Записки инвалида - 2

Запись вторая
Можно ли представить, чтобы человек, обожавший поэзию, вдруг ее возненавидел. Хотя ненависть сильное чувство, оборотная сторона любви. Просто стал забывать свои стихи, перестал читать поэзию и получать от нее наслаждение
Что же могло произойти? Ведь поэзия была самой естественной потребностью его души. Ведь поэзия воспитывала его чувственность и заостряла мысль. Тешила его честолюбие. Благодаря стихам он пользовался вниманием дамского общества.
Но все это чушь – теперь считает бывший поэт. Ему принадлежит поэма о Дон Кихоте, в которой рыцарь печального образа прощается со своими бредовыми идеями, со своим рыцарством. И видит, что и дам-то никаких нет. А уж прекрасных – тем более. Как нет ни рыцарей, ни поэтов. Кого только что он назвал "дамами"? Бывших своих возлюбленных, любовниц?   От их образов остались только стихи, имена стал забывать.  Любви он не ждет от стихов и стихами больше не подогревает свое сердце. Что же случилось?
Он читал стихи, много стихов, перед сочинением своих – читал других авторов. А теперь перечесть не может. Смешно и больно оборачиваться на свое поэтическое прошлое. Для него это полное освобождение от детской болезни самовыражения. Он долго шел по дороге и устал, сел в лесу отдохнуть. И заснул, и проснулся совершенно без памяти. Опять сказка получилась. Но вот вопрос – о чем?
Мне это кажется невозможным и диким. Перестать писать стихи можно от собственного духовного роста, или от какого-то сцепления обстоятельств, приведшим к трагическим последствиям, или от сознания полной "профнепригодности". Это я понимаю. Или потому что вдохновение исчерпано. Но в каждом случае поэт должен понимать, почему это произошло. Держать в сознании эту мысль, пытаться связать стихи  с жизнью как можно более тесно, чтобы просто жить и выжить, чтобы знать –  какая ты игрушка в руках высших сил. 
Но он и творчество упустил, и поэзию не любит – нормально ли это?

Это было зимой, слякотным декабрем. Как раз половина декабря прошла, это легко запомнилось – через другую половину декабря будет Новый год. Эта зима в отличие от других – грязно-снежная, черно-белая, но не холодная. Поэтому снег вперемежку с грязью, работа вперемежку с мрачными окнами, электрический свет с утра до вечера. Год как год. И вдруг его окликнули и попросили зайти в редакцию за гонораром. Черт побери, как хорошо. Стихи, прошлогодние еще стихи, которые были написаны в ту весну, в эту зиму они еще не опубликованы, и обещают на тот год, а вот сейчас, за две недели до Нового года просят зайти за гонораром. На следующий день он месил грязь и пешком шел в редакцию. Конечно, денег будет столько, сколько и в первый раз – меньше 10 долларов, а точнее, с учетом инфляции – 8,2 доллара. Своеобразный подарок судьбы к Новому году. И надо распорядиться подарком соответственно – даруя. В деньгах он в этот месяц не нуждался. Вот и куплю, думал он, блокнот (для прозы), записную книжку (для заметок) и ручку (для стихов).
В редакции, помещавшейся в Доме писателей, он остановился. Перед ним был большой портрет большого писателя, того самого, первого писателя страны, совести нации, немного запятнавшей себя в политических делишках последних лет. Но от этого он не переставал быть первым и большим писателем столетия. Бывший Председатель, ныне низложенный, бывший хозяин этого здания, разделенного и сданного в аренду под разные офисы и турагенства, в актовом зале которого проводились – опустились до этого – рок-концерты. На портрете он был как в своих книгах – худым и похожим на лошадь, большеглазым и с чистой душой.
Молодой поэт прошел мимо портрета и снова вернулся. На этот раз чтобы разглядеть и ужаснуться другой детали – черно-красной ленточке в правом нижнем углу портрета. Неужели? Да. Вот и все. Книги его он любил, учился по ним писать, плакал над ними. И в нем взыграло сердце и зарыдало.
В редакции был редактор, при помощи слабого тэна оборонявшийся от холода. Подумалось, что он тут делает в этот час, в эту холодину. Редактор обернулся и стало понятно, что он в этом одиночестве провел много часов – много часов в течение тридцати лет. Будничный человек, вечно в работе. И по поводу ЭТОГО – буднично отмахнулся, он и сам не знал, что, как и когда. Завтра в два панихида в церкви (Новом Храме, отстроенном при новой власти). Сообщил редактор, и разговаривать было больше не о чем. Он снова прошелся мимо портрета и не удержался, чтобы не остановиться и вспомнить рыдание сердце.
