Мытарства мизантропа

                Сегодня день, он превращений гений.
Я к потрясениям не раз привык.
Осенней улицей размяк букет сирени,
И молит небо пастырь горемык
    
Ударит солнце в бирюзу обочин,
И воды стиснутся ручьём на мостовой.
Мы тупим зубы, Небо скалы точит,
Скрывая силу за осенней голытьбой...

Сегодня день, он превращений гений.
Я к потрясениям не раз привык.
Исполни радостью меня, моё забвенье!
Заставь запомнить свой прекрасный лик!


 
   Кто-то в лёгкой чёрной шапочке неуверенно брёл по своим делам, а неуверенно
оттого, что казалось, будто нет у него никаких дел, да и быть не могло. Под ногами хлюпала вода. Моросил липкий дождь, грязь разводами покрыла тротуар. В переулке было тихо, и спиной к улице стоял смятённый человек.

Прохожий в черной шапочке остановился, осмотрел мрачный закуток, в котором стоял человек, и, опустив взгляд, снова побрёл без цели.

Над головой - мутное сырое небо. Чёрные стены, разбитые стёкла. Из узкой, расхлябанной форточки подвального окна, юркнула худая кошка с лоснящейся на свету шерсткой. Оказавшись на холоде, она испуганно посмотрела на человека в дутой бело-красной куртке с надписью по-английски. Его, как казалось, абсолютно чёрные глаза встретились с тонущими в блестящей темной желтизне щёлочками. Кошка дёрнула хвостом, рывком пересекла подворотню и исчезла.

Человек вздрогнул. Внимательный взгляд упал на мокрый асфальт. Перед носком правого ботинка из мелкой лужицы кричала огнём червлёная ягода рябины. Он отступил, развернулся и походкой, напоминающую ту, которой прошёл неизвестный в отражении расколотого стекла, вывернул на угрюмую улицу. Узнал время и исчез...

* * *

Пол дня выпало из памяти. Он точно знал, что что-то произошло за эти пол дня, и что-то такое, что не может находиться в призрачной тени. Он точно знал, что этот промежуток времени просто необходимо восстановить. Иначе... Иначе он... Подумав, он вздрогнул. Как от страха грядущего, причин которого, он не мог ни понять, ни исправить.

Теперь он жил, будто опаздывал. Он не успевал ни за событиями, ни за мыслями. Он темнил и часто повторялся. Ему казалось, что его обманывают его собственные чувства.
Его пальцы почувствовали огонь, но он уже обжог их. Расстояния, казавшиеся больше, срезались незаметно. Он упирался, ударялся, сбивал чашки с кофе, бил посуду,
говорил не в такт, грубил. Пытался понять, что с ним происходит, но вместо этого,
стал не замечать за собой...

Он плохо спал. Потел. Его знаменитое чувство юмора притупилось. Шутки колкие,
но абстрактные чернели, грубели и опускались до личностей. Самоуверенный, честолюбивый, принципиальный человек становился мелочным. В поведении проявлялась броская вульгарность.

* * * .

Когда он лежал без сна, он видел сухие рваные сны. Когда спал, настоящий покой проходил стороной, и он не высыпался. Неровные темные полосы тенями подводили воспаленные глаза. Часами не прояснялась голова.

Он шёл по улице на работу. Скалился, глотал прохладный воздух, мечтая скорее проснуться. Он был неопрятен и особо не выбирал пути. Коричневые капли рассыпались по джинсам ниже колена. Сырые нечищеные ботинки не грели. Мёрзли кончики пальцев. Пестрая куртка была расстёгнута. Торчал мятый свитер. Небритое лицо венчала мытая, но не ухоженная шевелюра, как степной бурьян.

Он опаздывал, но не торопился. Не было смысла, ведь всё равно едва ли он будет работать. При всём желании настроиться на работу он не смог бы, а если где и промелькнёт скупое вдохновенье, то клочок его лишь обезобразит серенькую композицию. «Потеряется стиль...потеряется», - тревожно трещало в голове.

Стеклянная дверь «дренькнула». В лицо хлынула жара. Краснота стекла с глаз
на щёки и потрескавшиеся губы, поднялась на лоб и залила виски.

- Привет, Матвей! - Оксана  деловито пронесла кипу бумаг и наклонилась к свистящему копиру. Он проводил её взглядом и сошёл с шершавого коврика, на котором, и так задержался. Позади него открылась дверь, и серьёзный посетитель, кивнув, уверенно прошагал к двери директора.

