Страхи

Не помню уж, что там было в ящике Пандоры, но я, с самого раннего детства, и потом, когда я немного подрос, да и после, представлял собой этакий ящичек со страхами, битком набитый, переполненный доверху, с крышкой, всегда готовой распахнуться, широко, стремительно, с облегчением, выпуская наружу поток моих ужасов и опасений, клокочущий боязнями, пенящийся испугами, заполняющий тесное пространство вокруг меня, накрывающий меня с головой – или наоборот, несущийся, властно, безудержно, все на своем пути сметая, - в зависимости от того, страдал ли я на тот момент клаустрофобией или агорафобией, соответственно. Паника, чувство для меня знакомое, привычное, может быть, даже уютное, как брюхо тигра или питона, тебя сожравшего и прилегшего отдохнуть, переваривая свои впечатления, паника захватывала меня врасплох, выскакивала из-за угла, громко хохоча, или ехидно хихикала, прячась за спиной, хлопая по левому плечу, стоя за правым, всегда неожиданно, как в парадоксе с неожиданной контрольной послезавтра, брала меня своими длинными пальцами музыканта, ибо фуги и сюиты, выбиваемые ею посредством моих зубов, на бумаге, мною же разлинованной, копятся в ящике моего стола, за плечи брала она меня и потихонечку перебиралась, чем медленнее, тем страшнее, к горлу; холодные пальцы переступали по одному, будто бы нехотя, раздумчиво, и хоть я всегда знал, что это была игра, жуткие кошки-мышки, я непременно начинал надеяться, что вот-вот она уйдет, отвлечется на что-нибудь, ведь не так уж я интересен, а по правде мал я, глуп, убог, никому я не нужен, и никто меня не любит, и вот тут ее холодные пальцы оказывались на моей шее. О, как я боялся, всего и всех, всегда и везде, страхи мои образовывали систему, сложную, запутанную, они переплетались, сливались друг с другом, друг в друга переходили; они нападали на меня, наваливались все вместе или приходили по одному, выстраиваясь в очередь, длинную, ветвящуюся, одними своими извивами повергающую меня в ужас, напоминая мне о лабиринтах без выхода, с коридорами, усеянными костями незадачливых посетителей, безмолвными, как густой, темной патокой залитыми тишиной, звенящей, грохочущей громче, чем тот неумолчный гул, который стоял над очередью моих страхов, галдящих, болтающих друг с другом, обменивающихся сплетнями, слухами, ужасающими подробностями, от которых кровь стынет в жилах, пугающими один одного, но в большей степени меня, всегда меня. Чего же я боялся? Ах, я боялся укуса бешеной собаки, ее оскаленных зубов, дикого взгляда, боли, бегущей по нервам в мой испуганный мозг, вида крови, красной, но я боялся, что кровь может оказаться и черной, если правду говорят о евреях, осознания того, что кровь эта – моя, уколов, непременно после этого следующих, но ни в коей мере не помогающих, водобоязни, хотя воды я боялся и так – бурных горных рек, с порогами и водопадами, глубоких озер, в которых никто никогда не найдет твоего тела, океана с его волнами, играющими судами перед тем, как опустить их на дно, цунами, смывающими целые города, вопящие от ужаса, захлебывающиеся; акулами, ревностно пожирающими каждого, кто рискнул оказаться в воде; качкой, вызывающей тошноту; но ведь можно утонуть и в мелком ручье, говорил я себе, и даже в луже, и в чашке с водой, которую ты пьешь, безмятежный, не ждущий беды, а вода попадает не в то горло. Я боялся светофоров, красного цвета, завораживающего тебя, притягивающего, гипнотизирующего, и ты идешь к нему, хотя и знаешь, как это опасно, беспомощный, не в состоянии противиться року, прямо под колеса, которые сминают тебя, ломают кости, давят внутренние органы, вжимают тебя в асфальт, радуя прохожих зевак, заливая сужающуюся вокруг тебя вселенную кровью, все-таки красной, как свет, притянувший тебя, хотя ты мог идти и на зеленый свет, спокойный, рассудительный, радостно сознавая свою безопасность, так и не успевая осознать, что обезумевший грузовик, проскочивший на красный свет, бьет тебя, подбрасывает, и мячиком летишь ты по дуге во тьму. Я боялся экзаменов, конспектов, лежащих перед тобой непомерной грудой, грозящей обрушиться на