Военный городок

               
                1
     Браунинг ладно лежал в руке, придавая ощущение мужественности и уверенности. Отчим у меня был военным и иногда давал поиграть своим пистолетом, конечно, незаряженным. Я таскал пистолет с собой на улицу в заднем кармане брюк, чтобы ощутить его таинственную тяжесть. Это был маленький, черный, очень красивый бельгийский браунинг, их еще называют дамскими.  Не помню, носил ли я его в школу. Помню лишь, что карманы у меня всегда были набиты патронами и однажды меня застукали с ними в классе. Был большой скандал, мать вызывали в школу, но всё обошлось.
     Нет, я не стрелял из него, может быть потому, что у меня было достаточно своего, самодельного оружия, из которого палил свинцовыми пульками. Это были так называемые ”поджиги”, которыми тогда увлекалась вся детвора. Достать порох и материалы для их изготовления было совсем несложно. Если читатель знаком с послевоенным Ташкентом, то он, конечно, знает часть города под названием ”Ташми” – ташкентский медицинский институт. Неподалеку от Ташми располагалась воинская авиационная часть, на территории которой мы и жили. Там, на поле аэродрома, стояли ряды действующих, списанных и разбитых самолетов, в том числе и огромных американских ”дугласов”. Мы свободно ходили по аэродрому, да и по всему городку. Никто нас не гонял, и если там и были караулы, то несли они свою службу из рук вон плохо. 
    Странно, но нынешнее разгильдяйство в армии корнями из моего детства. Впрочем, ведь и нынешний режим не что иное, как перекрасившийся большевизм. Волосатые уши дикого российского  произвола и самодурства, помноженного на животный эгоизм всегда всем недовольной интеллигентщины от декабристов, народников, большевиков до диссидентов и ”правозащитников”, торчат из нашей трагической действительности. 
     Как бы там ни было, аэродром, как мне кажется, никто не охранял. Да и сама воинская часть имела лишь одну символическую проходную будку с дежурившими солдатами. Достаточно было пройти метров сто в сторону, чтобы свободно проникнуть на ее территорию. Представляю, какое раздолье для шпионов в России сейчас, если даже в те суровые времена в армии царил полнейший бардак.
     Доступность всяких материалов, медных трубочек, пороха, патронов давала нам возможность делать примитивные пистолеты. Медная трубка прикреплялась к куску дерева, в ней делался пропил и прикрепленная рядом спичка воспламеняла порох. Конечно, это было опасное занятие – трубки иногда взрывались и чудо, что никого из нас не покалечило. Признанным авторитетом, оружейником среди нас был Славка – мой лучший друг. Это был настоящий мастер! Из его рук выходили шедевры – изящные пистолеты, шпаги, модели парусников и даже самые настоящие рыцарские доспехи. Славка прекрасно рисовал, лепил и мог бы стать  большим художником, но, как и многие романтики, талантливые люди, не смог приспособиться к окружающей действительности. Уже позднее, в Москве, он, работая в ”ящике”, делал револьверы и ножи. Потом начал пить и однажды, достав где-то старый ТТ, пьяный, в вагоне поезда, начал угрожать людям. Славка получил срок и бесследно исчез из моей жизни.
     Я люблю оружие и оно, игрушечное, конечно, было неразрывно связано с моим детством. Воспитанные на ”Трех мушкетерах”, ”Томе Сойере”, ”Трех океанах”, ”Таинственном острове”, ”Острове сокровищ”, мы бредили морем, пампасами, оружием, битвами. Неудивительно, что между нами происходили самые настоящие войны. Вооруженные самодельными копьями, мечами, луками, мы устраивали сражения на футбольном поле или на огромном кладбище. Окруженное дувалом, оно манило прохладой густой листвой развесистых деревьев, бесконечным лабиринтом, лесом мраморных крестов, скорбящих дев, крылатых ангелов, склепов, новых и провалившихся, заброшенных православных, мусульманских и иудейских могил. 
     Бллизкое соседство кладбища, – авиачасть располагалась рядом с ним – постоянные похороны, скорбь сопровождающих, как-то странно контрастировали со спокойным, безмятежным течением жизни в городке, по крайней мере, для меня. Смерть щадила, обходила стороной мое окружение, – за всё время нашего там пребывания, а это несколько лет, никто в городке не умер.
      Для нас великолепие кладбища не омрачалось заунывными маршами похоронных процессий. Его непосредственное соседство с нашими домами было своего рода романтическим допингом. Но странно было видеть за забором кладбища, рядом с пыльной тропинкой у дувала, растрескавшийся глиняный бугорок – заброшенную могилу разбившегося летчика. Одинокая, безымянная, обжигаемая яростным, палящим солнцем, осененная лишь небрежно воткнутым в нее исковерканным пропеллером, без таблички, без ограды, она навевала грустные мысли о неисповедимости жизненных дорог человека. Что могло заставить так небрежно бросить в яму трагически погибшего пилота? Мысли об этом не оставляют меня и теперь, спустя полвека.
