Записки инвалида - 3

Запись третья
четверг, 2 октября 2003 г.
Я заболел Зощенко.
Последнее для меня не имя и даже не писатель такой-то, живший тогда-то, а что-то нарицательное, предельно обобщенное: название болезни, синоним меланхолии, символ "отсутствия-присутствия". Слово, пишущееся с маленькой буквы. Потому что оно общее. Одним словом, это слово, ставшее естественной и органической частью языка. И это, как считают писатели, высшая форма бессмертия людей, лучший памятник, оставленный человечеству. В конце концов, это слово (Зощенко) можно понять, прочитав его книги, вняв языку, на котором говорил человек по фамилии Зощенко.
Ах ты, боже мой. Как же рядом я был от него, и ничего не узнал, не заметил. Не заподозрил в своем смехе черную тоску никогда не смеющегося человека. Читал же ведь его рассказы. И плакал, и смеялся. И даже считал, что автор такой же, как и герои. Происходит из той же социальной среды. Психологически нерасчленим, духовно неразделен. Он любит своего героя, жалеет и пытается вывести его из мрака при помощи смеха. Но это все не так. Как я ошибся.
Автор был с другой планеты. Он надел маску, принял "ихний" язык, как свой собственный, проник в такие углы народной жизни, в какие не  проникало бдительное око собственного соседа, чрезвычайки, особистов, совести. Ему принадлежит создание известного теперь типа советского мещанина. Писатель сыграл одного из них, превратившись в соглядатая, подчинив себя чужому словарю, сломав свою волю, задавив свое "Я", не дав себе ни одного слова для высказывания своей точки зрения. И все это не для того, чтобы быть арестованным как враг народа или разделить судьбу малограмотного народа. Этого не случилось. Но это предполагалось логикой интеллигентского сознания.
С каким постоянством, терпением, с какой заботой этот человек думал о себе, о своей болезни. Ибо считал, что болен. Болен тем-то и тем-то. Приобретенный на фронте порок сердца, непонятная болезнь желудка, психическое расстройство. Болен был, как мне кажется, самой смертью. Два раза он пытался добровольно уйти к ней. На своей первой войне он открыто глядел ей в глаза. В советском государстве он много скитался, работал, писал. Смерть проникала к нему из желудка – где по поверью восточных народов живет сама жизнь, где гнездится душа. Наконец, – и это самое непостижимое, – он не пытался забыть ее, а многие годы просидел с ней наедине, пытаясь изгнать ее. Как он говорил, "вылечиться". "Когда я вылечусь… Когда я буду здоровым… Когда я освобожусь от хандры и меланхолии… " – не уставал повторять он в письмах, беседах и книгах.
Нормальный человек все-таки не говорил бы об этом так настойчиво и продолжительно. Он постарался бы забыть ее, свою болезнь, скрыть от других, обрезать ей крылья, обтесать углы. Но Зощенко пошел на нее со своей рогаткой. Подобное лечится подобным, считали древние врачи.