Планы изменились, он зашел в магазинчик и купил водки и немного закуски. И пошел в школу, где прозябал его друг– прозаик.
Наконец они уселись отдельно: поэт, прозаик и секретарша, – вырвавшись из учительской предпраздничного банкета. Водка разлита, в руках по бутерброду с колбасой. И друг-прозаик, клонящийся набок под хмелем шампанского, повел хоровод: "Как хорошо, что ты зашел, сегодня я написал рассказ, сегодня я получил от одного писателя письмо по Интернету, сейчас я прочту…"
– А теперь я хотел бы выпить о другом, – это была последняя стопка. – Мы много говорили о литературе, о своих успехах и читателях, о своих сюжетах и планах… Мы говорили о своем месте в литературе, обменивались любезностями и критикой, сетовали на упадок культуры…  А вот теперь – умер писатель, умер человек, которого многие люди не без оснований считают столпом культуры и совестью нации… Завтра его похороны… Он стал бессмертным при жизни, но не замечал своего бессмертия, хотя иногда пользовался его кредитом и стал политическим деятелем…
Голос звучал в абсолютной тишине, он произвел сенсацию в душах шампанских, в душах, отравленных шампанским, кисло-сладким, шипуче-пенистым самолюбием. Завтра панихида и похороны. А вчера он умер. Он еще здесь, с нами, а завтра его не будет. И книги его еще не скоро прочтут в новом режиме, в ЕГО послесмертии.
На следующий день поэт в клетчатой кепке, шелковом шарфе и кожаной куртке поднимался к Новому Храму. Пошел белый снег, белый снег в каменном городе пытался зачеркнуть все черное, бледно-туфовые стены храма были видны. На последних ступенях он вдруг увидел перед собой Аллу – давняя знакомая, бывшая однокурсница. Она в телекомпании "Мир", мелькнуло в уме, и тотчас же за ней он разглядел человека с видеокамерой.
– Ой, как хорошо, что я тебя встретила. Ты нам поможешь. Никто не хочет говорить, а если и пытаются, несут полную чушь. Мне нужны люди, не знакомые с ним, но чтобы его читали, имели о нем представление.
– Конечно, ответил бывший студент, – мы же вместе проходили его произведения, помнишь, на четвертом курсе.
– Что ты, думаешь, я все упомню.
Она никогда не отличалась в учебе, хотя училась на одни четверки. Где же ей, деревенской, всех упомнить; писателей-то много, жаловалась она. А вот язык ее довел до известной компании "Мир", вещающей для стран СНГ, бывших республик Союза.
– Ну хоть ты скажи что-нибудь. Ты первый будешь в кепке. И рыжий. Для разнообразия. Я к писателям подошла, а они со мной отказываются на русском говорить, сволочи. Я говорю, передача на русском, для бывших республик Союза, ее смотрят в Москве, и лучшие кадры показывают в программе "Добренького утречка". А они не понимают, бестолочь.
Он постоял, потупив голову, а когда поднял, на него наехала камера, огонек зажегся и перед ним возникла обкрученная желтыми проволоками головка микрофона.
– Собственно, я не готов. Но постараюсь что-то сказать, в случае чего – если я запнусь и прочее – вы вырежете.
Она кивнула. На лице ее появилась железная маска делового внимания.  Очень жесткая дама получилась, подумал он, вот и поймала меня в сети.
И начала с глупого вопроса:
– Скажите, почему вы сегодня сюда пришли.
Хотелось сказать: погреться в храме, спастись от снегопада.
– …Умер писатель, которого еще при жизни стал национальным писателем, совестью нации, столпом культуры. И дело не только в его ремесле – писательстве. Мне кажется, что своей судьбой он выразил нечто большее, чем выразилось в его произведениях. С самого начала это был чистый и большой человек, плоть от плоти  своего народа, сам происходил из глухой деревеньки. А потом все было против него, и власть, и союз писателей, он писал – и это было настоящей самообороной против удушья режима, это было его борьбой против тирании господствующей идеологии…
– Шеф, какую информацию я принесла. Из этого интервью можно сделать отдельный сюжет – влетела Алла в аппаратную. – Единственный человек, который сказал два слова о писателе. И не какую-то возню, а настоящую лекцию прочел. Между прочим, я его знаю, мой однокурсник. Они стали смотреть отснятый материал, и у шефа заныло под ложечкой. Когда-то и он был смелым и мог говорить такие вещи, когда-то и он пописывал.
