СоловдвоемТ1глава09

ГЛАВА 9
В доме шли сборы. Светлана Васильевна только что из душа, с мокрой головой суетилась возле чемоданов, упаковывая в них оказавшиеся нужными в последний момент вещи. Анатолий Петрович плескался и фыркал в ванной. Ирина собирала в дорогу продукты. До выхода из дома четы Стеценко оставался всего час. Уже было вызвана машина, чтобы ехать на вокзал.
- Ну, что дочь, ты уж не езди нас провожать, - сказала Светлана Васильевна, - мы сами доберемся, а ты отдыхай, умница моя, - и она прижала Ирину к себе и чмокнула в щеку.
- Нет, мамуль, я поеду, - сказала Ирина.
Ей хотелось побыть подольше рядом с матерью в последние минуты своей жизни…

Вчера она сдала последний экзамен, и на удивление себе, удачно. Проходной бал она набрала, и была зачислена. По этому поводу уже вчера в доме Стеценко состоялся небольшой сейшен. Родители были ужасно рады успеху дочери - теперь они со спокойной душой могли уехать в отпуск.
Сегодня были сделаны последние приготовления. Отец выдал Ирине деньги на прожитьё. Целых четыреста рублей! Сначала она хотела напоследок, перед тем как свести счеты с жизнью, устроить прощальный банкет: погудеть, как следует. Но потом решила, что это будет выглядеть подозрительным, а вот это ей было совсем не нужно. Поэтому она убрала деньги в сервант.
После отъезда родителей можно было приступить к осуществлению задуманного. Правда, завтра ей это сделать не удастся: Шахов с Тихвиным всё-таки  напросились в гости, отметить Иринино поступление и Маринин провал.
Ну вот, завтра они погуляют, а послезавтра – в лес, по грибы, по ягоды. Осталось продержаться совсем немного. Всего двое суток.  Послезавтра, к этому времени её уже не будет… 
А сегодня ей хотелось побыть с матерью, ведь та её больше никогда не увидит…

Они приехали на Витебский вокзал. Поезд на Одессу уже стоял у перрона. Стеценко вошли в купе, поставили вещи. Анатолий Петрович принялся рассовывать поклажу по полкам. Багажа было много. Снабженье в Одессе оставляло желать лучшего, а тем более под Одессой, в той дыре, где жила бабушка. Поэтому туда везли всё: масло, колбасу, сыр, крупы, сахар, конфеты…
Пока Анатолий Петрович расставлял багаж, Ирина и Светлана Васильевна вышли на перрон.
Ирина вглядывалась в счастливое мамино лицо, на котором была написана только радость от предвкушения предстоящего отдыха и гордость за дочь, поступившую в медицинский институт. Бедная мама, она даже не догадывается, что через два дня её дочери не станет! Сердце Ирины сжалось и заныло…
Ирине хотелось, чтобы этот их последний разговор запомнился матери, чтобы он был содержательным, особым, но они говорили о чём-то совсем незначительном, ненужном, совсем обыденном и мелком…
Рассортировав багаж, к ним присоединился Анатолий Петрович. Они постояли ещё. Ирина перечислила всех знакомых и родственников, которым следовало передать приветы. Светлана Васильевна и Анатолий Петрович делали последние распоряжения и давали последние наставления.
Наконец объявили отправление. Ирина обменялась с отцом и матерью последними прощальными поцелуями. Слезы готовы были выступить у неё на глазах, но она держала на лице сияющую счастьем улыбку.
Поезд тронулся. Отец с матерью махали ей рукой из окна, а она сначала шла, а потом бежала за набирающим скорость поездом, теряя их родные глаза и взмахивающие в последнем привете руки.

