Трактовка главного героя

В воскресенье подымались чуть свет. Чуть свет тёща затевала сборы на рынок  и между делом раза два заходила в спальню. Обязательно пропадал у неё в этот момент какой-нибудь платок или гребешок и обнаруживался обязательно в спальне: на трюмо или под кроватью. Хотя ни разу в жизни Толик не видел, чтобы она смотрелась в это трюмо или ложилась на эту кровать. Имелся у неё для таких целей собственный гарнитур, немецкий, в собственной же спальне.
Правда, лично он, Толик, относился к тёщиным явлениям спокойно и даже бормотал спросонья «утречко доброе», поворачиваясь на другой бок.
Но всё дело портила Светка, которая тут же вскакивала и принималась ползать вокруг кровати и грохотать ящиками трюмо, отчего, ясное дело, просыпался и Димка и, покряхтев для разминки, давал свой первый утренний концерт.
После чего платок, как правило, находился, и удовлетворённая тёща наконец отбывала.
Но оставалось после неё в комнате как бы некоторое скопление электричества: слышалось глухое потрескивание и вспыхивали искры. Случались временами даже небольшие взрывы и пожары местного значения. Хотя в общем можно было, соблюдая технику безопасности, позавтракать более или менее спокойно. И даже посмотреть вчерашнюю прессу, загнав Димкину коляску подальше в конец двора.
Чем и завершалась обычно развлекательная программа выходного дня.
Далее шла официальная часть, в которой надлежало Толику лично встретить тёщу у подъезда и, доставив сумки наверх, изъявить готовность порубить на куски либо прокрутить на мясорубке мясо, разобрать и посмотреть звонок или, на худой конец, помочь Светке отжимать бельё.
Случалось, правда, что средь бела дня вдруг накатывало на тёщу загадочное лирическое состояние души, и Толик со Светкой внезапно изгонялись из дома «пройтись семейно, как люди». Что исполнялось без промедления.

Однако в этот раз по расположению тёщиных морщин Толик мигом определил, что о чуде нечего и мечтать и, подмигнув Светке, твёрдым голосом вызвался сдать бутылки.
Тут, вообще говоря, открывались свои перспективы. Во-первых, посудный ларь ( не тот, что за углом, а другой, на Советской) располагался  ровным счётом в трёх минутах ходьбы от пивного. Во-вторых, произведя элементарный расчёт, ничего не стоило явиться туда точно к перерыву, урвав у судьбы шестьдесят минут полновесной, нетронутой свободы. А уж в-третьих, за такое-то время можно было не то что отстоять за пивом, а и вообще доказать теорему Ферма, или записаться в секцию каратэ, или смотаться в ЗАГС и, заполнив бланк на развод, выслать тёще по почте в красочном конверте.
Расчёт Толик произвёл.
Без четверти час он прогромыхал сумкой по лестнице и двинулся в сторону посудного ларя, с каждым шагом всё глубже впечатываясь в раскалённый августовский асфальт.
В жиденькой заборной тени сидело на ящиках человек пятнадцать.
– Перерыв уже, не занимать! Сказали – не занимать! – встрепенулись при виде Толика.
Он картинно развёл руками – не судьба, мол! – и, взвалив сумку на плечо, с чистой совестью развернулся было на сто восемьдесят, но вдруг расслышал позади какое-то знакомое, комарино-попискивающее:
– Кушнарёв?.. Кушнарёв!
Он сначала не поверил ушам, а потом, повернувшись, глазам: сияя зеркалами-очками в половину кукольного личика, на ящике восседала Мышка! Представить Мышку верхом на ящике у посудного ларя было так же немыслимо, как, скажем, представить его, Толика – на сцене театра в балете «Щелкунчик». Однако же – сидела, да ещё со всегдашним своим невозмутимым видом, будто на экзамене: нога на ногу – и, склонив набок своё мышиный хвостик, так и плавит окулярами! Даже, смешно сказать, заметались в голове какие-то сто лет забытые «параллакции» и «предикативные конструкции»!
Толик вежливо присел на соседний ящик и изобразил восторг:
– О-о, Маргарита Сергеевна! Сколько лет, сколь…
– День добрый, – деловито оборвала она. – Скажите, вы ведь диплом писали у Мостового, я не ошиблась?
