Тупик провинциализма полемические заметки

"Христова Церковь песньми славит тя, благочестивый княже Данииле, царствующему твоему граду Москве великое утверждение."
Песнь 6 канона преподобному князю Даниилу Московскому

Два года тому назад на страницах «Десятины» (№ 7 за 2001 г.) была опубликована моя статья «Город или деревня?» В ней, в частности, шла речь об отношении к городу, прежде всего мегаполису, наших писателей-«деревенщиков» (В.Г.Распутин, В.И.Белов, В.П.Астафьев). Это отношение можно вполне выразить тремя словами: мегаполис – преддверие преисподней.
Данная формула  «деревенских» прозаиков с годами прочно  вошла в менталитет почвеннической интеллигенции и превратилась в один из опорных догматов патриотической идеологии. Повесть Валентина Распутина «Прощание с Матёрой», которую сегодня принято считать одним из шедевров русской прозы второй половины минувшего столетия, стала катехизисом русского интеллигента-патриота, а её главная героиня бабка Дарья - старицей-пророчицей, воплотившей незамутнённую народную душу.
Всё это было совершенно естественно и необходимо, поскольку выродившиеся партийные идеологи рассматривали природу, деревню и провинцию лишь как средства для построения своей стеклобетонной утопии. Огромная часть народной энергии уходила, словно вода в раскалённый песок, ничего не оплодотворяя. Достаточно вспомнить чудовищный, поистине сатанинский замысел поворота северных рек, созревший в каких-то отвязанных умах партийной правящей элиты. Тогда, благодаря усилиям трёх «В» (В.Распутин, В.Белов, В.Астафьев), Сергея Залыгина и многих других, был организован мощный общественный отпор, который, без сомнения, сыграл немалую роль в отказе руководства страны от губительного проекта. Именно в ту пору мы зачитывались «Прощанием с Матёро й», где речь как раз идёт о затоплении сибирской деревни в связи со строительством гидроэлектростанции. До сих пор вспоминаются глубокие рассуждения героини повести  бабки Дарьи, о вреде бездумного прогресса. Нельзя не признать большую заслугу наших почвеннических авторов того времени в деле духовно-нравственного и культурного возрождения Отечества. Благодаря их произведениям мы, горожане, зашоренные сусловской пропагандой, действительно вспомнили, что не одни живём на белом свете, что есть ещё, оказывается, русская глубинка с её горестями и радостями, «погостами и молитвами», «бедными селениями» и неровными улочками провинциальных городов. Мы учились у «деревенщиков» понимать провинцию. Персонажи «Плотницких рассказов» и «Привычного дела» Василия Белова, астафьевский Акимка и другие пробуждали нашу задремавшую совесть и до сих пор вспоминаются с отрадно-утешительным чувством.
Художественная и нравственная ценность произведений наших почвеннических авторов сомнению не подлежит. Но очевидно, что художественная литература и идеология, несмотря на их  тесную взаимосвязь, вещи далеко не тождественные. Здесь многое напоминает, образно говоря, футбол, где прекрасный виртуозный игрок может, как это чаще всего и происходит, оказаться впоследствии никудышным тренером. Поэтому одно дело, привычное, например, «деревенский» писатель Белов и совсем другое, непривычное,  «деревенский» идеолог Белов.
Пасторальность (от лат. pastoralis – пастушеский), рассматриваемая сама по себе, как бы она ни была  правдива и трогательна, не может претендовать на полноту видения мира и мировоззренческую универсальность, точно так же, впрочем, как и урбанистичность (от лат. urbs – город). Уже в «Прощании с Матёрой» достаточно ясно просматривается схематичность, заключающаяся в принципиальном отрицании научно-технического прогресса и только высокая художественность повести компенсирует ходульность основной мысли. Вообще вся «деревенская» проза однозначно  антипрогрессивна и, следовательно, антиурбанистична. Это её фамильный знак. У  Виктора Астафьева неприятие, если не сказать ненависть, к городской цивилизации переходит в его лучшем произведении «Царь-рыба» на уровень жгучей, почти этнической и личностно заостренной антипатии, когда русскому, деревенскому Акимке противопоставляется нерусский, городской Гога Герцев.
Большой город для «деревенщиков» - это область тьмы, кощеево жилище, которое лучше обходить стороной. Там, по их мнению,  нет живой жизни, нет русского духа, там лишь виртуальная реальность, т.е. пустота. Гога Герцев – это Змей Горыныч или Чудо-юдо, переодически покидающий своё логово (город) для того, чтобы омрачать жизнь, выражаясь языком Валентина Распутина, «мирно пасущимся весям». Интересно было бы рассмотреть внутреннюю связь деревенской прозы с русской народной сказкой. Неожиданную общность мы, возможно, обнаружим при сопоставлении провинциально-деревенской психологии с ветхозаветной, отличающейся своеобразным культурным обскурантизмом и разделением  мира на чистую и нечистую части.