Матвей напряжённо моргнул, стал щуриться на свет и медленно перетекать к рабочему месту в угол, за размашистым цветком. Огромное зелёное растение в дубовой кадке было «украшением» и источало запах. Сказать трудно какой. Это растение любил директор,
 и оно было.

Обычно рабочий кабинет радовал, вдохновлял. Уютный, белоснежный -  в нём не было ничего лишнего, разве что кроме этого нескромного цветка. Хотя, кто знает, может, и он был важен, может даже, он был необходим... Ничего лишнего. На стене картина с разбросанными на ней самым причудливым образом шарами, кубами, конусами и пирамидами вдоль уходящих в перспективу плоскостей и та была на своём месте, и та играла свою роль, вписавшись в скупой технократичный интерьер безусловно, гармонично.

Яркий белый свет, кряхтящая оргтехника,  мягкий диван у стены, солидные посетители. Маленькая  контора занималась дизайном и имела успех.

Он нажал кнопку, и загудевший вентилятор вернул смысл неточному, блуждающему взгляду. Шум улицы, голоса, наконец, просто жизнь, текущая своим осенним чередом,
не вызывали у Матвея никакой реакции, а тут зашумел моторчик, к которому привыкаешь как к шнуркам на ботинках, и человек ожил. Чудо...

Вспыхнул монитор, побежали строки системных сообщений, свет стал голубым, и появившееся окно превратилось в великолепный фонтан. Диск, завершив загрузку, фыркнул, красный огонёк, мигнув, погас, и на экран скарлатинной сыпью брызнули значки.

Он открыл свой последний проект, где чёрный кожаный диван стал камнем преткновения. Пожелание клиента всегда закон. «Диван должен быть! Да! И в одной комнате
с изгибистой вазой из далёкого Египта!» Хорошо, хорошо, но вот только в теневой комнате это чудо, да ещё по соседству с эдакой кляксой, потеряет всё свое очарование.

Дизайнер помыкался, помыкался, но ничего, кроме как прибавить яркость так и не придумал. «Стало похоже на музей. Нет, не то...» Он откинулся в кресле и уставился
в потолок. Обе руки сжали голову, потом левая почесала бородку, а правая, описав баллисту, опустилась на мышь. «Клик». Проект №24 «Сауна». Глаза блеснули, и появилось что-то напомнившее интерес. Он принялся за дело. Действия стали быстрыми и ловкими, глаза жадно глотали свет. Чувствовалось, что проект нравился художнику. Вокруг росла плотная аура, и ауру эту можно было определить словом «рвение». Отличный стимул закончить к субботе
и стать счастливым.

Но день был плох...
Заболели глаза, и блестящая ванная, которую он возил по экрану уже пять минут подряд, сопротивлялась его воле. Он быстро устал, и меню Архикада испугало его своей сложностью. Сотни функций, тысячи возможностей, миллионы решений и вариантов. Тут такое можно сотворить, а у него корыто какое-то пристроить не получается!
Дизайнер погасил монитор, встал и подошёл к двери. Между лент жалюзи серела улица. Он задумался и приоткрыл дверь. «Дрень».

- Ты куда это?! – спросила Оксана, не отрываясь от выравнивания стопки копий
на низеньком стеклянном столике.

- Людям девок некуда водить, а ты тут вопросы выспрашиваешь!
«Дрень». Он уже спускался по бетонной лестнице с широкими перилами. Ярко-синие, они отливали солнце. На входе шипящая желтизной огромных букв вывеска казалась тёплой
и приветливой. Под навесом крыши прятались неоновые лампы в геометрически правильных раковинах. Они ярко светили в темноте, а днём они напоминали огромные фальшивые бриллианты.

Он ступил на асфальт, и угрюмая улица бросила в лицо ветер. Воздух омерзительный, промозглый забрался под свитер и умер. Стало холодно.

Человек в красно-белой куртке с надписями по-английски побрёл, хлюпая жижей размазанной по сырому тротуару, и везде где он шел, огненная листва под ногами казалось серой, словно отражала в себе небо.
Впереди шумел проспект. Мелькали витрины, рекламные щиты, текли автомобили.