      Впрочем, мысли о бренном не часто посещали меня тогда. Кладбищенское соседство закалило нас, хотя мы и не осмеливались заходить за дувал ночью, несмотря на то, что ночное кладбище, освещенное ярким светом огромной по-восточному луны, тускло озарявшей бесконечные кресты и памятники, манило и притягивало. Днем, однако, все менялось, и мы беспечно гоняли по земле человеческие черепа, которые нам щедро выдавала из провалившихся могил тучная кладбищенская земля. Нет, я не задавался тогда гамлетовским ”быть или не быть”, но и сейчас с удивительной  ясностью вспоминаю маленький, изящный череп, который гонял по мерзлой декабрьской земле. Вряд ли это был череп ребенка. Скорее, молодой женщины, потому что в хорошо сохранившихся, красивых зубах блестела аккуратная металлическая пломба.

                2
     По прошествии многих лет детство мое кажется мне идиллическим, чуть ли не сказочным временем, хотя оно, конечно, не было свободно от страхов и тревог. Время, однако, имеет способность залечивать душевные раны, оставляя почему-то в памяти эпизоды, изредко вспыхивающие в сознании, точно луч солнца, пробившийся сквозь пелену туч в сырую, ненастную погоду.
Так и я всю жизнь несу в себе воспоминание о том раннем солнечном утре.
     Совершить поход на речку Кара-Су и половить рыбу я собирался давно и вот как-то попросил мать разбудить меня пораньше, чтобы я мог в утренней прохладе совершить десятикилометровый поход. Она разбудила меня часа в четыре утра. Так рано я никогда не вставал, но всё же превозмог себя и вышел, поеживаясь, в росистое утро. Солнце уже поднималось, и его первые косые лучи бросали золотые блики на вершины ив и тополей, слепили глаза через играющую, колышущуюся  листву, освещали крыши домов. Мягкая, бархатная, холодная пыль под босыми ногами освежала и бодрила.
     Мой путь пролегал вдоль огромного поля аэродрома, ремонтных мастерских, где находился небольшой бетонный пруд с холодной, почти ледяной водой – спасение в нестерпимо знойные дни, вдоль небольшого поселка с населявшим его неизвестным, но враждебным мальчишечьим племенем, и далее, по росистой, покрытой высокими травами равнине, к небольшой, но стремительной, холодной речке Кара-Су.
     Солнце поднималось всё выше и становилось жарко. К реке я подошел уже вспотевший и уставший, и немедленно вошел в ледяную воду. Речка была неглубокой – по пояс, но быстрой.  Течение бурно перекатывало через склизкие, обросшие зеленью валуны, сбивало с ног. Ловить на удочку не имело смысла и я, сняв майку и связав ее узлом с одной стороны, пошел против течения, орудуя ею, как неводом или сачком.
Конечно, успеха я не имел, но один раз из майки выскочила здоровенная рыбина, сверкая золотой чешуей в радуге брызг.
     Вернулся домой я к вечеру, уставший, напоенный солнечным светом, прокаленный зноем дня, и долго еще в глазах мелькали солнечные блики, отраженные чистыми, прозрачными водами речки,
и мириады разноцветных радуг водной пыли, танцующих вокруг камней.
     Весь мой улов состоял из разноцветых мальков, плававших в стеклянной банке которая долго стояла на столе, напоминая о моем путешествии, которое почему-то на всю жизнь осталось в памяти.
     Настоящая, суровая действительность обходила меня стороной. Мы жили привилегированной, по тогдашним понятиям, жизнью. Она кончалась, как только я выходил за проходную. За ней сразу же начинался странный городок глиняных лачуг, сараев – местопребывание обездоленных людей. Там жили наши заклятые враги – шпана Ташми. Для того, чтобы попасть собственно в город надо было пройти по длинной узкой улочке, контролировавшейся врагом. К тому же средняя школа, где мы учились, тоже находилась на вражеской территории. Поэтому мы жили как бы в осаде жестокого и вероломного неприятеля.   
     Я был миролюбивым пацаном и избегал неизбежных драк. А они случались по законам мальчишечьего племени. Я же находился под полным влиянием приключенческих книг, которые читал даже ночью с фонариком под одеялом. У меня была библиотечка любимых авторов. На книгах стоял штамп, вырезанный из автомобильной покрышки умельцем-солдатом. Что-то вроде ”Умираю, но не сдаюсь” –  вязью по окружности, с силуэтом парусника в центре.
     Книги были для меня чем-то вроде пропуска в иной, прекрасный мир, населенный благородными героями и коварными злодеями. Как бы ни ругали советскую власть, именно она воспитала поколения  победивших в страшной войне и поднявших из послевоенной разрухи страну людей, выпуская дешевые, великолепные издания классической литературы отечественных и зарубежных авторов для детей и взрослых такими многомиллионными тиражами, которые и не снились нынешним дельцам от искусства.