Ущербность «деревенского» мировоззрения, едва ли не первым, удивительно точно почувствовал поэт Анатолий Передреев, тоже выходец из провинции, написавший исполненные подлинного трагизма строки:
И города из нас не получилось,
И навсегда утрачено село.
Трагедия наших писателей-почвенников заключается в том, что,  художественно исчерпав деревенскую тему (за последние 15 лет ими ничего крупного не создано), они заболели,  если можно так выразиться, «комплексом Льва Толстого», т.е. из описателей жизни превратились в её учителей. Я допускаю, что сами по себе они к этой учительской миссии  не стремились, но наша патриотическая общественность в иной роли их видеть не желала. От них требовали однозначных оценок происходящего и чётких жизненных установок.
Всем известна крылатая строка «поэт в России больше, чем поэт». Я не знаю, чего здесь больше, -  плюсов или минусов. У нас ведь не только поэт больше своего призвания, но и спортсмен, и артист, и слесарь, и бомж у пивного ларька. Русский человек далеко не всегда ощущает естественные границы своих возможностей. Отсюда часто возникают нелепости и курьёзы. Вот совсем недавно одна известная актриса, по-видимому, православная, в прямом эфире бойко рассуждала о духовной жизни, сыпала цитатами из Святых Отцов, не задумываясь, отвечала на вопросы телезрителей. Я всё ждал, когда же она скажет: «я этого не знаю» или «я этого не понимаю», но тщетно.
Наши писатели-деревенщики, навсегда утратив село, обратили свои узоры на мегаполис, но не с целью понять иную,  сложнейшую жизнь большого города, а лишь для того, чтобы окончательно предать её анафеме. В литературной критике существуют два подхода - аналитический и нормативный. Аналитик не признаёт никаких заранее подготовленных выводов, не опирающихся на предварительное и тщательное изучение материала. «Нормативщик», напротив, подходит к материалу с заранее подготовленной схемой-концепцией (нормой) и всё, что ей не соответствует, рассматривать отказывается. Одним из наиболее показательных примеров того и другого подходов является Л.Н.Толстой. В своих лучших художественных произведениях  он предстает перед нами как великолепный аналитик, а в публицистике – как типичный нормативщик. На полном отрицании и бескомпромиссном обличении мегаполисной цивилизации построена вся нынешняя почвенническая идеология.
В сущности, как бы ни прикрывались наши провинциальные идеологи Православием, их антиурбанизм во многом напоминает толстовство с его нигилистическим отношением к культуре, которая всегда и везде аккумулировалась в крупных городах. Ведь даже, казалось бы, чисто деревенская культура земледелия и животноводства не может успешно развиваться без научной городской базы.
Главная идеологема учения Толстого – уход из сложного мира культуры и порочной городской цивилизации в простоту деревенской жизни. Но разве не схожие  идеи проповедуют нынешние «деревенщики»? Однако не будем забывать, что толстовство, как и вообще народничество, идеализируя простонародную жизнь, неизбежно приходит в той или иной мере к отрицанию государства, которое немыслимо без городской цивилизации, поскольку одновременно является и её чадом и её создателем. Например, славянофилы, представляющие религиозное (православное) народничество, воспевали крестьянскую общину, много писали о Церкви, но оставались почти равнодушными к государству. Именно с этим славянофильским равнодушием были принципиально не согласны Ф.М.Достоевский и Ф.И.Тютчев, К.Н.Леонтьев и Л.А.Тихомиров. Непонятно, сколько ещё раз нынешние почвенники собираются наступать на уже давно брошенные толстовско-славянофильские грабли? Для меня очевидно, что наши провинциально-деревенские идеологи продолжают сегодня не пророчески-творческую линию Достоевского и Леонтьева, устремлённую в будущее, а фарисейски-мёртвую морализаторскую линию Толстого, ведущую в исторический тупик, хотя сами «деревенщики» наверняка не согласятся с такой оценкой  их деятельности.
Мы настолько часто слышим сегодня фразу «без прошлого нет будущего», что перестали понимать её изначальный смысл. Собственно о будущем забыли. Для сторонников провинциальной идеологии развитие, по крайней мере на уровне психологии, означает возвращение назад к пасторальной идилии (которой в действительности никогда и не было), к беловскому крестьянскому ладу. Ни о каком творческом подходе здесь и речи нет. Такие понятия, как «консервативная революция» и «творческий традиционализм», чужды почвенническим лидерам. В провинциально-деревенской идеологии явно просматривается стариковская одряхлелость с её утратой сенсорных возможностей и постепенным угасанием интереса к живой, неоднозначной, не желающей кристаллизоваться, жизни.