Он вышел из подворотни и в растерянности остановился. Вокруг ворошилась, пульсировала, глумилась и отворачивалась, не желая заметить, странная осенняя жизнь большого города. Его красно-белая куртка на хмуром поднебесном фоне толпы пестрела огоньком. Он двигался через людей, а в голове всплывала картина пропавшей памяти: «Красная точка на грязном асфальте – ягода кислой рябины в мелкой мутной луже». Поток автомобилей течет против потока воды. Человек сгибается под кромешной серостью  неба, как под прессом. Внезапный дождь, как молот-небо врезается в наковальню-землю, терзая неподатливую заготовку-душу. Везде одно и то же, только где-то больше, где-то меньше, где-то ярче, а где-то теплее, но везде одинаково неудобно, некомфортно, сыро…

Он шёл, но не понимал, куда и зачем. Но шёл оттого, что там, где он находился, он находиться больше не мог, и стоило ему остановиться, как странный груз догонял и взваливался на утомлённое сознание. Он шёл, и холодная осень вокруг сменяла картины, но в каждой чувствовалась рука уже знакомого мастера.

Сутулясь и вжав голову в плечи, он смотрел только под ноги, ибо не хотел видеть, как скучна и однообразна перспектива.
Конечно, обычно Матвей ходил иначе – быстро и уверенно. Богатая на события жизнь не подлежала сомнению. Всё, что надо, он замечал, остальное отбрасывал, и снова шёл. Но так было в прошлом, а сейчас, мысли его скребли землю и перепрыгивали лужи, отдельно высвечивая подворотни и некоторых встречных. Но всё также внимательно он разглядывал асфальт. Он искал. Сопоставлял увиденное с отрывками прохудившегося дня. Искал, но боялся себе в этом признаться, боялся вдруг осознать, что бездарно тратит время, вернуться, сесть работать и умереть. Нет, может быть, он и будет дышать, и говорить в такт как все, но только вот его всё равно уже больше не будет. Останется лишь подделка – неточная копия, которая только с виду он – человек. Страшно?!

А вот интересно, что? Ну, скажем, можно представить, как человек, потеряв на войне руку или, скажем, ногу, изменился. Стал злее или добрее, стал разговорчивее, молчаливее, задумчивее, нервознее, стал плохо спать или, наоборот, стоит ему прислониться к чему-нибудь, как он тут же храпит. Можно понять и объяснить перемену в человеке, если он выиграл в лотерею столько денег, что вся его прошлая работа потеряла смысл. Или человек, потерявший близкого, тоже имеет право на перемену...

С Матвеем же случилось совсем другое. Из памяти пропали не только пол дня, но пропала часть его личности и сама память эти пол дня в себе содержащая. А что вместо этого? Вакуум? Или просто туман, который необходимо развеять? Может он пил, или мерзость какая-нибудь вроде наркотика доканывает… Но лучше ведь мерзость, но знать, чем так – пробел. Психолог – психиатр – психбольница. И вот он – человек. Шизофреник...

Рассуждать легко...
А он всё шел по маленькой улочке, на которой долго стоял, всматриваясь в чёрные окна мрачного нежилого дома. Мысли его были коротки и навязчивы. Он оторвался от гудящей уже где-то вдалеке и даже не в ушах, а просто в фальшивой памяти, реальности. Шёл и искал.


* * *

В глазах стало совсем темно. Невыносимо... Тихий переулок наводил гнетущий плен.
Он дрожал, как мембрана. Под сомкнутыми веками чернильными кляксами росли зрачки.

Перед ним вывернутый на изнанку город обнажил грязный тупик. Ссадинами исполосованные стены, кровью дождевых потоков вымытая штукатурка. Рваные рты окон стягивали прутья решёток. Месиво из старых батарей, паутины проволоки, битого кирпича, локонов электрических проводов, разломанной ламповой техники покрывал черный шлак.

Битое стекло, осенняя грязь и пустота, которая скрывала звук и бездомных кошек.
Он стоял посреди. Один. Нет! Сзади промелькнул человек. Не просто равнодушный прохожий, но человек знакомый...

«Он смотрел на тебя, на пустое общежитие, но решил не беспокоить, оставить тебя наедине с твоим непониманием... Кто он и куда шёл? Почему тебе показалось, что вы знакомы?
Отчего-то кажется, что если ты увидишь его лицо, то узнаешь непременно и непременно поймёшь, что это именно он секунду или даже меньше был с тобой...»

