Алекса дома - Глава 2

Глава вторая
1
Блаженство августа заключается в первых, еще неуловимых, признаках смягчения. По небу пробегают прожилки синевы, зелёная, но уже изморенная листва начинает ластиться к ногам; солнце всё так же отливает невозможно белым, но кто же будет определяться по солнцу? Нос всё чаще улавливает запахи созревания, а отсюда, как знает любой двадцатипятилетний человек, недалеко и до тления. «Костры прощаний вспыхнут до небес»,- вспоминает Алекса какой-то уже давненько прочитанный роман, перебирая ногами город. День блаженен; он позволяет не думать о жаре, поте, не отрывать от себя с омерзением пиявки недостойных желаний оказаться где-нибудь в другом месте, посреди здравомыслящей, цивилизованной осени, где солнце, как мужчины в офисах, спокойно терпит затянутый у самой шеи галстук. Можно погрузиться в маленький город, заново удивляться тому, как, миновав центральную улицу, чопорную и пустую (возмутительно пустую; куда, в конце концов, подевались люди?! В голову приходят фантастические сюжеты о мухах-мутантах, погребших весь хилый провинциальный род людской под горами своих экскрементов, личинок, и хочется попросту щёлкнуть этих засиженных домоседов неприличным русским словцом. О такой древнерусской тоске ещё не спел песню Б.Г.), центральную улицу, означенно пустую, как картина де Кирико, с неотвязным подозрением, что эти хрущобы и брежневики по-старорежимному терпеливо обливаются потом; так вот, миновав центральную улицу, пройдя мимо интересного здания с аккуратным сквериком, на котором глаз не сразу замечает вывеску с вызывающей неприятные ассоциации надписью (надо же! Весьма мило для КэГэБистов), позади этого омертвевшего кирикания находишь маленький городок, которому не жарко, ибо он по микитки утопает в зелени. Здесь причудливо надтреснутые дорожки, кажущиеся уже как бы и не асфальтовыми, неровные облупившиеся заборы, кривые калитки, ведущие по соблазнительно затенённому проходу в задние дворы (где, опять-таки, никого не видать; сиеста у них, что ли?), непонятные мансарды, пристройки, эркеры и прочие неожиданные архитектурные вычурности. Здесь чувствуется длань провинциального пьяненького Леонардо да Винчи, абсолютно своеобразные понятия о зажиточности и бедноте (на всю улицу не больше трёх домов, сияющих новизной и страдающих современным архитектурным аберрационизмом), абсолютно своё никуда, куда ведут эти улочки. Одни  дома, похоже, спокойно додрёмывают своё со времён революции, вызывая в памяти смутные силуэты молодых конников в будёновках и нечто под постбосховским названием «Красные дьяволята»; другие деловиты своим негородским здравым смыслом, так, что, зайдя во двор, немедленно попадёшь в кристалловый мир Крапивина, и на улице, словно на твоей книжной полке, стоят Ремизов, тома какой-то забытой советской прозы и даже, кажется, Гамсун. О Боже, думает Алекса, я что, библиотека, что полностью состою из книг? Она начинает беспокоиться, вытряхивать всё из антропоморфного бюро, кидать на пол, как вчера, названия улиц, воспоминания о каких-то знакомых, сохранившиеся в чудном отделе UnErase Wizard памяти, и постепенно приходит в состояние экзистенциального ужаса. Всё выброшено на пол, всё. Ничего в ней нет, кроме бесполезных воспоминаний и обрывков прочитанных книг. Она пуста. Человек – случайное образование, голем искусства, лишённый индивидуальной сущности.
    Хоть, слава Богу, не жарко.