Нетворческий, консервативный традиционализм «деревенщиков» очевиден не позволил им понять философскую глубину передреевских строк:
Но летит надо мной колокольня,
Но поёт пролегающий мост,
Я не вынесу чистого поля,
Одиноко мерцающих звёзд.
Поэт убедительно показывает, что пришло иное время, и никакое возвращение к созерцательной, неторопливой деревенской идилии невозможно.
Валентин Распутин не раз постулировал: «консерватизм спасёт мир». Эффектный лозунг, но вряд ли эффективный. Если Валентин Григорьевич под консерватизмом подразумевает движение вспять к патриархальному прошлому с последующим его «подмораживанием» в духе К.П.Победоносцева, то это, мягко говоря, утопия. Возможно, наш главный провинциальный идеолог, как и все почвенники, отождествляет консерватизм с Православием? Тогда нелишним будет напомнить, что Православие по своей нездешней природе неотождествимо ни с консерватизмом, ни с радикализмом. Оно всегда реалистично и не может отдавать предпочтение какому-то определенному историческому времени или какой-то исторической форме. Любая человеческая попытка приземлить или заякорить Православие ведёт к ветхозаветному уклону с его законнической омертвелостью. Православие всегда обращено к реальному человеку в реальное время. В этом выражаются Его великая свобода, непреходящая новизна и свежесть. Если бы Церковь привязала себя к той или иной исторической эпохе или форме, то никогда не стала бы всемирной и неодолимой силой. Парадокс христианства в том, что оно по-настоящему исторично и в тоже время абсолютно независимо от истории. Второй такой религии не существует. Остальные либо врастают в землю, теряя всякую возможность творческого исторического движения (иудаизм, ислам, конфуцианство), либо улетают прочь от земли в неизвестном направлении (буддизм, брахматизм, йога).
Человек, глубоко укорененный в почву не приемлет такой парадоксальности Православия. Оно для него всегда в прошлом, в лаптях, избах, Домострое, бабке Дарье и т.п. Он тяготится настоящим и страшится будущего. Идейный почвенник воспринимает современную жизнь со всеми её атрибутами, как враждебную и чужую, где всем заправляет некий паук, ткущий паутину Интернета. Недавно одному из наших ведущих «деревенщиков» предложили дать интервью на православном сайте. Он наотрез отказался. «Деревенщику» невдомёк, что сегодня вся молодежь черпает информацию почти исключительно из компьютера, и не использовать нам такую возможность для воздействия на подрастающее поколение более чем глупо. Этот писатель подобен бойцу, который, видя превосходящие силы противника, бросает новейшее оружие, уползает в ближайший лесок, зарывается в листву и, тяжело вздыхая, осторожно поглядывает оттуда. Тепло, удобно, а главное – никакой ответственности. Согласитесь, абсолютно пораженческая позиция.
Я уже говорил, что провинциально-деревенская идеология близка толстовскому мировоззрению. Можно также обратить внимание на сходство этой идеологии с сектантским взглядом, согласно которому в мире уже давно, где-то с середины XVII века, царствует так называемый «духовный антихрист», и какое-либо активное участие в борьбе с ним бессмысленно. Остаётся только констатировать, что всё вокруг погибло, и молиться, проливая  «невидимые миру слёзы».
Да не подумает читатель, что автор статьи забыл прошлое своей родины или, тем более, презирает его. Конечно же, нет. Я лишь хочу напомнить, что жизнь всегда состоит одновременно из трёх компонентов – прошлого, настоящего и будущего. В совокупности это и есть реальность. Ф.М.Достоевский как-то гениально заметил, что будущее присутствует в реальной действительности в виде ещё невысказанного слова. То есть будущее воздействует на настоящее не меньше, чем прошлое. Более того, грядущее определяет и наше сегодняшнее видение минувшего. Опираясь на высказанное слово прошлого, мы должны строить своё настоящее, т.е. совершать поступки (творческие акты), исходя из ещё невысказанного, но предельно реального слова будущего. В этом, по моему мнению, и состоит подлинное христианское мировоззрение, одномоментно и вневременное, и повседневное. Иное понимание христианства я считаю бесплодным и неизбежно ведущим к усечённому,  лишённому всякого творчества сектантству.
Я, разумеется, не хочу сказать, что В.Распутин, В.Белов и их единомышленники принадлежат к какой-то секте. Они замечательные и лично порядочные русские  люди, несомненно искренно верующие. Речь идёт только об их образе мышления и вытекающей из него провинциально-деревенской идеологии, претендующей на полноту охвата не только русской, но и мировой жизни.