"…Кажется, что после смерти этого писателя ничего не произошло. Многие говорят, что он исписался, что он продался новому режиму. Но его связь с народом сохраняется. И мы чувствует пустоту. После его смерти воровать будут смелее, убивать будут циничнее, лгать будут буднично, как будто бы выполняя тяжелую повседневную работу…" – Человек в клетчатой кепке с баками, чуть длиннее официально-положенных, замер с открытым ртом.
– Хорошо. Но не пройдет. Слишком безапелляционно.
"…Нормальному человеку незачем интересоваться жизнью правительства и первых лиц государства. Это рабская привычка. Не нужно входить в тонкости экономики и политики – ведь ты не политолог и не экономист. И то, что происходит сейчас, напоминает сцену при расчете, когда поденщику, чтобы ему ничего не заплатить, сообщают уничтожающие подробности из жизни хозяина, мол, растратил деньги на другое, или дела идут плохо, потерпи. Выливают на голову ведро грязной информации – ты подумай еще своим умишком. Но нормальный человек имеет право думать более глобально, куда мы идем. В гору или в пропасть? Он был из тех, кто научил нас думать о главном сердцем и умом, избегая информационной грязи и желчи…"
– Это не в тему. Разнесло его. Он нашей работы не понимает.
"Но зато человеку свойственно знать, что такое душа и совесть. Человек – самое любопытное существо. И писатель обслуживает эту потребность. Он создает мир, подчеркиваю, мир, а не деталь мира, в который любопытствующий входит без опаски и без зазрения совести. Свободно входит, за свободой мыслить, чувствовать, жить. Здесь можно терпеть тиранов всех мастей, здесь можно самому стать тираном. Об этом мире человек обязан знать все, может любопытствовать, может сплетничать. Своим вымышленным миром, своим мифотворчеством этот писатель обнял и покорил целый народ, со всеми его слоями и классами  Мы сейчас рабы нашей демократии и несостоявшейся экономики. И, кроме того, нас сейчас учат все, имеющие большие деньги. За эти десять лет мы многое потеряли. И вы представляете, сколько надо потратить усилий, чтобы литература вновь восторжествовала в наших слепых и нищих душах…"
Шеф призадумался.
– Тяжеловато немного. Надо бы попроще.
"…Наша эпоха больна. Это можно судить по тем словам-калекам, которыми полны наши головы. Забинтованные слова, слова без рук, без глаз, хромые и кривые, новые слова нашего стремительного века, которых не успевают переводить на национальный язык и которые, переведенные, вызывают отрыжку. Слова, которые совершенно не описывают современных событий, жизни. Они старее самой науки, но для выражения чувств, мгновенных и мимолетных контактов времени – бесполезны… Инфляции, дефолт, курс доллара, инвестиция. Увольте, я не знаю, как делают инвестиции. Ни на этом языке, ни на другом.  Говорят, это хорошо. А я вижу, что' это такое. Но посмотрите, какой язык у этого писателя. Там нет ни одного нездорового слова. Чистый язык, ясный ум, родное чувство любви и ненависти. Современная литература лишена этой чистоты, она коммерциализируется и по-своему заражена идеологией… Неужели он был глупым человеком, барышником, человеконенавистником? А сейчас в свете наших дней его пытаются свести к шутовской роли политического деятеля. Оценить его с точки зрения этой роли. Читайте его книги. В них сказано все, что нам нужно, кто мы такие и каково  наше будущее…"
– Это попахивает оппозицией. Исключительно, чтобы спасти его голову и нашу шею, мы это смело вырежем.
– Да, но он лучше всех и сказал.
– Аллочка, сколько раз я тебе говорил, что эта программа транслируется на всем постсоветском пространстве. Смотреть ее будут в Москве, а лучшие события пройдут по НТВ в программе "Доброго утречка". Ты представляешь, человек завтракает, а ему в блюдо такую информацию слить. Да и для нас это небезопасно. Работу надо ценить.