Странный человек попал в кадр. В один кадр с ним. В кадр из его жизни – в его мир.
Но вот он пошёл дальше по улице, вырываясь из тебя, забирая часть тебя, надламывая, искажая. И только маленькая точка червлёной ягоды в океане осеннего мрака горела, словно маяк. Горела надеждой...

Он открыл глаза. Отшатнулся от идущей с шумом компании, которая приняла его, очевидно, за тень.
Он оглянулся им вслед и вдруг понял, что город затопил сумрак. Вечерний тонкий сумрак – верный глашатай грядущего ночного мрака.

* * *

Домой он вернулся белый, как лист бумаги, и пустой, как белой бумаги лист. Снял куртку и, уступая усталости, лёг, свесив обутые в мокрые ботинки ноги со скрипучего старого дивана. В закрытых глазах стало немедленно нарождаться действо. В нём он пытался вновь пережить сегодняшний день. Хотел вновь, возвращаясь домой, встретить друга. Он был так странно одет, что ты принял его за того незнакомца, туманного в чёрной тонкой шапочке.

«Ты тогда подумал, что это он, и гонялся за ним два подлых часа по метро, по ворчащему городу. Ты вечно опаздывал, ты увидел его только с эскалатора, и двери слиплись перед тобой. Ты сел на следующий поезд и вышел именно там, где вышел беглец. Ты торопился за ним по улице, но настигнуть не мог. Отчаявшись, ты сорвался в бег. Тебе повезло - тебя увидели, и троллейбус, вновь открыв двери, принял тебя. Ты стоял у него за спиной. Он был твоего роста с такими же чёрными густыми волосами. Ты, сжавшимся в нерешительности голосом, спросил у него: «который час...». Он ответил через плечо, быстро и небрежно, но ты его узнал.
«Ванька! Не может быть!...»
- Крапивин!
- Тетерев?!

* * *

Квартира, в которой жил Тетерев Матвей, располагалась на первом этаже девятиэтажного панельного дома, имела одну комнату и напоминала школьный пенал. Тонкие стены делили её на комнатки-отсеки. Бетонные полы не были застланы, лишь в ванной скрипел под ногами кафель.

« Ничего, скоро в его квартире будет светло и уютно...»

Матвей купил абсолютно пустую квартиру, и только страшная газовая плита, одинокая
и грязная, смущённо улыбалась квадратной пастью духовки, когда он впервые переступил сбитый порог. Теперь же в квартире был ветхий скрипучий диван и шкаф на длинный ножках с раздвижным стеклом. Он был полон книг, а напротив стоял похожий, почти такой же шкаф, только он был пошире и без стекла. Состоял он из тумбы с дверцами и книжной полки
с зеркальной задней стенкой. На широкой тумбе была выложена мозаика из пивных крышек, напоминавшая, что в квартире живёт художник. Разноцветные, они составляли увлекательную картину, где краски пёстрых шайб сливались безмятежно, гармонично. Они отражались в зеркале и порождали волшебство.

Матвей выключил свет, лёг и мгновенно уснул. Накопилась усталость...

* * *

Окутал Сон.



Бесконечная ночная безликая
Вероломно воспрянет великая,
Безнадёжно нагрянет спасение –
Жёлто-влажное солнце осеннее...


Спасение одного дня. Спасение души. Задача незнакомая человеку. Для ума она неопрятная, для сердца неподъёмная, для глаз унылая, для времени жадная и неочевидная.
Острая, глубокая, невыносимая, грубая, не живая, но ведь и не мёртвая задача. Задача – цель! Задача – идея!  Средство – то же задача! Теперь вся жизнь – задача. И стремление уже не рвение, и даже не робкая попытка, а смута. Задача – смута. В уме смута. Даже в порядке мыслей появляется смута. Вынимается мысль готовая, ставится вместо неё другая, ещё совсем зелёная, а зрелая убирается на задворки и  оттого, кажется, что работает мозг вхолостую. Что на входе то и на выходе. Как ни напрягайся! Но такого не может быть...
«Какой странный сон...»

Бесконечное твёрдое жадное,
Одинокое стылое алое.
Изнывают опрятные мнения,
Издыхает чужое спасение...