Да, уважаемые «деревенщики», вы во многом продолжили отрицательную учительно-морализаторскую линию Толстого, а не утвердительную пророческую  линию Достоевского. Поэтому, простите, Валентин Григорьевич, но Ваш последний рассказ «В непогоду», где Вы уныло повествуете о пороках и ужасах мегаполисной цивилизации, противопоставляя ей несуществующую идиллию «мирно пасущихся весей», у меня и, поверьте, у многих других ничего, кроме недоумения, не вызвал. Представьте себе, что этот рассказ прочитает молодой человек - школьник или студент. Что он оттуда вынесет? Только то, что жизнь в условиях большого города с его научно-техническим прогрессом лишена высшего смысла, что скоро всему миру придёт конец, что осталась лишь горстка спасающихся, к которой, увы, никак не примкнуть бедному молодому петербуржцу или москвичу, зарабатывающему на жизнь продажей сотовых телефонов или молоденькой москвичке-студентке, подрабатывающей уборщицей в  пиццерии, не говоря уже о мальчишках и девчонках, просиживающих целые дни за компьютерами в офисах, чтобы содержать своих малолетних братишек и сестрёнок  или мать-инвалида. Им-то всем что делать? Может быть, всё бросить и уехать в деревню? Их, наверное, там ждут  с распростёртыми объятиями?!
А как быть несчастному интеллигенту, когда он постоянно слышит от другого нашего «деревенщика» Василия Белова потрясающую по «новизне» мысль о том, что лишь русское крестьянство достойно носить славное имя «народ», а интеллигенция этому народу ничего, кроме вреда, принести не может. Получается простая, как гвоздь, схема – провинция хороша, поскольку там живёт простой народ, костяк которого составляет крестьянство, а большой город плох, потому что там угнездилась  вредная, опасная, этнически сомнительная, недобитая интеллигенция.
Кто-то, может быть, подумает, что идеи наших ведущих писателей-почвенников не  имеют широкого распространения и ограничиваются весьма узким кругом почитателей. Полагаю, что это мнение не соответствует действительности.
Семнадцатого июня сего года я был приглашен моим давним знакомым, известным искусствоведом, С.В.Ямщиковым в Российский Фонд культуры на вечер, посвящённый 1100-летию города Пскова  и презентации книги Ямщикова «Мой Псков». Я с большой любовью отношусь к этому городу, много раз бывал в нём и благодарен Савелию, открывшему мне более двадцати лет назад красоту псковской земли.
Шёл я на вечер в приподнятом настроении, надеясь снова окунуться в атмосферу давно минувших дней. Но по мере выступления участников торжества моё радостное расположение духа менялось на омрачённое. Причиной тому  оказалась явная антимосковская нота, которая зазвучала с первых минут вечера. Особенно она была заметна в монологах М.Б.Поспелова, внука выдающегося русского публициста М.О.Меньшикова и известного псковского литературного критика В.Я.Курбатова. Их основная мысль была следующая: Москва утрачивает своё лицо, уже трудно определить, столицей какого государства она является, а вот Псков и вообще провинция сохраняют для России православный русский дух и культуру. Внук Меньшикова буквально заявил, что в Москве остались одни «татушки» («Тату» - наиболее одиозный и  аморальный женский дуэт в современной российской эстраде) и Алла Пугачёва, а культура отныне переместилась в провинцию. Окинув взглядом сравнительно небольшой зал, он уверенно заключил, что вся культурная элита Москвы сидит на этих нескольких десятках стульев. Не испытав никакой радости от того, что меня включили в число избранных, я почувствовал сильное желание возразить не в меру разошедшемуся Михаилу Борисовичу. Но на торжественных вечерах не принято вступать в полемику, да и Ямщикову, презентующему свою книгу, не хотелось портить настроение, и я сдержался.
Валентин Курбатов убеждал присутствующих в превосходстве духовной жизни Пскова по сравнению с Москвой, выражающемся, в частности, в том, что псковичи якобы гораздо чаще москвичей посещают свои храмы и что на двунадесятые и великие праздники чуть не весь город собирается в главном псковском соборе. В этой связи я хотел бы напомнить Курбатову теорию больших и малых величин, которая вполне приложима не только к явлениям природы, но и к явлениям общественно-историческим. Очевидно, что все процессы в больших и малых величинах протекают по совершенно  различным законам. Как можно сравнивать жизнь, в том числе и духовную, небольшого города с населением в двести тысяч человек и десятимиллионного мегаполиса? Кроме того, Псков моноэтничен, в нём живут в основном русские с едиными традициями, религией и интересами, в то время как Москва – это по существу своеобразное многонациональное государство, что придаёт ей особый характер. И, наконец,  столица существует в совершенно ином темпе и ритме. Что же касается духовной жизни России, то Москва была, есть и, уверен, будет её центром до скончания века, несмотря на все попытки явных и тайных сил изменить внешнюю форму и внутреннее содержание первопрестольного града.