Она пробежала по инерции за уносящимся вдаль поездом ещё несколько шагов и остановилась, подставляя лицо ветру, выдувающему наворачивающиеся на глаза слезы. Медленно развернувшись, пошла обратно к вокзалу. Её мысленный взор удерживал улыбающиеся лица отца и матери. Затем появилась новая картинка, трехлетней давности: она также бежит за набирающим ход поездом по платформе, только не ленинградского, а одесского вокзала, пытаясь удержать другой взгляд – взгляд Игоря, и также постепенно и неумолимо теряя его глаза и поднятую в прощальном взмахе руку…

*    *    *
Курсантский отпуск подходил к концу, и ребята уезжали в Ленинград, чтобы повидать родителей и показать Алексею город. Баба Зоя закатила прощальный ужин. Она наготовила много разных вкусностей, нажарила любимых всеми пирожков с картошкой и горохом. Вещи были уложены, кутыли, корзинки и коробки с разными овощами, фруктами, консервами увязаны. Они сидели за столом, разговаривали, пили лучшее вино из бабкиных закромов. Пели песни, русские и украинские. Затем Игорь взял гитару, и все замолкли.
Она слушала как завороженная. Он пел бардовские песни, про царицу Тамару, романсы. Его голос обволакивал, смеялся и страдал. Он как бы жил отдельной жизнью. В его исполнении песня переставала быть просто песней. Это была своя история, каждая из них - маленькая жизнь – трагедия, комедия, драма…
Все собравшиеся за столом были любители попеть. Но когда пел Игорь никто не смел даже пошевелиться, все слушали, затаив дыхание, только изредка вырывался у кого-нибудь из груди вздох или украдкой смахивалась выкатившаяся из самого сердца слеза.
Ирина слушала и смотрела на него, не отрываясь. Он пел, и глаза его были устремлены куда-то внутрь себя. Казалось, что он не замечает где он, кто сидит рядом с ним. Он жил там, в своих песнях, он страдал, любил, ненавидел, смеялся…
Но вот Игорь положил гитару и закурил сигарету, но все продолжали сидеть тихо, боясь разрушить очарование, созданное его голосом. Он закурил и вдруг взглянул на Ирину.
- Что тебе спеть? – неожиданно спросил он.
Она, как бы очнувшись ото сна, завороженная его голосом и взглядом, растеряно ответила:
- Не знаю. Спой, что ты хочешь…, - смущенная неожиданным вопросом.
Он потушил недокуренную сигарету, тронул отозвавшиеся плачем струны своими красивыми длинными пальцами и, не отрывая взора от её глаз, заглядывая ей в самую душу, запел: «Отговорила роща золотая березовым веселым языком…»
Она смотрела в его глаза, и всё в ней трепетало, наполнясь безысходной грустью. Слезы сами наворачивались на глаза, и она еле удерживалась от того, чтобы они не миновали ресничную полосу и не подбежали к дрожащим губам. Ей хотелось разрыдаться, уткнувшись лицом в ладони. Но она продолжала смотреть в его глаза, его глаза не отпускали, притягивая и вбирая в свой взгляд саму её душу…
«От чего мне так больно? - думала она. – Что со мной происходит? Почему хочется разрыдаться, завыть белугой?»
Ирина пыталась читать между строк то, что хотел он донести до неё своею песней. Она пыталась понять то, что говорили ей его глаза. Но на этот раз в её арсенале не находилось средств, чтобы понять язык его души, чтобы осознать, что скрывается за словами: «… В саду горит костер рябины красной, но никого не сможет он согреть…»
Когда он закончил петь, она не шевельнулась, только отвела взгляд, силясь понять, о чем кричали ей его глаза…