 
Навязчиво колотит сердце, и обуял сон. Огонь. И рождается из него свет. Свет небесный. Свет достойный ангельского пера. Свет проникает в глаза сквозь веки и мрак - сквозь мудрость прошедшего дня. Свет шипит, лелеет, ласкает, плещет, согревает, поёт. Нежно, рождая радость, сметая грубость, поёт свет. Рождённый в огне, он заполнил собой всё, не изменил, но исправил, и стало разве что лучше, а вместо пустоты оставил он надежду...

* * *

Пробуждение.

Он встал, как из огня, – спокойный и задумчивый. Позвонил на работу и сообщил, что болен. Из трубки звонкий, словно свет церковных куполов, галдел беспрестанно и пусто голос Оксаны. Она была взволнованна. Ей Матвей нравился, и она говорила в немую трубку. Он смотрел в стену и тонул.

- Тетерев! Да слушай же!...
Матвей положил трубку и в задумчивости сел.
- Хам! - Оксана трубку бросила, и глаза её сверкнули.

Широкий лист бумаги торчал из под стального листа входной двери.


Записка.

«Здравствуй, сосед! Я рада твоему приезду. Прошлые соседи были люди странные и необщительные. Я очень по этому поводу переживала. Но теперь, когда они уехали, я надеюсь обрести дружную семью...»

Хмурое лицо пересекла ухмылка. В коридоре было холодно, и он закрыл дверь. На другой стороне листа Матвей прочёл:

«... хотите, я вас угощу рябиновым соком?»

Он никогда не пил рябинового сока и даже не предполагал, что такой бывает.

Ухмылка вдруг стала глумливой, а лицо – призрачно мутным. Он скомкал записку и сунул в раздутый карман. Вновь открыл дверь, вышел и посмотрел в квартиру через порог.
В подъездном коридоре было значительно светлее, чем в квартире, и сонно его взгляд блуждал по прихожей: «Убогий коридорчик с тщедушным чуланчиком... Ничего!...» Он хлопнул дверью, сгорбился и пошёл...

Моросил дождь, и плыла грязь. Люди шли серыми, жизнь текла блеклой. Ветер размазывал воду по лицу. Противно. Он поднял воротник и вжал голову ещё сильнее...

Новый день встречал безобразно. Как незваного гостя, напоминая ежеминутно, что его умного, но не ко времени и важного, но не к месту, обыскались там у себя, и что час уже поздний, и что ему давно пора бы уйти, если он хочет успеть вовремя. Матвей, к такому приёму не привыкший, становился злым и крайне раздражительным, и всё оттого, что уйти-то он не мог. Хотел, но не мог...

Встречные злили его походкой, невольным лёгким жестом, беззаботным смехом, деловитостью, важностью, суетою, напряжением, шумом и тишиной.

  Голова болела, но боль не была острой, она вообще была нудной и такой огромной, что казалось, не могла она поместиться в голове. Боль была не физиологической и лежала совершенно в ином измерении, нежели боль головы похмельной или простудной. Сравнивать можно было разве что неудобства, какие причиняли оба этих рода головной боли. От такого неудобства краски смешивались, а мелодичные звуки казались дверным скрипом.

От такого неудобства люди, которые ехали на встречном полотне эскалатора, улыбались
и перешёптывались, как единое целое, извиваясь, от чего Матвей вскипал: «Вы все! Моральные уроды! Имбецилы! Вы ничего не знаете! Как вам меня понять?!»

Эскалатор добрался до верха и, сплющиваясь в дорожку, поторапливал людей. Они выскакивали, словно изделия с конвейера, инертно продолжая движение, размазывались по платформе и уверенно расходились.

В гулком тоннеле летело эхо приближающегося электровоза. Скоро появился свет, побежали тени. Загромыхало. Глаза прояснились. Чёрная муть осела на дно. Матвей очнулся  и, ухмыльнувшись, оказался в светлом вагоне московского метро.

Дорога была долгой, и молодой художник успел вновь погрузиться в задумчивое беспамятство. И опять глаза потеряли смысл, и обострённые чувства вновь раздразнили зло в тёмных недрах. Однообразие дороги сменялось взрывом остановок, и он привык. Глаза самовольно заскользили по стене, хватая краски и незатейливый смысл рекламных лозунгов. Но вдруг остановились точно перед собой, и ярко проявились буквы: «Мытарства Мизантропа».  Моргнув, буквы, как в оконце браузера, сменились другими: «Московский Молокозавод...». Глаза сомкнулись тяжёлыми веками, и время заспешило. Он не заметно доехал, вышел и растворился в толпе...