Я и был не так уж и не прав, вероятно, отождествляя автора с его героями. Ибо в самом письме – и раннем, и зрелом – я заметил некоторое расстройство, замаскированное под речь приплюснутых, пришибленных персонажей. Если писатель не из их среды, то из смежной… Посмотрите, как он пишет. Простота на грани примитивизма. Предложения с натугой присоединяются друг к другу. Зачастую присоединяются части фраз, лишенные подлежащих и сказуемых, – придаточные обороты к обстоятельствам речи. Прилагательное в роли наречия, личное местоимение я в качестве творительного падежа, слово "боль" – первое слова словаря. Какое напряжение, чтобы сказать то, что думаешь. Это кредо его языкового сознания. Обычно ведь говорят того, чего не думаешь. Скажешь – и обрадуешься себе. Ведь не думал об этом, а вдруг узнал. А он хотел что-то донести слабоумным придуркам, не то что детям. Он хотел очеловечить дегенератов эпохи, и очень хотел, чтобы они плакали над его вещами. Некоторые плакали. Но многие смеялись. Как жалко его…
Если бы Зощенко был тираном… Если бы Зощенко обладал какой-нибудь маленькой властью, канцелярской ли, визирской,  судейской, наместнической ли, властью учить и переучивать, властью над какими-либо захудалыми советскими писателями, "уважаемыми гражданами", если бы Зощенко поставили над другими людьми, он бы создал диктатуру грамматики. Обучил бы всех правописанию. На это бы ушло веков этак десять. И только затем приоткрыл бы завесу над тайнами ремесла. Он бы научил человека думать и говорить то, что думаешь. Это так просто. Но как дорого это стоит. Этика, равносильная грамматике, убивает еще за партой, убивает ребенком. Сколько бы человек изнывало в могилах, памятуя о прижизненных истязаниях моралью и правилами грамматики. Мучения этих людей и после смерти переполнило бы все ады и чистилища. Страдания  инквизиции, сталинщины, китайских империй не шли бы ни в какое сравнение с тоской мучеников Зощенки. Ой, что вы. Зощенко. Это слово не склоняется. Оно передается шепотом из уст в уста. Передаются изустно и некоторые бессмертные высказывания этого бога Правописания и Честноговорения. Например, такие: "Только два предмета мне интересны – зоология и ботаника. Остальные нет". О, не смейтесь, прошу вас. Этот человек не любит шуток и может обидеться. Вам кажется, что здесь ничего нет, что слова эти может сказать любой школьник. А вот вы и не правы. "Нормальный" школьник никогда не скажет двух последних слов, последнего предложения. Вроде и так ясно. А Зощенко сказал, значит, так и подумал. И он ничего не скрывает из того, что и как подумает. А школьник скрывает, значит, лжет. Значит, ему нужно потренироваться правильно произносить свои мысли. Или же, если это злостный нарушитель, приговорить его к промыванию мозгов.
Однажды Писатель поиздевался над человеком, который ехал в Новороссийск. А точнее, тот рассказывал, что он ехал в Новороссийск. И персонаж, видно, хотел рассказать, как он ехал в Новороссийск, но ничего не получилось, и не мог человек освободиться от двух слов: "ехать" и "Новороссийск". Впоследствии он стал Министром образования и Первым Инспектором зощенковской империи. Все его герои-рассказчики – доверенные лица в его государстве. Как точно маска подходит к лицу – словно для этого лица и приготовлена. Неужели можно заставить другого кого надеть эту маску? Будет ли Пильняк писать как Зощенко, даже если захочет? Он попросту взорвется от разреженного воздуха стиля Зощенко.
Люди, избалованные искусством острословия и красноречия; пожиратели метафор; любители альпийских красот в языке; бедняги, зарабатывающие стилизацией и тайнописанием трилогий; профаны и профи всех мастей; программисты новых миров; поэты, – о, это особая категория "жертв" зощенковских языковых пустынь, – поэты, уровнем выше Кукольника или Апухтина,  – все эти актеры слова  ничего не найдут в этой империи, они обречены на катакомбы непризнания и темницы унижений.
Поэты… Как он умел хорошо сказать, что любит такого-то поэта и не любит другого. Он не просто выделил одного перед другим, или принизил. Или высказал общепринятое мнение, например вроде того, что Блок – крупнейший поэт эпохи, а жалкий стихотворец, выведенный в рассказе "…", яйца выеденного не стоит. Нет. Он совсем о другом говорит. О том, что думает. И против этого никогда не пойдет. Подозреваю, что он понимал Блока на уровне "соловьев" и "балаганчика", а настоящую поэзию свернул в сборник дореволюционных подражательных стихов жалкого поэта, которые, в принципе, "понравились".
Когда я прочел его "Возвращенную молодость", – лет десять спустя после смешных рассказов – я понял, что он "украл" у меня книгу, эта книга могла бы быть моей. Когда я прочел "Перед восходом солнца" (в полном варианте), я понял, что такой книги я не напишу никогда. Потому что не умею выворачивать себя на изнанку, потому что стесняюсь ослепительного света медицины, направленного как в полость, так и на обнаженное тело. Так я был поражен и обескуражен. И никто другой на такое не посягал.