– Точно! Не память у вас, а компьютер! – отрапортовал он.
Мышка сжала губки и выдвинула вперёд крошечный подбородок. Это у неё классно получалось! Сейчас пошелестит зачёткой – и вопросик на засыпку: «А известна ли вам, Кушнарёв, концепция такого-то-этакого в отношении модуса и пропозиции?» Толик не выдержал – фыркнул.
Мышка погремела бутылками в розовой сеточке. И вопросила суровым голосом:
– А известно вам, что вашей работе присуждён наградной диплом?
Толик открыл рот.
– М…моей? Работе?
– Ну да, вашей! Диплом второй степени межвузовской конференции. Так вы что же – не знали?! – Мышка откачнулась и уставилась на него в четыре глаза. – Вы, может быть, и не кафедре с тех пор не были? С выпуска?
– Н-нет, я… А зачем? То есть… вы, наверно, перепутали с кем-нибудь, Маргарита Сергеевна? – догадался он.
– Как это перепутала! Вы же Кушнарёв, группа «бэ»? Специализировались по зарубежной, научный руководитель Мостовой?.. Так вашу работу посылали в Москву! В прошлом ещё году.
Толик не знал, что и сказать.
– То есть… это диплом, что ли? Вы извините, Маргарита Сергеевна, но как-то я не въехал…
Мышка вдруг разгневалась.
– Вот они, наши выпускники!.. Не диплом, а доклад ваш на конференции! «Трактовка образа…м-м… главного героя в творчестве Джека Лондона»! Вспомнили, нет?.. А Пётр Николаевич добивался, чтоб именно вашу послали! «Не въехал!» – На щеках её полыхнул знакомый свирепый румянец. – Что за лексикон! Вы же филолог! Учитель!
– Да не учитель я, – бормотал он, силясь вспомнить. То старинное, чуть не с третьего курса? Где веет тропической ночью, и слышится скрип грот-мачты, и чего он ещё там наплёл? Пионерская зорька! Эпиграф в стихах… Неужто кто-то относится к этому серьёзно?
– А… точно? Не ошиблись вы?
Мышка воздела руки.
– Придите на кафедру, взгляните! На стенде под стеклом. С рецензией: «Своеобразный подход к раскрытию образа… зрелость и образность речи..» и там дальше, я не помню.
Толик покраснел. Последний раз его речь хвалили в десятом классе на ка-вэ-эне. То есть вообще-то он, пожалуй, чувствовал в себе этакое – способность к импровизации…
– А Пётр Николаевич вас искал, спрашивал!
Так вот от кого, значит, была та открытка – от Мостового! Он-то, конечно, решил, что из библиотеки и, ясное дело, не пошёл… Пречудны дела Твои, Господи!
И не слышит тёща – вот что обидно.
– Хм… И надо же… Чего на свете не бывает! Ну, вам спасибо большое, Маргарита Сергеевна!
– Мне-то за что? – усмехнулась Мышка и, вздохнув, сняла очки. Глаза у неё оказались светлые, в рыжую точечку. И нос в веснушках. Где она, спрашивается, раньше была со своими веснушками? Он увёл бы её от мужа. Он, Кушнарёв Толик, группа «бэ», увёл бы её от мужа ещё на третьем курсе.
– Идите-идите, – засмеялась она, – позвоните Мостовому. Телефон хоть помните?
Телефон он помнил.

– Мило с вашей стороны, – сказал Пётр воркующим голосом. – Не прошло и двух лет. Так вы утверждаете, что ещё помните английский?
В трубке шипело и щёлкало. Толик вспотел от натуги, подбирая фразу поприличнее, но, как назло, кроме идиотского «хау ду ю ду», в голову не лезло ни звука.
– Вы, собственно, где трудитесь? – осведомился Пётр. – Где, где? – и умолк в потрясении.
Толик вытер лоб. Объяснил насчёт экономии времени – что через квартал – и как удобно, когда скользящий график. Коснулся жилищной проблемы, вскользь намекнул на тёщин характер и перешёл было к сложностям воспитания Димки.
