься стиркой, я же говорила, что хочу сиреневые тюлевые занавески, а ты купил жалюзи, тебя волнует только собственное удовольствие, но мне уже душновато, я уже чувствую себя невестой на выданье, которую сосватали и от которой больше ничего не зависит, и еще это противное стадное чувство, все как у всех, а вы сколько лет в браке, ну надо же, кто бы мог подумать, просто образцовая пара, а ссоры, ну куда же без них, где вы видели супругов, которые никогда не ссорятся, в этом было бы что-то ненормальное, потому что все эти люди считают ненормальными отклонения от общественных стандартов, а в это время идеальный муж под столом прикладывает раскаленную ложку к запястью идеальной жены, чтобы она не выболтала лишнего, а на следующее утро, зайдя в семейных трусах в ванную, начинает чистить зубы кремом после бритья.
 Эйлиас отрывается от плейера, выключает чарующий голос Бьорк, в котором, если постараться, можно уловить звуки всех стихий природы, слиться с ним, превратиться в сельский пейзаж или в раскат грома; она выходит из вагона, из носа все еще течет, но это теперь не имеет значения, сердце бьется как сумасшедшее, и нужны прямо-таки неимоверные усилия, чтоб удержать его на привязи, такая знакомая дорога, все-таки между словами “дальше” и “назад” огромная разница, “дальше” - это надежда, ожидание, мечта, тогда как “назад” - помутненность души, свинцовая тяжесть на сердце, несмотря на легкость в других частях тела, но что думать об этом сейчас, когда она вот уже стоит передо мной, настоящая, живая, не из сна, не из видения, не компьютерный коллаж, ее можно потрогать, обнять, поцеловать, не сейчас, конечно, попозже, когда придет время, она, как всегда, спокойна, внутренне сдержанно-замкнута, несмотря на внешнюю открытость, и Эйлиас не сразу замечает, что что-то изменилось, ее мысли заняты другим, ей пока не может придти в голову подумать об этом, хотя я ведь всегда была уверена, что как только она ИЗМЕНИТСЯ, не изменится, а ИЗМЕНИТСЯ, я почувствую мгновенно, чем бы ни была занята, почувствую по одному жесту, взгляду, слову, однако же сейчас, когда мы сидим вместе в комнате и разговариваем (болтаем), мне кажется, что все нормально, мы говорим на все возможные темы, мы смеемся, мне действительно почти легко, я думаю о том, что эта ночь должна быть бесконечной, ужин, радио, ванная, давай спать, ложись, я тебе в соседней комнате постелила, а ты, я тоже скоро буду, иди ко мне, зачем, ну ты же знаешь, я хочу спать, я хочу тебя, я больше не могу, знаешь, как я жила это время, последние дни я была не в состоянии думать ни о чем, кроме тебя, сочувствую, иди же ко мне, я хочу спать, со мной что-то страшное случится, ну что такое, мы садимся на постель, она упорно отводит губы, убирает мои руки, когда я пытаюсь обнять ее, и я снова чувствую, как в глубине души начинает подниматься что-то такое предательское, на глазах выступают слезы, но я не хочу сдаваться, я делаю попытки одну за одной, и в конце концов она говорит мне совершенно холодным и равнодушным тоном, которого я у нее не помню, мне надоело, сколько же это может продолжаться, я устала, когда же ты наконец оставишь меня в покое, неужели мы не можем просто общаться, неужели ты правда не понимаешь, нет, Эйлиас правда не понимает, я валю ее на кровать и силой впиваюсь в ее закрытые губы, и ударяю по лицу, еще раз, она молчит, не делает даже слабой попытки вырваться, но я понимаю, что это конец, теперь-то уж точно конец, уже ничем не поможешь, эти пощечины могли быть в наших ролевых постановках, но не здесь, нет, однако теперь Эйлиас особенно отчетливо понимает, насколько смыты все рамки, и она жестоко любит <его> сзади, и затем еще и еще, все варианты, которые ей известны, сегодня можно все, потому что завтра уже ничего не будет, я знаю это, я не обманываю себя, просто пока об этом не думаю, какой смысл, я отыгрываю себе последний вечер, а она лежит, отвернувшись лицом к стене, не плачет, но не спит, конечно, кто знает, о чем она думает, и вот я откидываюсь на подушки, и чувствую, как теплые струйки текут по моим щекам, снова этот психологический онанизм перед миллионами воображаемых зрителей, такая сладкая мука, и так до одури жалко себя.