"У меня – ученик… Я готовлю его к экзаменам… Я по три часа в день и больше сижу с этим оболдуем, который не очень-то смыслит в науках. Все свои знания я стараюсь переложить в его туманные мозги. Я заставляю его писать, думать, считать. Я заканчиваю урок, только когда он начинает вякать, что у него болит голова… Даже теперь, когда прошло тридцать лет, я с отвращением вспоминаю этого писаря, его утиный нос, его желтые зубы и сплюснутый череп, в который я втиснул некоторые знания. Этот мой первый урок дал и мне некоторые знания о жизни" (3.556-557).
Глава называется "Первый урок", первая часть "ПЗС".
Как видите, я не ошибся в своем "если бы". Такой опыт уже существовал. Нормальный учитель так бы не поступил: он бы взял плату и зевал на уроках с обалдуем. А "втиснуть знания" при помощи "писать, думать, считать" – об этом не додумались лучшие педагоги и философы, которые и сами хотели при помощи "думать" хоть что-то "знать", м хотели бы "знать", что такое "думать".
Он еще при жизни хотел стать бессмертным и мечтал о том, о чем мечтают тираны и человекоубийцы. 
Еще я чувствую себя обкраденным Зощенко. Слово в слово я много позже писал то, что писал Зощенко. "Книга называется "Вселенная вокруг нас". Эта книга замечательна во многих отношениях". Ну и что, спросите? А то, что точно таким карьером начинается неспешная и большая статья молодого аспиранта, имя которому легион. Продолжим. "Это одна из редких серьезных книг, написанных отличным, легким и даже изящным языком. Книга, несмотря на всю серьезность, читается как увлекательный роман". Точно такая же фраза. Точно такая же интонация. Ну, положим, что не всякий аспирант напишет так, но только тот, кто хочет похвалить книгу.  "Однако для человека, мало знакомого с астрономией, книга все же трудна". Вот так заявление! Книга интересная, хорошая, изящная и даже легкая по языку, и вдруг трудная. Не гоголевский ли Петрушка ее читал и теперь рецензирует. Вот-вот. Он самый. Который у Зощенко ходит Главным Редактором и Цензором, и Вице-Инспектором по Литературе. Читает и не понимает. Ой, что вы. Читает то, что понимает. Читает, чтобы понять. И непонятное – читает. Логично.
И далее: "Книга написана в 1930 году, так что в ней представлены сравнительно последние данные о состоянии астрономии и о всех открытиях, сделанных за последние годы" (ВМ. 133). – Ну, это уже будет слишком – обвинять Мастера в тавтологии. Нет никакой тавтологии. Ибо нет никакого стиля. Одна костлявая грамматика и методика ликбеза для всех времен и народов и есть. Больше ничего. И остается космос в виде тоски, и тоска размеров Вселенной. Остаются трупы пройденных слов, блестки прожитых жизней.
Зощенко не случайно заинтересовался астрономией. Совсем не для того, чтобы расширить свои узкие знания, или для того чтобы проиллюстрировать тотальный характер человеческой психики (в просторечии: души). Это астрономия заинтересовалась им. Вот здесь мы нарушим грамматику и синтаксис. И увидим, что Зощенко гонялся за своей тенью, считая себя автором своих же поступков, своих рассказов, считая себя автором и деятелем в именительном падеже – тогда как на самом деле он был творительным объектным, не более.
И вот астрономия заинтересовалась Зощенко.
"В марте 1930 года открыта новая, девятая планета солнечной системы, названная Плутоном. Эта планета, размеры которой несколько меньше, чем Земли, находится за орбитой Нептуна. То есть она самая дальняя планета от солнца". От Плутона автор переходит к другим планетам Солнечной системы, доказывая, что на планетах "органической жизни, по-видимому, не существует". Конечно, он и без книжки знал, что и на Марсе жизни нет, но осторожно, следуя за объективными доказательствами науки, добавляет вводное слово "по-видимому". Спрашивается, кто это "увидел"? "По-видимому, почти отсутствует вода". Неслучайное слово – "по-видимому". Ибо творец всегда "видит". И Зощенко не иначе как видит то, что утверждает.