Ответьте, Валентин Яковлевич, в каком ещё российском городе пребывает столько православных святынь, как в Москве? А наблюдали ли Вы московские грандиозные крестные  ходы в честь великих духовных событий или святынь? Доводилось ли Вам стоять на Божественной литургии в Успенском соборе Московского Кремля? Попробуйте попасть на такую службу - и Вы действительно ощутите мощь и постигните смысл слов великой ектеньи: «О первопрестольном граде нашем, всяком  граде, стране и верою живущих в них Господу помолимся». Почему Святейшего Патриарха Церковь именует Московским и всея Руси? Или это для Вас не имеет значения? Приходилось ли Вам сутками выстаивать вместе с тысячами москвичей в очереди в храм Христа Спасителя, чтобы приложиться к честной стопе апостола Христова Андрея Первозванного или к честной главе великомученика и целителя Пантелеимона? Ощущали ли Вы благоухание, исходящее от святых мощей преподобного князя Даниила Московского? Я мог бы задать Вам ещё множество подобных вопросов, но и приведённых довольно, чтобы показать несостоятельность Вашего вывода о духовной жизни столицы. Поверьте, Валентин Яковлевич, Вы имеете о ней очень смутное представление, несмотря на свои частые визиты к нам. И вообще я не понимаю, почему, говоря о замечательном и великом городе Пскове, необходимо было противопоставлять его Москве? Неужели в Вас, коренном псковитянине, сказалась древняя новгородско-псковская сепаратистская генетика, характеризуемая стремлением к отделению от Московского царства? Как неоднократно говорил наш псково-печорский старец архимандрит Иоанн (Крестьянкин), которого, я полагаю, Вы тоже почитаете, для нас, русских православных людей, сейчас главное –сохранение единства. Но вот как раз духа единения в Ваших словах мне, простите, ощутить не удалось.
С вечера я уходил разочарованным, сказочной встречи с прошлым не получилось. Но главный «сюрприз» меня ожидал чуть позже. Придя домой, я открыл подаренную мне Савелием Ямщиковым книгу «Мой Псков» с дарственной надписью автора: «Сане Шумскому – с симпатией и солидарностью». Далее шло предисловие, написанное самим В.Г.Распутиным, давним другом Савелия. Не преувеличу, если скажу, что прочитанное меня просто шокировало. Судите сами, Распутин пишет: «Он (т.е. Савелий Ямщиков – А.Ш.) много где по матушке России поработал… Однажды Савва Ямщиков обмолвился: «Москва для России – мачеха, а провинция – мать родная». А он ведь москвич. Но, хорошо зная Москву, как и Петербург, и хорошо зная провинцию, он точно определил, что размер души русского человека тяготеет к ней, к провинции. В городах-мегаполисах она чувствует себя бездомно и сиротливо. И тут уж ни убавить, ни прибавить в этом ощущении».
Вот так, дорогие коренные москвичи! Теперь вы знаете, что город, в котором вы родились, выросли, воспитались, получили великолепное образование, родили своих детей, нянчите внуков, молитесь Богу, печалуетесь на дорогих сердцу могилах, вам не мать, а мачеха! Я неоднократно слышал от многих знакомых Распутина, что он чрезвычайно деликатный человек. Теперь я вынужден в этом усомниться.
Удивительно вариативен русский язык, сколь он богат, по выражению Василия Розанова, «оттенками звуков», совершенно, зачастую, меняющих смысл слова. Как греет сердце русского человека слово «матушка» и как обдает ледяным холодом – мачеха! Мы обращаемся к Богу: «Отче наш…», ощущая в этих словах отеческую, т.е. отцовскую любовь и защиту. И как отчуждённо, нерадостно, безнадёжно звучит – «отчим». Кстати, по распутинско-ямщиковской логике получается, что если Москва – мачеха, то Петербург, поскольку он принадлежит к мужскому роду, должен называться отчимом. А звучит-то почти одинаково: матушка-мачеха, отче-отчим, но в этом почти –безмерная глубина различия. Иностранное ухо такие звуковые оттенки не улавливает, но Вы-то, Валентин Григорьевич, считающийся многими чуть ли не образцовым стилистом, неужели не чувствуете? А если чувствуете, то как же Вы могли подписаться под такой «обмолвкой» Ямщикова? Я ни в коем случае не хочу обидеть тех многих замечательных людей, которые с любовью и самоотверженностью растят и воспитывают приёмным детей, становясь для них в полной мере матерями и отцами. Попробуйте назовите таких родителей мачехами или отчимами. Большего оскорбления Вы им нанести не сможете! У русского человека с его особым отношением к матери (Матерь Божия, матушка Россия, мать сыра земля и т.п.) слово мачеха вызывает однозначно негативные ассоциации. В мифологическом народном сознании мачеха – это нечто враждебное, опасное, близкое к ведьме и нечистой силе. Вспомните русские народные сказки.