– Вот что, – перебил Пётр, – в этом году у нас, к сожалению, уже двое почасовиков. А впрочем, дайте подумать… Как у вас с планами на завтра?
…Толик медленно спускался по лестнице. Оказалось, он успел совершенно забыть эту лестницу, и широкие жёлтые перила, и телефон-автомат на втором этаже. В холле напротив лингафонного кабинета стояли новые кресла – низенькие, мягкие, как в театре. Он опустился в одно, едва слышно скрипнувшее. Чуткая тишина вокруг ловила каждый звук. Лишь где-то, за сороковым изгибом коридора, стрекотала машинка.
– Романтизм первой половины девятнадцатого века… – хрипло выговорил он и откашлялся.
Потом поднял голову и расправил плечи.
«Настало время наконец освободить литературу от социологии, сказал Пётр. – Пора осваивать четырёхмерное пространство. Кафедре нужны люди, способные мыслить неординарно».
И посмотрел на Толика, как Державин – на молодого Пушкина.
Магия чёрная и белая была заключена в этих словах.
Отныне он, Толик, был Посвящённым. Он был матросом, юнгой, взятым в дальнее плавание. Чудесные незнаемые страны вставали на горизонте, и доносились с берега пьянящие звуки тамтамов и ароматы неведомых трав.
Пётр не пожалеет об этом.
Джек Лондон, конечно, не предел. Скорее, трамплин! Трамплин над морем американской прозы. Современной, разумеется, – безо всяких там «красных тридцатых» и кризисов буржуазной культуры. Пора оставить в покое старичка Рида и десять дней, потрясших мир. Начинать прямо с Фолкнера, в крайнем случае с Хемингуэя.
Ну и, само собой, как выражалась в школе незабвенная Ольга Яковлевна, – впитать море знаний.
Он будет жить в читалке. Светка – носить туда еду. Тёща – не приближаться на пушечный выстрел.
Он будет строг, но справедлив. Свободное посещение лекций, никаких там сведений о пропусках и отметок о присутствии. Вместо зачётов – собеседование, тема по выбору студента. Отличникам – практика в Америке. Со временем, конечно. А если получится – и каникулы на Гавайских островах.
И с года обучать Димку английскому.

Вечером тёща испекла пирог и выставила на стол гранёный графинчик. За ужином Толик узнал о себе много нового. О том, в частности, что тёще он понравился с первого взгляда (он поперхнулся пирогом). И что голова у него, как ни говори, светлая. А также – что есть в нём жизненная хватка, без которой в наше время пропадёшь, когда на базаре говядина по две тыщи кило, а босоножки австрийские на толчке и все пятьдесят.
Толик обещал тёще эти босоножки с первой же кандидатской зарплаты. А с первой докторской – итальянские сапоги. Тёща прослезилась. Светка хохотала. Светку он решил, так и быть, взять с собой в Америку на какой-нибудь симпозиум, и пускай там сама рыщет по супермаркетам. «Но работать чтоб не мешала! – предупредил он свирепо. – Не дёргала чтоб со своими тряпками!» Светка клялась, что не будет. Она купит путеводитель по Нью-Йорку и будет всюду ходить сама.

Оставались, в принципе, мелочи: работа по специальности и кандидатский минимум.
– От Петра Николаевича? А где же он сам? – спросила старуха из отдела аспирантуры, подняв жиденькие брови.
– В Москве он, улетел на три дня. Мне только условия для сдачи кандидатского минимума взять, – ещё раз объяснил Толик.
Старуха сидела за столом на неестественно высоком стуле или на какой-то подставке – не сидела, а возвышалась, как на троне, и разглядывала Толика с неподдельным интересом. Как инопланетянина.
– Вы что же, работаете в вузе? – осведомилась она.
– Н-нет, пока… Но дело в том… Пётр Николаевич  сказал, что можно даже в школе. Если вести факультатив по мировой культуре…
– Факультатив? В школе? Интересно, – вымолвила старуха и откинулась назад на своём троне, став ещё величественнее.
Толик как-то не привык к старухам на троне. Он привык к тем, которые на скамейке. С вязанием. Или с рыночной кошёлкой. Он пробормотал растерянно:
– То есть он имел в виду, что, может быть, со временем… У меня наградной диплом! – вдруг выпалил он, как школьник.