Потом они ещё о чем-то говорили, пели какие-то песни, даже плясали, причем, она плясала тоже. Но всё, что было потом, происходило как будто не с нею. Она была как во сне, двигалась, говорила, смеялась по инерции, потому, что вся она была там, в небесной глубине его взгляда, на который она нарывалась постоянно, который не отпускал её, затягивая всё глубже в водоворот его души.
Потом все собрались и отправились на автобус, идущий до Одессы. Ирина поехала провожать ребят. Никакие уговоры не смогли заставить её остаться дома. Ей было наплевать на то, что придется возвращаться ночью или до утра, если не удастся уехать на последнем автобусе, сидеть на вокзале в Одессе. Она поехала с ними.
Они приехали на вокзал. Расположились веселым табором, шутили, смеялись, пели, ели мороженое и пили лимонад и захваченное из дома бабкино лучшее винцо. Но всё это было отдельно от неё, это происходило не с нею. С нею же творилось что-то непонятное, такое, чему она не могла найти объяснения, не могла придумать названия. Её душа изнывала от какого-то непонятного томления, а глаза постоянно искали глаза Игоря.
Но вот вокзальный громкоговоритель гнусным каркающим голосом объявил о начале посадки на поезд «Одесса - Ленинград», который «…подан на посадку к третьему пути на второю платформу…»
Парни подхватили корзинки и коробки, которые смогли унести сразу (от бабы Зои ещё никто не уезжал с количеством мест равным наличествующему числу рук), она осталась караулить оставшиеся пожитки.
Когда вся поклажа была перетаскана и забита в купе, ребята высыпали на платформу, чтобы последний раз вдохнуть наполненного запахом просмоленых шпал вечернего воздуха Одессы, последний раз взглянуть в высокое и невероятно черное южное небо, усыпанное мириадами звезд на размытом и туманном легком Млечном Пути… 
Уже объявили отправление поезда, уже были сказаны последние «прости», подставлены под братские и дружеские поцелуи пылающие щеки, уже запрыгнули в вагон и прошли в купе Олег и Алексей, а Игорь всё стаял на подножке вагона и, не отрываясь, смотрел в распахнутые глаза Ирины. А Ирина тонула в его синем взгляде, барахталась, захлебываясь и теряя разум…
Поезд дал гудок и для неё замолчали все существующие в мире шумы, исчез сам окружающий ее мир… Во всем мире сейчас были только они вдвоем, вернее только их глаза и протянутые друг к другу души…
Поезд тронулся, и она сначала шла, а потом постепенно всё убыстряя шаг бежала за уходящим поездом, наталкиваясь на стоящих на перроне людей, огибая узлы и чемоданы, спотыкаясь о протянутые к заправочным люкам шланги и уворачиваясь от оглушительно орущих носильщиков. Она бежала так, как никогда не бегала в своей жизни. Она бежала, боясь потерять его глаза, а он, свесившись с подножки вагона, пытаясь дотянуться до её руки, протягивал ей свою… но было уже поздно, она безнадежно отставала от неумолимо уносящегося вдаль поезда, теряя, теперь она уже точно знала, самые дорогие на свете, ЛЮБИМЫЕ глаза…            

*    *    *
Ирина медленно шла по перрону Витебского вокзала. Чувства и эмоции захлестнули её, и она неслась вдаль на волне своей памяти. Она снова переживала те минуты…