Итак, Валентин Григорьевич, Вы укладываете современную русскую жизнь в жёсткую схему, состоящую, с одной стороны, из матушки России или провинции,  с другой – из мачехи Москвы и отчима Петербурга. Давайте доведём Вашу схему до логической завершенности. Если провинция – матушка, то, следовательно, её жители родные дети, если же Москва – мачеха, а Петербург – отчим, то их обитатели неизбежно должны перейти в категорию приёмных, т.е. неродных детей (в простонародье – подкидышей). А «если завтра война», тогда зачем защищать мегаполис-мачеху, где, по Вашим словам, душа русского человека «чувствует себя бездомно и сиротливо»? Интересно, а как чувствовала себя душа политрука Клочкова в 1941 году, когда он произносил свои знаменитые, ставшие классическими, слова: «Велика Россия, а отступать некуда - позади Москва!» Что происходило в сердце командира сапёрного взвода лейтенанта Марка Лисянского, в том же 1941 году под Москвой, когда он в минуты передышки писал свои незабываемые строки: «Дорогая моя столица, золотая моя Москва…»? С какого же момента наша столица утрачивает своё материнство и превращается в «чужую сторону» (см. словарь Вл. Даля: «Чужая сторона – мачеха»)? Откройте нам, москвичам, глаза, уважаемый писатель. И вообще, случайно ли в Вашей повести «Живи и помни», которую многие считают лучшей Вашей вещью, главный герой – дезертир? Я далёк от мысли, что Распутин сознательно проводит какую-то антимосковскую и, следовательно, антигосударственную линию. Конечно же, нет. Однако, хотя дезертир в повести и не является авторским «альтер эго», он всё же имеет, на мой взгляд, глубинную психологическую связь с провинциально-деревенским мироощущением писателя.
Распутин претендует на полноту понимания русской жизни. Ведь именно всероссийский масштаб присваивает себе писатель, когда изрекает в предисловии к книге Ямщикова: «Размер души русского человека тяготеет к ней, к провинции». Звучит как опорный тезис (догмат) идеологии провинциализма. Вообще  всё предисловие могло бы лечь в основу манифеста провинциализма.
Валентин Григорьевич, Вы безапелляционно определяете размер русской души и направление её тяготения, т.е. расписываетесь за весь народ в целом и за москвичей в частности. А Вы пытались по этому поводу поговорить с кем-нибудь из коренных жителей столицы, кроме Ямщикова? Судя по всему, нет. В этой связи я решил провести вместо Вас посильный референдум. На обсуждение был выдвинут единственный вопрос: согласны ли  вы с тем, что «Москва для России – мачеха, а провинция – родная мать». Я, как коренной москвич, уже  более десяти лет служащий диаконом Русской Православной Церкви в одном из самых посещаемых столичных храмов Святителя Николая, что в Хамовниках, имею давние и обширные знакомства со множеством москвичей, представляющих самые различные социальные и культурные слои. Я опросил несколько десятков человек, среди которых были академики, врачи, офицеры спецназа, учителя средних школ, работники бани, бомжи, физики, поэты, архивисты, студенты, и результат оказался до удивления однозначным. Абсолютно все выразили полнейшее и возмущённое несогласие с главным тезисом идеологов провинциализма. Некоторые из них, не сговариваясь, очень точно определили, что называющие Москву мачехой совершают, хотят они того или нет, хамов грех. Все, конечно, помнят  библейский сюжет, в котором один из сыновей праведного Ноя, Хам, оскорбительно позлорадствовал при виде своего отца, расслабленного от выпитого вина и тем самым утратил великий дар сыновства. Не совершают ли нечто похожее, вольно или невольно, провинциалы-деревенщики, когда, на основании замечаемых ими мегаполисных пороков современной Москвы,  отказываются от кровного родства с ней? Это равносильно тому, как если бы какой-нибудь негодяй надругался над вашей матерью и вы отказались бы от неё, сказав: «Теперь ты для меня чужая». Я прожил в Москве без малого пятьдесят лет и мог бы, наверное, не меньше провинциалов рассуждать о язвах современного столичного мегаполиса. Но в то же время я очень хорошо вижу, что, как бы ни старались антиправославные и русофобские силы уродовать «дорогую мою столицу», им «никогда не добиться, чтоб склонилась её голова». И святая обязанность каждого действительно сознательного русского человека сегодня – сыновне отстаивать «мать городов русских».