Старуха усмехнулась:
– Бога ради! – и бросила на стол листок. Их была целая пачка на подоконнике.
Тут он вспомнил, что Пётр велел называть её – Софья Сергевна. Взял листок и молча вышел.

Зато со специальностью оказалось проще пареной репы. Литераторы, оказалось, требовались всюду. Не меньше, чем уборщицы. И к тому же было тридцатое августа.
…– Скажите, вы любите детей? – спросила директриса, понизив голос.
Директриса была откуда-то из прошлого века: сухонькая, вся в чёрном и в очках на цепочке, как в пенсне.
– Конечно! – уверил Толик и даже плечами пожал – что за вопрос!
Директриса мелко покивала и, вздохнув, углубилась в расписание. Вдвоём с завучем они забормотали:
– Если у Назаренко с седьмым – двадцать шесть… вы согласовали? Тогда параллель… Остаётся что? Как раз восемнадцать…
– Значит, пятый «Б» и «В». Не возражаете? – обратились к нему. – Можете прямо сейчас познакомиться.
Толик не возражал. Он кивнул и пошёл куда сказали – по лестнице на второй этаж и направо. Коридор был длинный, с широким окном в конце. На навощённом паркете лежала блестящая полоса. Пахло недавно законченным ремонтом – свежей побелкой и краской. Шаги гулко отдавались в тишине.
Двадцать третья комната была последней, у самого окна. Он подошёл на цыпочках, пригнулся. В замочную скважину была видна только первая парта. Мальчишка и девчонка, оба в очках, старательно таращились на доску. Заметно было, что за лето они отвыкли от этого занятия и теперь предавались ему с упоением. Мальчишка от напряжения грыз ручку.
Прямо перед ними шустрая отличница, вся в бантах, тарабанила мелом по доске. Временами она оборачивалась за поддержкой к учительскому столу, и банты вспыхивали в лучах солнца. Лица учительницы было не разглядеть – лишь силуэт головы на фоне окна ритмично кивал в такт: раз, два, три, четыре… «Засыпает, – определил Толик. – Ну, это не Ольга!» Он выпрямился и отошёл. Что-то в этой школе было не так, как помнилось из детства. Может, не хватало шума, гвалта? Так ведь всего второе сентября. Не надоело им, значит, ещё… Он глянул на часы и побежал вниз по лестнице.

Увидев его, Пётр поднялся навстречу из-за стола, пожал руку.
– Садитесь, садитесь… Минуту… Леночка, голубчик, отнесите в деканат… Заодно там с расписанием уточните.
Новенькая лаборантка, вся в розовом, чинно проплыла к двери.
Пётр опустился в кресло, снял и протёр очки.
– Анатолий, – сказал он, – не знаю, как вы отнесётесь… Дело в том, что изменились некоторые обстоятельства.
Толик вдруг перестал понимать русский язык. Он слушал, слышал каждое слово, старательно кивал, но смысл Петровой речи как-то ускользал от него. Как на последней, пятой паре лекций. Цеплялись лишь отдельные обороты: «очная аспирантура», «заочная», «целевики», «почасовики». Потом пауза – и новый абзац: «представить работу», «не уложимся в срок» – и почему-то «дочь профессора Куприяновой». Пауза. Абзац. На лекциях Пётр любил слово «абзац». Его так и звали первокурсники – Абзац, теперь Толик вспомнил.
-… Так что через месяц-другой – обязательно! – заключил Пётр. – Посмотрите темы. Наметите круг проблем. Тогда и встретимся, поговорим предметно. И уж в будущем году обязательно…
– Конечно, – бодро сказал Толик. – Конечно!
И строевым шагом двинулся к двери.

Через день он приступил к обязанностям. Тема была что надо – «Язык как средство человеческого общения». За пятнадцать минут он выдал цитаты из Петрарки, Сент-Экзюпери, Шекспира и Тургенева. Особо остановился на роли предвыборных выступлений президентов.
Слушали его заворожённо, не шевелясь. Накладок вышло лишь две: когда на вопрос «Что же такое язык?» задние парты дружно высунули языки – и в конце речи, когда трое друг за другом отпросились в туалет. Остаток урока писали упражнение. Прильнув к партам и нацелив в небо стриженые затылки, они бросились писать, как новобранцы – строиться. Только столы скрипели.