Она вспоминала, как летела по тому, одесскому, перрону, затем, когда перрон закончился, бежала прямо по железнодорожным путям, перепрыгивая через шпалы до тех пор, пока светящийся желтыми глазами окон поезд не превратился сначала в стремительно убегающую вдаль яркую змейку, а затем в две красные точки на горизонте. Она готова была бежать так до самого Ленинграда, если бы эти красные точки не растаяли в глубине одесской ночи…
Когда она остановилась, пытаясь унять стук готового вырваться из горла сердца, и оглянулась, то увидела, что пробежала по шпалам достаточно далеко – вокзал вдали горел огнями, а вокруг была кромешная тьма.
Она медленно побрела по направлению к вокзалу. Шла и удивлялась, как же она могла бежать по покрытой щебенкой насыпи, попадая ступней между шпалами, не глядя себе под ноги и не думая о том, что делает. Ведь даже медленно идти, пристально вглядываясь в поглощенные ночной тьмой железнодорожные пути, было невероятно тяжело. Шпалы лежали неровно, и она то и дело спотыкалась или больно ушибала незащищенные открытыми босоножками пальцы ног.
Ирина прошла шумное зданье вокзала, переполненное снующими туда-сюда людьми, орущими торговками и покуривающими в стороне носильщиками…
Она шла переполненная симфонией своего чувства, звучавшей в ней всё громче и стремительней, властно врывающейся в каждую клеточку её тела, в каждую ячейку мозга.
«Я ЛЮБЛЮ! Я ЛЮБЛЮ ЕГО! Я ЕГО ЛЮБЛЮ!» – кричала каждая частичка её души, и она не знала, смеяться ли ей от пришедшего внезапно и стремительно счастья, или плакать от также внезапно и стремительно наступившей разлуки.
Недолго думая, она решила смеяться. И она засмеялась, закружилась, обхватив себя руками за плечи, посылая воздушные поцелуи застенчиво улыбающемуся ей Млечному Пути, на котором, она знала это точно, ОНИ должны обязательно встретиться. Она подмигивала крошкам звездам, которые разносили по бесконечной вселенной миллиардами звенящих бубенцов её счастливый искрящийся смех, радость новой и юной, только что народившейся любви.
Она шла, подставив пылающее лицо теплому ночному ветерку, который гладил её плечи и волосы, нежно касался груди и коленей, осторожно и бережно целовал её полураскрытые навстречу любви и счастью губы. И в его эфирных прикосновениях она угадывала Нежность и Любовь Того, кто посылал их ей через послушного слугу всех влюбленных, через Ветра-Ветерка.
Она шла, и вся светилась от счастья. И все те редкие прохожие, которые встречались ей на пути, увидев её, уже не могли отвести от неё глаз, удержаться от радостной улыбки. От девушки исходил такой мощный поток энергетики, что он не мог оставить равнодушным даже истоптанный и исшарканный миллионами пар ног, исколотый каблуками туфель, раскаленный южным нещадным солнцем асфальт одесских улиц, который стлался ей под ноги не шершавой наждачкой, а мягким персидским ковром.
Ноги сами несли её не на автовокзал, а на бульвар, к морю. Она, весело напевая, легко слетела по лестнице, прыгая со ступеньки на ступеньку. Она резвилась, как игривый котенок, разбрызгивая вокруг себя лучики любви и искорки счастья, вся светилась, окутанная ореолом своей любви. Даже компании одесской шпаны, прогуливающиеся по бульвару не посмели сказать в её адрес ни одного пошлого слова, не говоря уже о непристойных предложениях, которые предназначались каждому встреченному ими на пути существу женского пола, будь то девочка или беззубая старуха.
Ирина знала, что на автобус она опоздала, но этот факт нисколько не волновал её. Она направилась на дикий пляж, на свое любимое место. Было около двух часов ночи, и в этот поздний час девушку окружало только огромное небо с мириадами ярких звезд и такое же огромное море с мириадами бурлящих белой морской пеной бурунчиков волн, тихо и неспешно набегающих на берег.
Она подошла к воде, поймала в ладони пену морского прибоя и плеснула на свое разгоряченное лицо.
Упав на колени, она прошептала:
- Господи! Как я счастлива!… Как я счастлива, Господи, - и снова, вскочив на ноги, закружилась в бешенном танго под слышимую только ею музыку.
Она сбросила с ног босоножки, и мелкая галька больно врезалась в босые ступни при каждом её шаге, но она не замечала, не чувствовала этого…
Белая пена билась и плескалась у её ног. Это радовались и завидовали её любви холодные морские девы-Русалки.