 Эйлиас лежит в больничной палате, вся с головы до ног перепутана трубками, капельницы, состояние критическое, да, без сознания, она чем-то болела недавно, нет-нет, но что с ней, кто-нибудь наконец скажет мне, что с ней, успокойтесь, мамаша, мы скоро докопаемся до причины, главное, не нервничайте, все будет нормально, но вы можете дать мне слово, что она не умрет, я слышала, вы говорили своей ассистентке, что у нее почти нет шансов, вы, наверное, ошиблись, это я не про вашу дочь, нет, доктор, скажите мне самое страшное, я мать, я должна знать, не скрывайте от меня правды, может быть, выйдете пока в коридор, мне надо работать, да-да, конечно, я буду за дверью, вы дадите мне знать, если будут какие-то изменения, да-да, конечно, Алечка, дело дрянь на самом деле, она не выходит из комы, вы сделали анализ крови, да, все в порядке, уму непостижимо, с чем это может быть связано, надо срочно найти причину, иначе может быть слишком поздно, да, Дмитрий Васильевич, мы делаем все возможное, матери лучше пока не говорить, она истерику устроит, а больным нужен покой, да-да, конечно.
 Эйлиас не может говорить и видеть, скорее всего из-за бесчисленного множества трубок, все ее тело объято огнем, она чувствует, как волны пламени ласкают ее ноги, руки и плечи, но в голове совсем ясно, она слышит густой бас Дмитрия Васильевича и тявканье Алечки, она понимает, что скоро умрет, если прислушаться, она даже слышит дрожащий голос матери за дверью, говорящей с кем-то, но Эйлиас не ощущает ни страха, ни отчаяния, не даже удивленья, все идет как идет, и даже лучше, что уже не успеется ни с кем попрощаться, потому что прощание, как это ни парадоксально, подразумевает возвращение, так что есть что-то нелепое в том, чтобы прощаться перед тем, как уйти на тот свет, вполне можно сделать это мысленно, а шоколадный пингвин тает на дне рюкзачка, и никто, конечно, его не вынет, так он и пролежит там, пока не сгниет, символ, ставший эпитафией, и все это так лениво, Эйлиас не делает никаких попыток бороться за свою жизнь, ей очень хочется спать, она будет спать, несмотря на то, что ей осталось жить совсем недолго, и мне будет сниться она, своего сегодняшнего возраста, но с детской улыбкой, взрослые ведь не умеют улыбаться так, как дети, они будут качаться на качелях, деревянные качели, взлетающие высоко под облака, перевязанные розовым и бледнооранжевым плющом, они подлетают под самое солнце, на их лицах детские улыбки, даже на моем лице, я словно пробуждаюсь после тяжелого сна, хочется кричать, размахивать руками, смеяться в полный голос, не может быть ничего прекрасней, чем качаться с ней на качелях, взлетая к самому солнцу, мы все ближе и ближе, беремся за руки и зажмуриваем глаза, мы совсем не боимся, хотя солнце, оно ведь такое горячее, но, оторвавшись от качелей, мы не чувствуем боли, наоборот, вдруг перестает жечь, и эту противную капельницу тоже убрали, развязывают трубки, Эйлиас слышит рыдания матери, такие невыносимо громкие, что хочется заткнуть уши, хотя Эйлиас знает, что теперь это невозможно, она не может открыть глаза или повернуть голову, но она все понимает и слышит, методичный бас Дмитрия Васильевича и тявканье Алечки, все куда-то носятся, шум, стук, лязг, скрип, вперемешку с рыданьями и возбужденными голосами, естественно. Эйлиас понимает, что достигла совершенства, потому что к ней больше не стучатся призраки вроде настоящего или будущего, она вся теперь - прошлое, для самой себя, потому что ведь стать прошлым для кого угодно другого нетрудно.