     Конечно, достать хорошую книгу в послевоенном Ташкенте было нелегко, и все же она не была редкостью. За книгами я ездил через весь город на Алайский базар. Там, под нещадно палящим солнцем, среди гор арбузов и дынь, овощей и фруктов, торговцев различной снедью и просто старой одеждой и утварью, можно было найти и купить у какой-нибудь старой интеллигентной женщины томик ”Трех мушкетеров”, ”Тома Сойера”, ”Айвенго” и ”Квентина Дорварда”, ”Таинственого острова” и ”Пятнадцатилетнего капитана”, книги Уэллса, Стивенсона, Дефо и многих других, чьи произведения волновали и будут волновать сердца мальчишек и девчонок всего мира.   
         Я не воспринимал действительность во всей ее реальности, представляя себя на месте любимых героев, и жизнь сама врывалась в мои фантазии. Поэтому я не удивился, когда однажды ранним зимним вечером на улице ко мне подбежал запыхавшийся знакомый пацан и сообщил, что меня вызывает ”стукнуться” какой-то Витька.
     Мой визави, сопливый парнишка, стоял в окружении ребят на льду замерзшего плавательного бассейна. Ранние синие сумерки, скрипучий снег на льду и самоутверждающийся подросток передо мной… Наша драка была короткой. Он нанес мне два-три несильных удара и вдруг слетел с ног от моего – в челюсть. ”Поскользнулся” – утверждал он и требовал перенесения поединка на тротуар. Но мне уже было неинтересно, и я гордо и с достоинством удалился.
     Иногда приходилось прибегать к военной хитрости. Однажды меня окружила кучка шпаны прямо в вестибюле школы. Приняв угрожающий вид, я процедил: ”Хотите, чтобы вам вырезали глаза?”
Эффект был полный – стая тотчас рассеялась. Этот же прием я использовал и других ситуациях, и он действовал безотказно – хищники нападают только стаей, руководствуясь примитивным инстинктом и любые неординарные контрмеры, применяемые решительно, разгоняют трусливых особей. Впрочем, не всегда обходилось без крови.
     Мой брат Борис учился в младшем классе и однажды пришел домой с синяком под глазом. Я пошел разбираться с его обидчиками, но меня тут же окружила толпа, кто-то вскочил на парту и ударил чем-то тяжелым по носу. Ручьем потекла кровь. Я выскочил из класса. Вдогонку летели ругательства и угрозы. Но на этом дело не закончилось – мстительные обидчики подкараулили меня на своей территории, в кино. Шел интереснейший английский фильм ”Али Баба и сорок разбойников”. Посмотреть его спокойно не пришлось. Еще до начала сеанса ко мне подошла кучка шпаны. Матерясь, ударили ногой, и фильм для меня был скомкан в тревожном ожидании развязки. После окончания сеанса я вышел в толпе на улицу. Было темно, слякотно. Положение осложнялось моей беспомощностью – я был близорук и фактически оказался безоружным, не видя врага. Вдруг на меня налетел шквал ударов, послышались ругательства. Я позорно бежал. Все кончилось относительно благополучно. Могли и ножом ударить. Домой я явился с огромным фингалом, но мать посмотрела на меня с явным одобрением.
                3

    Моя близорукость не способствовала учебе. Я плохо учился,
не видел написанное на доске, лица людей. Очки носить стеснялся,
и эта внутренняя несвобода сковывала меня, лишала возможности жить так, как живут нормально видящие, уверенные в себе люди. Я был замкнут в себе, в мире книг. Жил иллюзорным, фантастическим.  Поэтому казался людям странным, отчужденным, непонятным. А все непонятное вызывает отторжение по законам стаи. И тем не менее я был счастлив. Счастлив в своем ограниченном мирке, за дувалами военного городка. Счастлив своей судьбой, давшей мне чудесный мир детства, отгородившей меня от страданий страшной войны, наковальни сталинских репрессий, вырастившей меня на лоне чудесной, тогда еще почти не тронутой природы.
     Да, мы жили в замкнутом, относительно спокойном мирке.  Несмотря на близкое соседство кладбища и дыхание большого города, я спал на улице под старым абрикосовым деревом. Я не боялся, также как и мать, разрешавшая мне этот рискованный эксперимент. Подарки детства – огромные россыпи серебряных звезд в черно-бархатном небе, оглушающий треск цикад и ароматы ночных цветов оберегали меня.
      Я просыпался под крики узбечек, обходивших дома с прикрытыми марлей ведрами с восхитительно холодным молоком – ”Кисло-пресно молоко! Кисло-пресно молоко!” и находил на одеяле упавшие за ночь спелые плоды абрикосов. Вставало солнце и начинался новый прекрасный день, подаренный мне судьбой.
     Сейчас, когда я пишу эти строки, в Москве уже несколько недель стоит одуряющая жара. Такая же, какая бывает в Ташкенте летом. Но там она скрашивалась тенью деревьев, прохладой арыков, свежестью огромных арбузов и дынь, кучами лежавших на базаре. Здесь – пекло в мареве автомобильного дыма, оглушительный шум, раскисшие, злые люди. И все же – тугой сквозняк из окна, чуть слышный звон китайского колокольчика, подвешенного на люстре, сухой жар с улицы напоминают мне о безвозвратно ушедших днях золотого детства.