    И правда – идёт, обвешанная воспоминаниями… Но, пожалуй, иначе и не может быть, вернуться в родной город, к давним знакомым, возможно ли, не пересекая море воспоминаний? и хорошо ещё, что погода на море сегодня спокойная. Тем более что эти воспоминания в столице её почему-то давно не посещали. Столичная жизнь вообще не приспособлена для воспоминаний. Не затем ли её и создали? Алекса нахмурилась, вызывая в памяти то, о чём она вспоминает в Москве. Редко вспоминает, чаще думает наперёд, а если и случится воспоминание, то не иначе как привязанное к планам, то самое прошлое, которое, сливаясь с будущим, образует настоящее; можно ли назвать это воспоминанием в полном смысле слова? Пожалуй, нет. Перед её мысленным взором разворачивался фильм воспоминаний, а у Алексы он был широкоэкранным, полнометражным, вовлекающим потихоньку всё её сознание в процесс. Тихий голосок по-прежнему бубнил свой незамысловатый внутренний монолог: я рад, что ты наконец-то выделила время для осмотра своей коллекции, у тебя есть ещё один шанс понять, что она бесполезна. Ты не сделаешь из этой кучи произведение искусства, ты даже не сделаешь из этого жизнь, это просто то, что создаёт иллюзию времени, как тот же фильм, для того исключительно, чтобы его же, то бишь иллюзорный временной континуум, ну, дискретиум, чем-то заполнить, и нам кажется, что это – часть нашей жизни, тогда как уместнее сравнить это с фотографиями: разложил из них пасьянс, из тех, что всегда сходятся, и убрал пачку в стол, довольный. То есть, несмотря на благовоспитанность дня, становилось-таки жарко, тело уже было липким, и голос брюзжал раздражительней, ощутимо порча настроение в предсознательной камере «я», в то время как лубочные августовские воспоминания о безмятежном алексином детстве продолжали тешить её сознание. Тем более что она приближалась к району, где воспоминания росли гуще, были белыми и крепкими и кипели густым варевом.
2
- О, Алекса. Как мог бы выразиться Бродский, позвонила из позавчера. Ты там у себя в столице Бродского не встречала?
- Нет, Максик, поэты гуляют, когда мы спим. Ты – Ира, как я понимаю? Меня зовут Александра, можно просто Саша.
   Да уж. В какой-то момент сгинут все люди, которые звали тебя Алексой, и ты обеднеешь на целое имя. Что это? О, «Шардонне». Почти «Шабли». Кузминские ассоциации навеяло, по крайней мере.
-  Сначала, наверное, ты захочешь осмотреться. Всё не так, как раньше. Течение времени заметно везде. Кроме как на тебе.
- Спасибо, ты очень мил. И книг, кажется, стало меньше.
- Да. Не думал, что стану таким blasé, но… душа моя за это время постарела, Алексочка. Или просто в последнее время хочется через каждые два слова поминать прошлое. Ну его. Хотя ты вряд ли согласишься.
- (Низкий смех). Какие милые зайчики.
- Это мой брат подарил на годовщину. Это мы. Вот Максик, а это – я.
- Ну да. Весьма забавно. Ты коллекционируешь фигурки?
- Ой, сейчас можно найти такие разные и такие очаровательные! Я бы с удовольствием покупала половину, если бы Максик не возражал.
- Ну да, и все книги будут заставлены слониками. Миль пардон.
- Я привезу тебе в следующий раз несколько штук. У меня есть чудесные мышки, и я видела очень оригинальных поросят.
- Давай я поставлю что-нибудь. Есть отличный Крис Ботти.
- Давайте выпьем по стаканчику.
- У нас готов обед.
- Спасибо, я сыта.
- Максик сам готовил.
- И всё-таки. Ты ведь не обидишься на меня, Максик?
- (Героически) Баклажаны с брынзой отменные, надеюсь, немного позже ты от них не откажешься.
    Разлили «Шардонне». Максим говорил о Бродском.
- Я собираюсь усесться и провести анализ нескольких его классических стихотворений по всем правилам. Просто читая, трудно проследить развитие и смену образов. С ним вообще придётся попотеть. Его культурный багаж неизмеримо больше моего. Но первый результат уже… скажем… есть. Инстинктивное обучение действует. Я написал стихотворение в его стиле, и достаточно неплохое, но вот…
- Я убирала и случайно выбросила его. Максик был в бешенстве. Ты, Саша, наверное, и представить себе не можешь его в таком состоянии.
- Благодарение Богу, мои убеждения не позволили мне залезть в мусорный бак. Я вовремя сказал себе, что сумею превзойти утраченное.
- Наверное, это тоже очередной шедевр? Можно прочитать, пока на него не поставили блюдо с баклажанами?
- Читай, кончено. Хотя – так, ерунда, последствия летней лени. У Бродского эта же мысль выражена не в пример гениальнее в двух строчках: «Я не то, что схожу с ума, но устал за лето. За рубашкой в комод полезешь, и день потерян.» Тут ещё жизнь движется… Налей ещё немного, вино хорошее. Спасибо. Я – как я, расскажи, как твоя работа?