Астрономия, или Вселенная – это единственное, чем не владели Миносы и Крезы, Сталины и властители Поднебесной. А Зощенко прочел новейшую книгу по астрономии, где доказывается, что, "по-видимому", будет конец. И конца ему не хочется. Ему хочется начала. Хочется утверждающей жизни. И настоящее ему кажется лучше далекого и "гадательного" будущего. "Из всей книги лучше всего написан конец. Несколько последних строк звучат необычайно сильно и мужественно. Я с охотой подписался бы под этими  строчками. "В далеком будущем наши потомки, взирая на длинную перспективу времен, будут считать наши века за туманное утро истории мира. Наши современники будут казаться им героическими личностями, которые сквозь дебри невежества, ошибок и предрассудков пробивали себе путь к познанию истины, и к умению подчинить себе силы природы, к построению мира, достойного того, чтобы человечество могло в нем жить. Мы окутаны еще слишком густым предрассветным туманом, чтобы могли, даже смутно, представить себе, каким явится этот мир в полном сиянии дня"".
Ничего нет удивительного в том, что тиран предпочитает "вечность" уничтожению, "утро дней" закату культуры и, по сути, отказ от познания в пользу мифотворчества. Вот так.
 Писатели, покорители Эвереста языка, отразившие в нем многоплановость своего мышления, народный дух; нашедшие в нем, как в пирамиде, сердцевину тайны, сухую мумию тайны; наложившие язык на время, как кальку – на чертеж, – за все ваши бессонные труды и чернильные пятна ночей получите вы строгую диету и учебник гимназических экзерсисов по языку в назидание и совершенствование умственных способностей.
Скольких писал он идиотов, кривляясь на идиотском языке нашей истории, скольких учил он идиотов, огражденный от них подиумом, тросточкой-указкой и кепкой – медным тазом в руках рыцаря.
Зощенко страдал идиосинкразией. Что это такое? Не знаю. Но так мне кажется. Посмотрим в словаре. Ага. Это медицинский термин. Хотя я слышал, что его часто употребляют лингвисты. Вероятно, для того, чтобы показать несостоятельность языка произведения его жанру, стилю. А идиосинкразия – это сильное бессознательное  отторжение от чего-то или сильное влечение, склонность к чему-нибудь. А "идиос" (idios) – это "свой", но при этом еще и "своеобразный, особый". Вот как. Значит, живущий собой – особый, находящийся за границей общепринятого.
Чем его язык отличается от идиотического? Его настоящий язык – (а который из них?) – язык "Возвращенной молодости" или "Перед восходом солнца". Возможно, и это тонкая маска. Так же трудно решить, какое выражение было настоящим у него: боли или покоя и бесстрастия?
От большой любви к нему опасно перейти черту, отделяющую наше "если бы" от самой судьбы. Почему-то все время вертится на языке это слово – "идиот" – хотя бы в применении к его персонажам. Почему-то тянет прицепить это слово к его личности, к его творчеству, хотя бы косвенно, как ненужную этикетку сошедшей с ума вещи. И не получается. Потому что слово его оградило от власти и идиотизма других людей.
Как грандиозно и как кошмарно представлен его внутренний мир. Знания о смерти упорядочены, как в таблице Менделеева. Знания о жизни производятся в лаборатории психики и слова, в колбах памяти и анализа. Это блестящее лезвие в руках писателя вызывает поистине детскую радость мгновенного проникновения внутрь. И кровь, и трепыхание живой плоти влечет своей иносказательностью, тайнописью. И вся вивисекция – операция над самим собой – производится при сжатых по-детски губах. Уроки мужества. Уроки разумения.
Только идиот не поймет этих уроков.
И только иной человек удивится страстному желанию разумом победить безумие.
На каких основаниях? На основе опыта мысли? Какой мысли?