Где его носило полдня потом, не знает никто. Сам он помнил только одно: в 17:00 он должен был встретиться с Крапивиным. Там, где, они любили встречаться,  будучи еще школьниками.

Матвей пришел вовремя и теперь его окружал унылый московский дворик. Обычный двор, как сотни других в этом огромном городе, но почему-то, дождь перестал быть таким навязчивым, а ожидание встречи захлестнуло беспричинной радостью...

Встреча состоялась в 17:15. Крапивин, уверенный, что Тетерев опоздает, был шокирован и смущён, завидев яркую куртку друга на фоне заснувших деревьев и пустого двора.

Уже скоро они сидели друг напротив друга и говорили ненасытно, страстно. Не особо внимательно слушая, переспрашивали. Пиво бродило в кружках, поднимая со дна хмельные газы.

Язык спешил, не дожидаясь, пока отвлечённый алкоголем ум точно сформулирует высказывание. Слова плели целые изгороди, в лучшем случае, верно передавая лишь интонацию мысли. На улице было значительно холоднее и настолько паршивее, что, попав в тёплое уютное помещение, друзей разморило мгновенно. Беседа потеряла смысл настолько, насколько его теряет картина, если художник путает кисти, и вместо точки ставит круг, а вместо прямой – вытянутый прямоугольник.

Пьяные, они забыли про время, и Матвей опоздал на метро.



Шёл он по ночным улицам Москвы, но был счастлив. Мир внутри него стал шире и добрее, и вольное сознание, стремясь охватить этот удивительный мир, наполнило голову образами. Сплошной широкий поток образов, как река, не поддавался никакому анализу и хоть какому осмыслению. Но очевидным казалось то, что река эта истоком своим уходила в глубь туманного пробела памяти, в тот пасмурный осенний день…

Под утро Матвей дошел до дома. Вынув из кармана клочок бумаги и, плюнув на него, он принялся водить им по красной стене здания. Так он убивал время – тяжёлая подъездная дверь с нехитрым кодовым замком никак не открывалась. И когда он только понял, что именно хочет изобразить, дверь открылась изнутри. Из неё вышел незнакомый Матвею человек, оставив проход открытым. Человек ушел, а Матвей, войдя внутрь, громко захлопнул за собой дверь.


* * *

Он ворвался в квартиру, как победитель, лёг на диван и мгновенно уснул.

Утро не задалось, но он был блаженно доволен. Голова болела, но он был рад этому. Он был рад слезящимся глазам, помятому лицу и запаху, который сам источал.
Во рту - пашня, тяжёлый язык не желал шевелиться, а живот издал звук, напоминая голове о случившемся.

Но он был счастлив и улыбался в уродливый шкаф, найдя забавным собственное отражение. Вода побеждала шлак, развевая запахи, тепло навеяло приятную усталость. Душ разгонял сон, выслушивая бредовые похмельные мысли.

Он оделся, поставил чайник и вспомнил про записку. Грязный, замусоленный комок бумаги валялся перед глухой подъездной дверью. Матвей подобрал его и, пытаясь вспомнить, что же он вчера хотел написать или нарисовать на стене сырой девятиэтажка, пошёл обратно. Прошлёпав по коридору, он вошёл в раскрытую настежь дверь своей квартиры. Подняв взгляд с записки, которую пытался расшифровать, он замер и начал вспоминать.

Спиной к нему стояла девушка. Она держала хрустальный кувшин с красноватой жидкостью. Ее длинные каштановые волосы были собраны заколкой. Одета она была
по-домашнему просто. На ногах пушистые тапки согревали тёплым тоном серый бетон.

Матвей, изумлённый, поздоровался. Девушка повернулась, и улыбка, непринуждённая, озарила убогую прихожую с её тщедушным чуланчиком. И в мир прорвалось солнце... Девушка прошла на кухню, поставила кувшин на шаткий стол, нашла чумазую кружку, и принялась отмывать её в звенящей пустоте алюминиевой раковины. Матвей стоял в дверях и смотрел на свою прекрасную гостью. Усомнившись в её существовании, он перевёл взгляд на кувшин с напоминающей кровь жидкостью. Но это не была кровь. Кровь гуще и, кажется, темнее, и в ней не плавают ягоды. В кувшине же на самой поверхности держалась одинокая ягода. Идеально ровная, ярко красная и такая знакомая...