- Как всегда с моим начальником. Он, конечно, человек с именем, но среди своих считается невозможным человеком. Ему просто начхать, что делают подчинённые. Даёт мне задание провести ряд экспериментов. Я начинаю. У меня ничего не получается. Сплошь отрицательные результаты. Я расстраиваюсь, ломаю голову, что могло пойти не так, начинаю раскапывать литературу, обыскивать Интернет, всех доставать. В общем, провела целое исследование, угробила массу времени и нервов. Я тебе не могу передать. И что ты думаешь? Оказалось, что результатов не должно было быть, эксперименты проводились не в доказательство, а в опровержение тезиса.
- Ты хочешь сказать, что он тебя не предупредил об этом?
- Конечно, не предупредил! Такие тонкости не в стиле нашего Семёныча. Он вызвал меня, в двух фразах изложил задачу, и до свидания. Потом так ни разу и не поинтересовался, что же я сделала.
- Ну и ну. Явный поклонник Хеллера. Хотя, впрочем… На фоне общей бессмысленности жизни…
- Максик, ты киснешь. Вместе со своим Бродским. Это же не вся жизнь. Собственно говоря, жизнь ли это?
- Где же ты тогда ощущаешь биение жизни? В кинозалах, на дискотеках? В минуты перехода от одной деятельности к другой?
- Боже, мы же уже не в первый раз об этом… Так ты не поймёшь. Это – слова, выражающие конкретные мысли. Жизнь же – нечто более эфемерное. Я не смогу тебе объяснить, как я это понимаю… Ну, может, как-нибудь потом.
- Ну да, когда нам обоим будет за семьдесят. Давай я тебе изложу проблему иначе. Предположим, я разродился романчиком. Он придал мне интерес к жизни, я увлёкся продумыванием, разработкой ответвлений – короче, написал. Что теперь? Простой вариант – отложить его в стол умирать? Верю ли я, что рукописи не горят и не умирают? Нет, не верю. Сложный вариант – отсылать его в издательства, унижаться, пытаясь доказать местным мэтрам его ценность, в душе слёзно сомневаясь в оной? И опять-таки не опубликовать его, но ценой надежд и энергозатрат?
- Максимчик, не расстраивайся так. Всё будет хорошо.
- Боюсь, Ириша, твои утешения слишком общи. Потом, это же далеко не вся проблема. Такой вопрос, например: как мне его, роман, готовить? Печатать на машинке? В четырёх экземплярах? Ясно, что они вмиг разойдутся. Набирать на компьютере -– дело небыстрое, да и нет его, этого компьютера. Отдать кому-то отпечатать за небольшие деньги… Беда в том, что это – художественное произведение, оно ещё будет перерабатываться, сверяться, опять же лучше иметь компьютер дома. Правки может быть много, наборщику будет неудобно. Если он вообще не перепутает главы, как это было с Генри Джеймсом. И что же мне, в наш якобы просвещённый век поступать, как Руссо, неоднократно переписывавший свои романы от руки для распространения среди друзей? А в романе ни много ни мало 700 страниц, вот ведь были времена, когда человек это за труд не считал, а? Как вам такие вопросики для летнего послеобеденного отдыха фавна?
- Всё равно, Макс, мне кажется, смысл или бессмыслица здесь ни при чём. В жизни всегда есть немного бессмыслицы, немного хаоса. Коль ты уж выбрал стезю молодого автора, тебе придётся подвергнуться некоторым неудобствам. Все так, ты не уникален.
- Спасибо, мать, утешила. Ты у нас прямо Николас Фандорин и Алтын Мамаева вместе взятые. Давай ещё выпьем, больше пользы будет.
- Макс, у тебя просто период такой. Сам знаешь, завтра всё пройдёт.
- Да-а-а-а… Знаешь, дорогая, когда-то я согласился бы с тобой в считанные секунды, мы бы выпили ещё по одной и пошли на дискотеку или просто гулять. Но наступает момент, когда этого уже не можешь сказать. Приходит жизнь, и философия, увы, умирает, и искусство вместе с ней. И ты уже не можешь нормально думать, нормально писать, и даже не можешь нормально накопить этих поганых денег на компьютер, чтобы хотя бы для собственного удовольствия набрать свой роман и полюбоваться на него в готовом виде. А там уже можно было бы… э-э… Тебе хорошо, Алекса.
