Смерть Сталина

     Отчима перевели в Мончегорск – шахтерский городишко в Мурманской области – в  1952 году. Он встретил меня унылой похоронной процессией, тянувшейся по глиняному полю. Отчего-то эта процессия навсегда врезалась в мою память. Яркое солнце, какая-то необыкновенная прозрачность воздуха, пронзительный холодный ветер, раскисшая глина под ногами, обрывки траурной мелодии, как бы кусками вырывающаяся из медных, блестящих на солнце труб, простой деревянный гроб, качающийся на плечах людей, –  все это сдавило сердце странной, неизбывной, незнакомой мне ранее тоской.
    Я быстро забыл эту встречу. Неяркая красота здешней природы – нетронутая чистота густых, прохладных лесов, невысокие сопки, изумрудная гладь бесчисленных озер, сверкающая под незаходящим летним солнцем – казалась далекой, сказочной страной моего зазеркального детства. А незаходящее солнце, бесконечно длящийся заполярный день притупляли чувство времени и как бы переносили в другое пространственно-временное измерение. Время как будто остановилось. Его не было. Были только я и солнце, дугой прочерчивающее небо и тут же возвращающееся назад.
     Я почти забыл, что у меня есть дом, и все время проводил в лодке на озере, наслаждаясь тишиной, хрустальным, потусторонним  светом такого одинокого, покинутого всеми светила  и пронзительной, грустной красотой скромной северной природы.
    На смену незаходящему солнцу быстро пришла полярная ночь. Я плохо помню ту зиму. В памяти остались вечная тьма, стужа, вьюга, огромные сугробы и раскачивающиеся огромные ели над крышей нашего деревянного домика.
    Март запомнился сухими сводками по радио о течении болезни Сталина, вселенской скорбью огромной страны, траурной музыкой и похоронами вождя.
    Нельзя сказать, что я остался равнодушен к смерти диктатора. Жизнь меня щадила – репрессии и война не затронули моих родных, самое тяжелое для страны время я провел в Ташкенте. Все успехи страны, реальные и пропагандистские, я привык связывать со Сталиным. Поэтому его смерть была и для меня утратой чего-то важного, дорогого, частицы моего детства.
     Жизнь, между тем, шла своим чередом. Я окончил очередной класс вечерней школы. Уходила весна, приближалось лето и с ним полярный день, незаходящее солнце и свобода!
     Детство, юность – это иное измерение времени и пространства. День кажется бесконечным, краски – ярче, все ощущения, еще не затушеванные суетой и проблемами взрослой жизни, как бы лепятся в осязаемой плоти бытия. Конечно, жизнь маленького человека не свободна от огорчений и обид. Более того, проблемы, пустяковые для взрослого, ребенку, подростку могут казаться неразрешимыми. Тем не менее водоворот, новизна событий, явлений увлекают маленького путешественника по жизни, открывая ему всё новые и новые манящие горизонты, точно также, как мореходу открываются новые берега и страны.
    Впрочем, все мы – дети и взрослые, несемся вперед по воле волн штормовой жизни. Только если дети с охотой несут вахту впередсмотрящего и потому жадно вглядываются в туман, застилающий неведомые берега, то взрослые – усталые пассажиры, утомленные, измученные качкой и морской болезнью житейских бурь и неурядиц, давно потеряли охоту выходить на палубу  потрепанного парусника под названием ”жизнь”, предпочитая изнывать в душных каютах, со страхом ожидая очередного шторма и кораблекрушения.
    Именно поэтому дети, еще неискушенные путешественники по волнам жизни, воспринимают ее в виде бесконечного океана, сулящего вечное блаженство первооткрывателю. Однако бури,  неизбежно встающие на пути утлого корабля, в конце концов разбивают его об острые рифы жизненных катастроф, выбрасывая на берег лишенного иллюзий и надежд нового Робинзона. 
    Первое штормовое предупреждение – смерть Сталина – не было воспринято мною. Жизнь казалась если и не идиллической, то захватывающе интересной. Город проснулся после затяжного сна черной полярной ночи и, наверстывая упущенное, забыл вырубить рубильник силовой линии небесной канцелярии, заставляющей солнце бегать взад и вперед по небу. В центральном парке, одетом в свежую молодую буйную листву, люди танцевали в светлые ночи под звуки бесконечных вальсов. Ничто не говорило о страшной трагедии великого народа, отголоски которой, скрытые за праздничной мишурой лета, не слышало детское сердце.   
    А город в это время был полон освобожденной после смерти Сталина ”лагерной пылью”. Разбитые жизни, ожесточенные сердца   – невидимые постороннему взгляду осколки человеческих судеб – плыли вокруг меня, не задевая и не мешая.
     Я был красив полудетской, полуюношеской красотой и в своей невинности не замечал взглядов оборачивавшихся на меня на улице девушек и женщин. Или приставаний в кино: ”Молодой человек, купите билетик”. Неудивительно, что я не понял реплики какой-то проходившей мимо женщины: ”Смотри, чтобы бабы тебя не съели!” Тогда я и предствить себе не мог, чтобы в лагерях могли сидеть  миллионы представительниц прекрасного пола.
    В ту солнечную ночь, возвращаясь из парка, я услышал доносившиеся из зарослей кустарника страшные рыдания и ужасный мужской крик: ”Сталин, будь ты проклят!”
    Первый диссонанс, первый разрыв с безмятежной жизнью, первая лопнувшая струна моего еще чистого сердца. Сколько их оборвется после этого! Но корабль моего детства продолжал плыть вперед – навстречу настоящим штормам и смертельно опасным рифам. Только вот впередсмотрящий уже не слышал сладкоголосых сирен.  В густом тумане океана жизни раздавались тревожные удары судового колокола: ”Будь ты проклят, будь ты проклят, проклят…”