 Эйлиас стоит на балконе и смотрит вниз. высота с двенадцатого этажа огромная, можно закружить голову и потерять сознание, если смотреть с двенадцатого этажа. но Эйлиас не боится, потому что за окном - абсолютная темнота, а человек доверяет зрению больше, чем даже собственной памяти. она не плачет, потому что в организме человека все устроено таким хитрым образом, чтобы существа вроде Эйлиас не могли плакать долее нескольких часов, теперь она только судорожно всхрипывает, ее кожа под глазами абсолютно красная, волосы растрепанны, она босиком и в одной легонькой ночной рубашке, несмотря на отнюдь не теплую ночь. со стороны Эйлиас производит впечатление сумасшедшей, но на самом деле она абсолютно нормальна. если бы Эйлиас была сумасшедшей, она бы, конечно, сбросилась с этого балкона, но ведь абсолютно нормальный человек не может совершить самоубийство, даже если он знает, что ему незачем больше жить, даже если он страдает так сильно, что каждая минута жизни уносит целый год, и дело тут не только в страхе, но просто в том, что абсолютно нормальный человек НЕ МОЖЕТ убить себя, так же, как не может убить другого человека. есть вещи, которые не заложены в человеке природой, хотя, конечно, алкоголь, и наркотики, и психотропные вещества, и нервные потрясения, и несчастная любовь, чтобы эту нормальность убить, и тогда Эйлиас подходит однажды к балкону и шагает с него в неизвестность. но я АБСОЛЮТНО НОРМАЛЬНА, ни алкоголь (которого я не употребляю), ни наркотики (которых я тоже не употребляю), ни психотропные вещества (см.выше), ни нервные потрясения, ни несчастная любовь не смогли с этим ничего поделать. и мне бесконечно горько это осознавать, стоя холодной сентябрьской ночью в одной ночной рубашке на балконе, и даже не пытаться убедить себя, что я СМОГУ. я слушаю, как она мерно дышит в соседней комнате, я знаю, что завтра утром я уйду из этого дома в последний раз, и больше никогда ее не увижу, только в снах-видениях-компьютерныхколлажах, я знаю, что должна сейчас стоять в ее комнате и смотреть на нее, и слезы теплыми струйками стекать на ее волосы, лицо, руки, но я стою на балконе и просто не думаю о ней, хотя я знаю, что не смогу без нее жить, но все эта проклятая самозащита, конечно, автоматическая, так что я могу и не винить себя, если принять за правило, что человек не виновен в том, что в нем изначально заложено, вроде неспособности покончить с собой, но мне кажется, это связано кое с чем еще, а именно, с отчаянным желанием попридержать еще свое прошлое, которое через несколько минут или часов у меня отберут, и я останусь совсем одна, босиком и в ночной рубашке, под ветром настоящего и ураганом будущего, ведь отнять у человека его прошлое - все равно, что отнять корни у дерева, но я знаю наверняка, что наступят туманные шоссе, и утренне-мокрые деревья, и фонари с лиловатым отблеском, и у меня больше ничего не будет, всего несколько часов, а может, и меньше, но пока у меня еще есть спасительная ночь, она кажется бесконечной, как всегда, потому что в темноте ты не видишь завтра, и ты можешь верить, что оно будет таким, как прежде, что оно не наступит, как не наступало никогда, и вместо него опять будет сегодня, вместо него, конечно, будет сегодня, но это будет другое сегодня, это будет сегодня-завтра, потому что сегодня-вчера умирает, ему осталось жить только до рассвета, и я стаю на краю балкона и любуюсь им, и упускаю последнюю возможность улететь вместе с ним за облака, потому что я боюсь сегодня-завтра, я не знаю, что меня ждет в нем, но я абсолютно нормальна, я по-прежнему абсолютно нормальна, несмотря ни на что, и мне кажется, я впервые по-настоящему ненавижу себя, по крайней мере, мне больше себя не жаль, по крайней мере в эти последние минуты, в эту последнюю ночь, когда я еще такая, как всегда, потому что я не знаю, что будет в сегодня-завтра, но я знаю только одно - Я ХОЧУ ЖИТЬ, и я буду жить, без нее, без всех, с террариумом презрения к себе в собственном сердце, буду цепляться за жизнь, как таракан за тухлое мясо, и вот я уже вдыхаю запах сегодня-завтра, пробивающийся сквозь пока еще плотный, целостный аромат, в котором пахнет дождем, розами, персиками, морским бризом и белым шоколадом, но я не внюхиваюсь в этот запах, я жадно ищу другой, запах моего будущего, он пахнет плесенью, потом и испражнениями, я хватаюсь за него, вдыхаю, Я БУДУ ЖИТЬ, Я БУДУ ЖИТЬ, Я БУДУ ЖИТЬ.

                ***

 ia ho4y, 4tobi ti znala: 4TO BI IA TE NE GOVORILA, 4TO BI NE DELALA, IA TEBIA L.

 1) alias - вымышленное имя (англ.).
 2) funny - смешной, веселый (англ.).
 3) образец (англ.).
 4) "ни одно животное не пострадало" (англ.).