Смолк звон. В кухне стало тихо. Девушка, стряхнув в раковину сизые капли, поставила на стол чистую кружку.

- Это рябиновый сок. Попробуйте!

Не смея говорить, Матвей молча подошёл к столу и стал наливать, но не остановившись вовремя, налил много, и, когда маленькая ягодка плюхнулась в стакан, капли сока брызнули на стол.
 
Стало как-то неудобно за свою неряшливость и он мимолётно изобразив недоумение, сделал движение в сторону раковины, потом метнул взгляд на батарею и поймал себя на мысли, что в доме никогда не было тряпки вытереть со стола. Он сконфузился и приподнял кружку. На столе остался розоватый подтёк. Но беззаботная улыбка прекрасной гостьи придала уверенности, и Матвей стал пить.

В другой раз, он плюнул бы и сказал что-нибудь совсем скверное, но сейчас пил. Пил эту дерущую горло кислятину, даже не изменившись в лице. Настоящее лекарство никогда не бывает сладким. Голова прояснилась мгновенно, во рту посвежело, а живот возликовал. Кислота пробрала до костей, мурашки взбудоражили усталую кожу.

- Противоядие!

«Ийааау!!!» - претензией в кухню влетела легкая кошка. Ни сколько не медля, махнула в объятия хозяйки. Раздался буйный утробный храп, и засияла на солнце лоснящаяся шерсть.

На дне кружки оставалась маленькая червлёная ягода. Матвей извлёк её и демонстративно поднял на свет.

В одно мгновение произошло сразу столько событий, что, казалось, время остановилось в ожидании того; когда они будут осознаны. Но это было невозможно…

Десятки, сотни звенящих колокольчиков, мигающих фонариков, пахучих цветочных ароматов, невыразительных незнакомых ощущений вторглись в сознание. Образы заполонили мозг. Матвей не успевал отреагировать на одно, как уже проносилось другое, третье.

Но в следующее мгновение все прекратилось. Матвей опять смотрел на девушку, на стол с кровавым подтеком, на светлое окно, но видел только уносящийся за горизонт состав, словно пуля пробившая его и устремившаяся дальше. Где-то глубоко стремительно нарастало чувство вселенской несправедливости к нему. Оно рождало злобу, бессмысленную, изнурительную – жгучую злобу. Все вокруг было ниже него, и всеми силами пыталось унизить его, сделать таким же, как все. Он был звездой, он был нераскрытым гением, а они, все, - биомасса! Среда. Он знал, что имел право не знать эту среду и ненавидеть. Однако в это мгновение он осознал, что
в первую очередь он ненавидит себя. Он ненавидел людей, но среди них был первым… Внезапное, глубокое осознание этого факта очищало и исцеляло его.

Девушка внимательно смотрела на Матвея и испытывала то чувство жалости и снисхождения, что обычно испытывает человек глядя на тяжело больного, борющего свою болезнь. Матвей извергал злобу, как чад из доменной печи, сжигая эгоизм и жестокость.

Никаких внешних проявлений этих извержений не было, он стоял как истукан – молча, неподвижно. Это была внутренняя борьба, которую она чувствовала, которую она знала…

Вдруг в глазах Матвея появилось движение, он развернулся, нащупал ладонью край стола и, опираясь на него, медленно опустился на табуретку. Он сгорбился, но по-прежнему смотрел вперед и по-прежнему держал перед собой ягоду. Его взгляд устремился в непостижимую даль, на пути которого, как распахнутые врата, повис огромный огненный шар. Взгляд пронзал его и в нем терялся. Там внутри проявлялась любая сущность, становились понятны любые законы и принципы, исчезали границы и идеалы и где-то там, безусловно
и гармонично растворились пропавшие из памяти полдня…
 
Девушка с видом человека уже искушенного наблюдала за Матвеем с ироничной улыбкой на лице. Она не знала где он. Этого не знал и не мог знать никто, но она знала главное: что он скоро вернется, и все забудется, и все уладится.

Так и случилось, но с тех пор Матвею часто снится один и тот же сон. Он кружит на огромном пассажирском лайнере над темным аэродромом. Полосы занесены бураном, а в эфире стоит холодный треск помех. Внутри абсолютный, бескрайний покой, снаружи беснуется хищная буря…