«Я понимаю тебя, Русалочка, - шептала она героине сказки Андерсена, - ради Него, ради этого счастья любить я готова не только ступать босыми ногами по врезающейся в ступни гальке, я готова танцевать на раскаленных углях»…
Она остановилась, вновь опустилась на колени, а потом легла на спину и устремила свой взгляд туда, к бесконечным звездным мирам, где была и Их с Ним Счастливая Звезда, которая будет Светить Им Всю Жизнь, охраняя их Любовь…
Она глядела на Млечный Путь и видела Его лицо, Его глаза в глазах звезд. И теперь она точно знала, что хотел он сказать ей своим взглядом. Она точно знала: Он ЛЮБИТ ее!
Снова вскочив, она медленно разделась до нага, сбросив на берег путы одежды и кинулась в соленые морские волны… И плыла, плыла, плыла… Плыла, рассекая волны, принявшие её в свои ласковые и манящие в неизвестность объятия, до тех пор, пока огни далекого города не показались ей недосягаемо далекими, как и огни, горящих в вышине черного как смоль южного неба звезд…
Девушка легла на спину, и морские волны понесли, закачали её в своей колыбели, зашептали ей ласковые слова любви…
Отдохнув, она начала нырять, резвиться и плескаться, как молодой дельфин. «Почему я не Русалка? – думала она с сожалением, устремляясь  в морскую пучину до тех пор, пока её легкие не начинала пронизывать раздирающая боль, и пулей выныривая на поверхность, чтобы отдышаться и погрузиться вновь в глубину фосфорицирующей упругой водной глади. – Почему я не могу погрузиться в эту бездну, пронестись в ней, преодолевая сопротивление холодной морской глади? Почему не могу обследовать морские пучины, заглянуть в глаза морским конькам, подобрать на дне моря наполненные музыкой прибоя морские раковины и увидеть морские звезды, раствориться в этой завораживающей своим величием стихии, превратиться в белую пену, выбрасывающуюся на сонный берег, лаская его своими прикосновениями, как ласкает любимого дева, дотрагиваясь кончиками обнаженных до нервов пальцев рук, до его шеи и плеч…»
Погрузившись в морскую бездну вновь, она вдруг почувствовала прикосновение к своему нагому телу чего-то холодного и гладкого, но не испугалась. Она не боялась даже умереть в этот миг потому, что невозможно испытать большего счастья, чем испытала она сегодня…
Большое тело, с силой вытолкнувшее девушку на поверхность, оказалось к её величайшему удивлению и радости, дельфином. Наверное, он подумал, что она тонет и яростно сражается за свою жизнь, уходя в глубину и выныривая из неё…
Девушка весело рассмеялась, когда спаситель подставил ей свой плавник и начал бережно, но сильно подталкивать её к берегу. Она обхватила обеими руками его огромную голову и поцеловала в нос. Одержимая неописуемым восторгом, девушка оттолкнулась от его гладкой кожи и завертелась в воде волчком, скрутив ноги на подобие рыбьего хвоста. И умница дельфин понял её восторг, её радостное возбуждение, счастье переполнявшее её, и поддержал игру. Теперь уже вместе они играли и резвились, пока, наконец, она окончательно не выдохлась, и буквально не повисла на гладкой и скользкой шеё своего нежданного друга.
Разыгравшийся дельфин не хотел прекращать их такие веселые водные скачки, но вскоре понял, что его подруга устала, и успокоился, замер, осторожно поддерживая её над поверхностью моря.
- Отвези меня на берег, Братец-дельфин, - попросила она и жестом показала ему, чего она от него хочет.
На её удивление он понял и даже, как ей показалось, кивнул головой.  Она покрепче ухватилась за его плавник, и он помчал её к берегу, рассекая упругую водную гладь так, что пена бурунами бурлила по бокам летящей по водной глади парочки, словно это был торпедный катер. Когда они доплыли до берега, она ещё раз крепко обняла и покрыла поцелуями умную морду своего товарища по морским играм, вышла на берег и, в изнеможении опустившись на ещё теплую гальку, помахала дельфину рукой.
Он ещё немного покачался на прибрежных волнах, как бы приглашая её вернуться к прерванным занятиям, и, наконец, окончательно удостоверившись, что подруга не собирается изменять своего решения, что-то прокричал ей на своем дельфиньем языке, наверное, последнее «прости» и, совершив несколько головокружительных прыжков, умчался в море. А она встала, и так и стояла обнаженная, со светящейся как у русалки влажной кожей и струящимися по плечам волосами и махала кажущейся прозрачной в колдовском лунном свете рукой вслед уплывающему в морскую даль другу.