- Ну ты сказал, Макс. Прямо, извини, обиженный ребёнок. Что это с тобой? Кукситься можно и в одиночестве, а раз я приехала, изволь хотя бы прилично повеселиться.
- Кстати, дорогая, интересно, зачем ты приехала? Ностальгия, классическая болезнь левизны? Ароматы прошлого вдыхаешь? Тут, знаешь ли, только говном воняет. Знаешь такое русское литературное слово? Говно. Я по молодости думал, что оно через «а» пишется, да нет, классики просветили…
- Ты словно с утра пьян. На тебя это непохоже.
- А у нас тут можно и не пить, всё равно отходняк словишь. Как, «Шардонне» настал конец? Вот так. Разве это не доказательство моей правоты? Материализм только и способен, что ограничивать…
- Пора мне, Максим, пойду я, чем тебя здесь слушать. Ты поешь баклажанчиков, поспи, оклемайся, а я на днях перезвоню. Фильм какой-нибудь посмотрим…
- А-а, ну да, наркотик, что же ещё? Даст забыться на час… Таки бежишь? Ну что ж. Счастливо, счастливо. Беги…
- Ой, жалко, что ты так быстро уходишь, Саша, мы даже толком не поговорили.
- Ничего, ещё пообщаемся.
- Ты уж извини, не обращай на Максика внимания. Он сам не своей сейчас.
- Вижу, как же.
- М-м… Ну, в общем… Это из-за меня.
- Что же ты такого сделала?
- Ну… В общем, ребёнок у нас будет…
- Да ты что?! Это здорово. Молодец, поздравляю. Мы должны обязательно встретиться и такое событие отметить. Это же замечательно, Ира!..
3
Тускло освещённый клуб, она сидит в компании своих друзей, все вокруг знакомые, но лиц не видно в полутьме. Она знает, что они только что сыграли партию в шары, сейчас попьют пивка – бутылки солидно поблёскивают в полумраке – и потом будут играть ещё, они устроились здесь надолго, на весь вечер. Идёт какой-то разговор, кто-то курит, кто-то встал и стоит у стула – силуэты во мраке, ощущение присутствия. Она молчит, к ней, кажется, никто не обращается, или она сама задумалась. Она обращает внимание, что её бокал пустой, тянется за бутылкой, но в этот момент ощущает рядом чьё-то присутствие. Это – официант, он доверительно наклоняется к их столику и говорит: «Там ребёнок, надо, чтобы за ним кто-то присмотрел.» Кажется, никто не реагирует на его слова, они даже немного отодвигаются от официанта (и от неё); кажется, потому, что она не смотрит на них. Она уже приподнимается, она готова идти не знамо куда и присматривать за каким-то там ребёнком. Неизвестно, за каким, но ощущение того, что он нуждается в заботе, внимании, очень сильно. Она уже не думает об игре и друзьях, она идёт по клубу (официант куда-то подевался, ну и Бог с ним), как будто зная, куда надо идти. Она входит в комнату, там у стола стоит какой-то высокий мужчина, спиной к ней. Он оборачивается, это Гурам. Она его спрашивает: «А где ребёнок?» «Какой ребёнок?- говорит он.- Зачем мне ребёнок? Пошли в шары играть.» «Ты что, не понимаешь,- раздражается она.-  Там ребёнок, он плачет.» Гурам пожимает плечами. «Не знаю, я ничего такого не слышал, никто не плачет.» Она подходит к дверям, Гурам идёт за ней. «Ты уходишь?» «Я скоро вернусь»,- отвечает она и берётся за тяжёлую медную ручку. «Не ходи туда. Уже ночь. Там одни поэты.» Тем не менее она открывает тяжёлую, массивную дверь и видит, что на улице ночь, за пределами освещённого фонарём над дверьми портала темно и не видно ни зги, там бродят какие-то мифические поэты, и ей не хочется выходить. Она стоит, пристально вглядываясь в темноту, в которой из-за света фонаря невозможно ничего разглядеть, и ждёт неизвестно какого сигнала. Но сигнала нет. Вообще ничего не происходит. Она продолжает так стоять, понемногу тоска охватывает её, пока наконец она не ступает решительно обратно, закрывает за собой дверь и направляется к своим друзьям через большой, освещённый и пустой холл. Она проходит в другую комнату, но это такой же холл, такой же ярко освещённый, гулкий и пустой. Она идёт по холлам и, кажется, опять ждёт знака, но уже без тоски и с непонятной отрешённостью.