Несколько человек писали левой. Толик постоял рядом, наблюдая – как это они умудряются? Но ничего, писали, не отставали. Закончили даже раньше звонка. Он скомандовал: «Сдать тетради! – и записал на доске задание на дом. Крошечный мальчишка на второй парте спросил:
– А чтение у нас тоже вы будете вести?
Он объяснил ещё отличие чтения от литературы. И как раз прозвенел звонок.
– До-сви-да-ни-я! – прокричали они и загрохотали стульями, поднимая их на столы, – так у них полагалось. Урок был последний.
Толстая курносая девчонка, протискиваясь мимо стола, вдруг сунула за стопку тетрадей яблоко.
– Эт-то что такое? – строго осведомился Толик.
– Это вам, – объяснила девчонка и глупо ухмыльнулась.
Кто-то рядом фыркнул. Толик покраснел.
– Ну-ка, забери! – велел он.
Но девчонка опять хихикнула и, попятившись, выскользнула за дверь. Секунда – и класс был пуст.
– Дура! – шёпотом выругался Толик и, сунув тетради и яблоко в «дипломат», вышел в коридор. Там тоже не было ни души. Только во дворе стайки девчонок и мальчишек неспешно брели к воротам. Трое пацанов – это были «его» – почтительно приостановились у чугунных ворот, пропуская в калитку. Он степенно кивнул им и, выйдя, прибавил шагу. На сегодня он запланировал ещё библиотеку. Да, прямо сегодня, и начать с эпохи романтизма. Или даже с античных трагедий. И нечего… На будущий год, говорите? А вот ещё посмотрим!
Он вскочил в троллейбус за миг до того, как закрылась передняя дверь. Кивнул в зеркальце шофёру – спасибо, брат! – и шофёр, кивнув в ответ, ласково сказал сидевшему рядом парнишке:
– Ноги-то не мои – пассажирские. Раз им не жалко! А вообще-то взял бы я их сотни так две… – Он мечтательно вздохнул, не переставая клацать рычагами, – и в лепёшку! С р-разгона!! Серьёзно тебе говорю. Но как подумаешь– ёлки… милиция, суд, то, сё… Тут пенсия через год.
Парень – видимо, ученик – вдумчиво кивал. Сзади кричали:
– Шофёр, печку выключи!
Парень задвинул дверь кабины. Руки у него были могучие, с тренированными бицепсами – не руки, а реклама культуризма. Толик рассеянно попытался вычислить – куда тёща могла засунуть гантели? В кладовку, что ли, заперла? – и вдруг заметил, что пропустил свой поворот. Чертыхнувшись, он стукнул было в стекло кабины, но те двое как не слышали. Шофёр смотрел на дорогу железным взглядом. У парня не дрогнул ни один мускул. Они были хозяевами на своей территории.
Толик дождался остановки,  вышел, присел на скамейку. Хотелось что-то додумать, какую-то мысль.
Территория тёщи – был дом.
Отдел аспирантуры – территория той, Сергевны.
Территория Петра – кафедра. Но она же – и Мышки, и других. Маленький столик в углу – розовой лаборантки. А его, Толика? Рецензия под стеклом? Порог? Коридор за дверью?
Впрочем… Похоже, была ещё одна территория. На тридцать человек. С трёхстворчатой доской на стене. И с отдельно стоящим, самым большим столом – для него, Толика. Анатолия Павловича. И тридцать голов – жёлтых, черных, рыжих, кудрявых и гладких, с бантами и вихрами – разом повернувшихся в его сторону.
Он вдруг почувствовал, что страшно устал. И всё вокруг было тоже усталым: сиреневатый тёплый воздух, редкие шаги, приглушённые голоса и смех. День, отработавший свою норму, неспешно и с достоинством угасал. Солнце садилось.
Он нащупал в «дипломате» яблоко, воровато оглянулся и вытащил. Быстро куснул и сунул было в карман, но передумал и принялся доедать, уже не спеша.
Яблоко было твёрдое, зелёное, чуть кисловатое на вкус.