Такое впечатление, что Распутин с Ямщиковым неожиданно забыли отечественную историю, забыли, что иностранцы всегда называли нас не только русскими, но ещё и московитами, а не псковитами, например, или иркутсковитами, что для Наполеона несоизмеримо важнее было взять Москву, а не тогдашнюю административную столицу Российской Империи, Санкт-Петербург, что во время Великой Отечественной войны весь мир, затаив дыхание, слушал «голос Москвы» или «голос Кремля», а не «голос провинции». Недаром Гитлер поставил одной из задач полное уничтожение и затопление нашей столицы. Неужели не понятно, что Москва по самой природе вещей не может утратить своего центрообразующего, материнского положения? Валентин Григорьевич, Савелий Васильевич, как вы в своей душе совмещаете слова: «Москва для России – мачеха» с пушкинскими строчками: «Москва! Как много в этом звуке для сердца русского слилось, как много в нем отозвалось»? Или это признание великого поэта , по вашему мнению, более не актуально и навсегда ушло в область археологии, подобно новгородско-псковским берестяным грамотам?
Савелий Васильевич! Я удивлён Вашей, простите,  неблагодарностью  Москве. Ведь Вы получили (и продолжаете получать) от неё всё, что только возможно, стали первоклассным реставратором-искусствоведом, талантливым организатором культуры. Все Ваши интереснейшие «провинциальные» открытия (русский портрет XVIII – XIX вв., синтетическое искусство гениального Ефима Честнякова и многое другое) никогда не обрели бы общероссийскую значимость без духовно-нравственного и культурного поля столицы. В книге «Мой Псков» Вы проникновенно подводите итог своему земному бытию: «Жизнь моя личная и творческая отдана русской провинции, и я благодарен Богу за это». Прекрасные слова. Но как можно тут же плевать «мачехой» в тот самый святой источник, без которого эта жизнь никогда не смогла бы состояться?! Почти во всех своих статьях последнего времени Вы сетуете на то, что в советское время Вас не выпускали за границу (можно подумать, что подавляющая часть ваших соотечественников такую возможность имела). Но Москва-то здесь причём?! А если рассудить духовно,  то, может быть, промыслительно, что московские власти поставили перед Вами кордон. Не благодаря ли этому Вы все свои творческие силы отдали российской провинции, а не растратили их бесплодно в соблазнительных для русского человека европейских краях?
Сказанное выше в полной мере относится и к нашим главным «деревенщикам» Распутину и Белову, которые без Москвы никогда не состоялись бы как крупные писатели, получившие мировое признание. Валентин Григорьевич, Василий Иванович, будьте последовательны. Если вам так постыла жизнь в столичном мегаполисе, уезжайте на вашу малую родину, в Иркутск, Вологду, а свои весьма приличные московские квартиры отдайте или продайте нуждающимся москвичам, у которых малая и большая родины совпадают и ехать им некуда. Берите пример с В.П.Астафьева, который почти не выезжал из своей Овсянки.
В начале периода перестройки в московской молодежной православной среде было модным стремление уезжать из «постылой, развратной, суетливой Москвы» в провинцию, в деревню, где близость к земле или, как говорили, к корням (будто бы у москвичей корни находятся не в их родном городе) гарантировала, по мнению неких «старцев», лучшие условия для духовного развития и спасения души. Тогда типичным был примерно такой разговор: «Ты слышал, старчики с кавказских гор (адрес мог быть и другим) сказали, что надо срочно уезжать из Москвы, покупать землю в деревне и там готовиться к скорому концу света». Если кто-то из более-менее трезвомыслящих людей просил назвать имена прозорливых «старчиков»,  то никакого вразумительного ответа не получал. Чем не толстовство в псевдоправославном фантике? Кончилось это «православное хождение в народ» совсем не романтично. Подавляющее большинство молодых москвичей, рукоположенных священниками в провинциальных епархиях, со временем как-то незаметно, образно говоря, огородами, пригибаясь, со свёрнутыми знаменами «православного народничества», пробрались обратно в родные московские палестины. У каждого были свои оправдания: у одного матушка заболела ревматизмом от стирки в холодной воде, у другого подросли дети и надо было готовить их к поступлению в институт с репетиторами, которые, как известно, в деревне не водятся (будто сразу не было ясно, что дочка священника из интеллигентной московской семьи вряд ли воспылает желанием осваивать профессию доярки), у третьего на сельском приходе обнаружился непереносимый дефицит культурного общения, у четвертого престарелые московские родители-инвалиды стали нуждаться в постоянном  уходе и дорогих лекарствах и т.д. и.  т.п. И Москва, как терпеливая, любящая мать, приняла всех обратно, без единого слова упрёка.