тебя, завалить, погрести под собой; горой фактов и формул, правил и дат, Джомолунгмой знаний, бесплодных, бессмысленных, обманчиво наличествующих в твоем разуме, но мгновенно разбегающихся, уходящих, как вода от Тантала, как ветви с плодами от протянутых рук его, когда ты обращаешься к ним; несчастливого билета с единственным невыученным вопросом, который ты обязательно вытягиваешь под беспощадным взглядом экзаменатора; ночи перед экзаменом, которую надо прожить от начала и до конца, никогда не наступающего, которого ждешь и боишься, ища защиту в кошмарах, если тебе удается уснуть, не более кошмарных, чем ожидание под дверью, когда понимаешь, что ты ничего не помнишь, и не можешь отогнать предчувствия ожидающего тебя допроса, следующего за ним позора, изгнания тебя из учебного заведения и жалкой, ничтожной судьбы неуча, тебя ожидающей; и, наконец, тех чудовищных мгновений, когда ты просыпаешься ночью с испариной, задыхаешься, никак не можешь припомнить ответ на каверзный вопрос преподавателя и только минуту спустя вспоминаешь, что сдал экзамен еще вчера. Я боялся темноты с ее зверями под кроватью и теми двумя метрами, которые надо пройти до выключателя, боялся неожиданно увидеть незнакомого человека в глазке на двери, в который выглядываешь, поддавшись непонятному порыву, боялся ходить к стоматологу и кариеса, боялся потеряться, высоты, что меня выгонят с работы, боялся заговорить с девушкой, чтобы пригласить ее на свидание, и того, что она согласится, боялся облысения, землетрясений, пауков, боялся, что все будет плохо, что выиграет в лотерее билет, который я хотел купить, но не купил, боялся инфляции и секса, всех болезней, падающих предметов – от анекдотических кирпичей и роялей, до метеоритов, попадающих в тебя с ничтожной вероятностью, отчего лишь больней и обидней, боялся людей, боялся одиночества, кислотных дождей, озоновых дыр, того, что на Земле закончится нефть и конца света, третьей мировой войны, что на улице пристанут хулиганы, микробов, психических расстройств, того, что читателю не понравится этот рассказ. Боялся прошлого, будущего и настоящего. Больше всего я боялся смерти, если, конечно, не считать жизни; что я прекращу существование, меня не станет, что я буду мучиться, умирая, я боялся боли, ада, в который я попаду, хотя бы за то, что не верил в него, хуже, если ада действительно нет, и я просто исчезну, поглощенный энтропией; рая, в котором мне может не понравиться; вечности, которой я не в состоянии осознать, потому как, что это – вечность?, я не могу, не могу представить ее, это мучительно, страшно, невыносимо страшно утратить свое я, забыть себя, возродиться к новой жизни, не помня, что жил раньше, снова боясь смерти, страшась неизвестности; зная все о своих прошлых реинкарнациях, не в силах вернуться к лучшим моментам своего бесконечного существования; понимая, что таких моментов не было, не будет, не может быть, все бессмысленно, без смысла, без смысла, без смысла, без смысла…  Я просил бога, грозного, вселяющего трепет, бога сил, бога любви, великой, щедрой, которой я не достоин – вдруг я, единственный во всем свете, бога, давшего первоначальный импульс и ушедшего на покой, бога слабоумного, развлекающегося игрушкой-вселенной, заглядывающего, чего там у ней внутри и разбирающего ее на детальки, бога умершего, всех богов, которые есть и которых нет: боже, боже, милый, прошу тебя об одном, пожалуйста, пусть я не буду больше бояться! Прошу тебя!!
Спасибо, господи. Я понял, что ты имеешь в виду, создав этот пистолет, сложив его из атомов, материализовав его из пустоты, ты сотворил чудо. Велик ты во славе твоей, вложивший его в руку мою, направивший дуло его в грудь мою. Ибо тот, кто не живет, тот не боится, мертвому ничего не страшно, и не испугается он никогда, и не дрожат руки его, как моя рука, сжимающая рукоять, кошмары не терзают того, кто уж не дышит, и зубы его не стучат, и пот холодный не течет по его челу, и он не боится, нет, он совсем не боится, ни капельки, ни вот столечко, ни полстолечка, нет, нет, господи, боже мой, пожалуйста, не торопи меня. Ты ведь знаешь, как мне страшно.