Ведь по большому счету не решен вопрос об основаниях.
Зощенко пал жертвой материалистической культуры, главным пафосом которой было осязание бытия во плоти – своими плотяными щупальцами. Революция свершилась, новое государство победило и состоялось, облекшись туманами странных мифов. Новая мораль побеждает, и конца мира не видно. Следовательно, это самое существует, оно воплотилось, оно доступно лицезрению. Под покровами болезни скрыт зародыш здоровья, потерянный во младенчестве. К этому зародышу Зощенко и стремится. Главное, снять покровы приобретенных условных рефлексов, вызвавших отторжение человека от пищи, от воды, от людей и общения. Зощенко прилетел с другой планеты и решил разделить судьбу людей. Не советских людей, не презренных мещан и бюрократов. А просто – людей. С ними хотел он слиться. Хотел перестать быть особым и всячески избегал быть собой. В здоровую плоть хотел вложить свою звездную астрономическую судьбу.
"Сила советской литературы, самой передовой литературы в мире, состоит в том, что она является литературой, у которой нет и не может быть других интересов, кроме интересов народа, интересов государства. Задача советской литературы состоит в том, чтобы помочь государству правильно воспитать молодежь, ответить на ее запросы, воспитать новое поколение бодрым, верящим в свое дело, не боящимся препятствий, готовым преодолеть всякие препятствия". – Это сказал не Зощенко, это сказали его ученики. Сказали о Зощенко его герои, научившиеся думать и говорить, предав своего учителя.
"Предоставление страниц "Звезды" таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко, тем более недопустимо, что редакции "Звезда" хорошо известна физиономия Зощенко и недостойное поведение его во время войны, когда Зощенко, ничем не помогая советскому народу в его борьбе против немецких захватчиков, написал такую омерзительную вещь, как "Перед восходом солнца", оценка которой, как и оценка всего литературного  "творчества" Зощенко, была дана на страницах журнала "Большевик".
В этом постановлении-приговоре чувствуется аскетизм стиля, когда автор не может избавиться от тавтологии. Тавтология торжествует в умах советских граждан. Синонимы уничтожены как враги народа, а антонимы – частью преданы забвению, частью расстреляны, частью прозябают в эмиграции. Глаголы клевещут, существительные лгут. Одни прилагательные прославляют неологизмы советского Если писать правду, то она окажется молчанием – так тяжело ее выговорить. Человеку оставили свободу заниматься самоедством, психоанализом, копанием в себе. Потом отобрали и эту лопаточку. Получалось, что говорят не то, что думают. А думают неправильно, потому что думать оказывается на грани преступления: или сам станешь палачом или – дырку в затылок.
Зощенко травили. Его могли выдворить из страны, его могли осудить и сослать на рудники, на Колыму. Его могли попросту убить. Не церемонясь. Но нет. Власть думала, что машина, ею созданная, смазана и бесперебойно работает в сердцах "уважаемых граждан", что писатель сам наложит на себя руки или покается. А Зощенко не покаялся. К удивлению "мужественного" председателя Луговцова и притихшего зала, где происходила обработка, он заплакал и убежал. О Господи, довести Зощенко до слез! Уж лучше бы убить как врага народа. Навечно отдав ему почести мученика. И это несколько меняет картину. Зощенко не мог быть тираном или учителем. Он не выдержал бы ответственности и бессердечия. Боже, как высосала его жизнь. Не его жизнь, которой он мечтал жить в будущем, "после болезни". А эта – состоящая из подонков и идиотов.
Если хотя бы часть его энергии, направленной на уничтожение смерти и болезни, сидящей в его теле, была направлена вовне, – боже, какой получился бы сад.
Я верю в доброту его слова.
И думаю, был ли он сатириком в полном смысле этого слова? Он был классиком и классикой. Пленником классического города. Пленником традиции быть человеком. А жизнь сделала из него первоклассного сатирика.
Я соглашаюсь на испанский сапог его языка. Его мысли и разума.
Больничная синева райских кущей даже за решеткой останется райской.