Сейчас в столицу прут со всех сторон и, конечно, большинство из этих прущих совсем не хотелось бы лицезреть в белокаменной. Всё чаще слышится чужой говор, отовсюду, по-крысиному нагло, стреляют колючие взгляды «чуждопосетителей». Они, подобно диким псам, ворвавшимся на обихоженную территорию, пытаются везде оставлять свои отвратительные отметины. Я обсолютно солидарен с Ямщиковым, когда он с возмущением говорит о церетелевском бронзово-медном чучеле, называемым Петром Великим, испоганившим одно из красивейших мест в Москве. Нельзя без боли и праведного гнева взирать на множество стеклобетонных гигантских уродов, возникших во мгновение ока, словно по мановению когтистой руки виртуального «Властелина колец», и олицетворяющих собой наглую силу неких олигархических структур. Я мог бы значительно расширить распутинский список мегаполисных чудовищностей, насаждаемых в моей Москве. Но от этого она не только не становится мне менее родной (мачехой), но, напротив, я только сейчас и начинаю вполне осознавать, насколько она дорога моему сердцу.
Не сомневаюсь, что и Распутина, и Ямщикова с Курбатовым не однажды коробило от возмущения, когда кто-нибудь из отечественных крайних либералов  цинично и демонстративно-оскорбительно  говорил о России не «наша страна», а «эта страна». Такая реакция совершенно естественна для нормального русского человека, поскольку «эта страна» - плевок не только в Родину больщую, но и в родину малую, которая есть у каждого, у одного «мой Псков», у другого «мой Иркутск», у третьего «мой Ярославль». Этот список можно продолжать до бесконечности. Любопытно, какие чувства испытал бы В.И.Белов, если бы его и нашу Вологду назвали «эта Вологда»? Что же делать москвичу, уважаемый Валентин Григорьевич, малую родину которого Вы не включаете в священный список под названием «Мой город»? Неужели вы с Ямщиковым не понимаете, что полным смысловым синонимом слов «Москва для России – мачеха» могли бы стать слова «этот город»? Называя Москву мачехой, вы, провинциалы-деревенщики, сами того не ведая, парадоксально солидаризируетесь  с худшими представителями либерал-демократов, для которых Москва тоже совершенно чужой город. Для них он лишь объект эксплуатации. Получается абсурд, так как они ненавидят Москву за то, что в ней ещё сохраняется православно-русское великодержавное ядро (только в ней и сохраняется!), а вы, почвенники-провинциалы, отталкиваете Москву из-за разрушительной деятельности радикальных либерал-демократов вместо того, чтобы с нами, москвичами, плечом к плечу отстаивать «мать городов русских». По существу ваша позиция вполне сравнима с дезертирством. Неужели вы не понимаете, что без Москвы нет России, что она, будучи малой родиной для москвича, является также олицетворением большой Родины для всех, что все мы московиты?
Москва – это сердце России. Надо ли объяснять,  что происходит с телом, когда останавливается сердце, оно  распадается и превращается в бесформенную материю. Борьба за Россию сегодня есть борьба за Москву! Но бороться можно только за то, что считаешь родным, кровным, а не «чужой стороной». Не будет «нашей Москвы», не будет ни «нашего Пскова», ни «нашей Вологды», ни «нашего Иркутска», ничего не будет! Недавно А.И.Солженицын очень верно заметил, что нельзя допускать разрыва культурного пространства России. Но ещё страшнее способствовать разрыву духовно-нравственного пространства нашей Родины, а именно к этому, пусть и не вполне осознанно, ведут идеологи провинциализма.
 «Размер души русского человека» должен тяготеть не к провинции, а к России в целом, где все «наши города» и все «наши веси», от Москвы до Овсянки, преображаются в соборном,  великодержавном единении. Только из такого понимания, я полагаю, может родиться действительно живая, чуждая всякому бездвижному утопизму и схематизму, реалистическая и творчески развивающаяся русская идеология.
6 сентября в Москве был совершён крестный ход в честь 700-летия преставления преподобного князя Даниила, небесного покровителя нашего города. Братья и сёстры, обратимся к нему с молитвой: «Сохрани град свой Москву и вся страны Российския земли, благочестивый княже Данииле, от безбожных иноверных находа и от междоусобныя рати и всякаго страха и муки избави» (Песнь 6 канона).