Усталость от морских игрищ прошла на удивление быстро.
Вода всегда была её стихией. Она всегда давала ей силы и уверенность в себе, наполняла её пьянящей радостью. И сегодняшнее общение с Великаном-Морем не было исключением. Всё её тело горело, и бивший её сначала от соприкосновения с остывшим ночным воздухом легкий озноб быстро прошел, и сейчас она действительно ощущала себя не земной девушкой, а русалкой, отдавшей свой дивный голос и косы за право увидеть любимого ею Принца.
И она снова закружилась в медленном и ритмичном танце любви, радуясь своему единению с природой. Слиянию с этим Огромным Морем, радостно принявшим Влюбленную в свои мягкие кошачьи объятия и выпустившим из них, чтобы передать в объятия ещё более Огромного Неба. И это Огромное Небо оттенило её одаренное жемчужинами морских слезинок тело и наполнило лунным блеском.
Как Апсара , обнаженная и окутанная вуалью лунного света, она плыла по прибрежной полосе шумно вздыхающего моря, и её движения напоминали храмовый Арати – священный танец любви индийских полубогинь.

Она не знала, сколько прошло времени, она не чувствовала веса своего тела. Сейчас она жила вне времени и вне пространства. Она принадлежала сейчас только этому Лунному Свету и той Силе, которая всё настойчивее и властнее заставляла её тело плыть, изгибаться и вздыматься, дышать в прекрасном Танце, а её душу лететь, покинув живущее отдельной жизнью тело, далеко-далеко к мерцающим в вышине Звездам, к манящей туманной дали Млечного Пути…

Даже сейчас, по прошествию времени, Ирина не могла понять, что заставило её тогда, в ту волшебную ночь встретить первый луч солнца обнаженной. Стыдливая и целомудренная, в ту ночь она не боялась ничего и никого. Словно Колдовская Сила вселилась в неё.
Полученное на генетическом уровне от жившей когда-то на глубине веков пращурки-язычницы Знание заставляло её творить Неведомое ей и необъяснимое древнее Заклятие, которое тогда казалось ей простым и логичным. Вместе с колдовскими движениями безумного Танца она произносила и пропевала какие-то Молитвы-Заклинания, выдуманные ею или восстановленные генетической памятью, заложенные в ячейки бессознательного и выуженные сейчас на поверхность реинкорнационными видениями.
Она могла дать голову на отсечение, что в тот Миг, только захоти она этого, она могла бы легко Взлететь и пронестись кометой по звездному небу.
И кто знает, может быть, она и Летала… Ведь так необычно, необъяснимо, восторженно и волшебно было то, что произошло с нею в ту ночь, первую ночь осознанную ею как ночь Любви…

*    *    *
«В каждой красивой женщине живет Ведьма», - вспомнила она изречение древнего инквизитора, прочитанное ею в «Молоте Ведьм»         
Да, он был прав. Тогда в ней жила Ведьма, и ей были подвластны Стихии. И сейчас, идя по зашарканному миллионами ног перрону Витебского вокзала, она опять переживала это необъяснимое, непередаваемое ощущение Всевластия…

А тогда… Что было тогда? Она помнила только бешенный ритм Танца и легкость, которую она ощущала каждой клеточкой своего тела. Заставь её сейчас повторить те Слова, которые она произносила, обращаясь к Отцу-Небу и Матери-Земле, к Морю, Ветру, к Млечному пути и Душам - глазам умерших предков - Звездам, она бы не вспомнила ни одного. Определенно, тогда она находилась в Трансе. Трансе, вызванном безудержным взрывом эмоций, а может быть магнетизмом полнолуния… Кто знает?
Она была не простой смертной, а жрицей Богини Любви – Пенорожденной Афродиты. Её Танец был неистов и страстен. Тело извивалось подобно змее, изображая слияние с Матерью-землей, со священной Богиней Геей, Реей-Кибелой, а руки взлетали, как крылья волшебной птицы, уносящейся к Богине Неба, к волшебному зеркалу Гекаты. В ней пробуждалась неистовая Женская Сила, разбуженная великой Силой Любви!
 
Только тогда, когда на её обнаженную, плавно вздымаемую, невероятно легким  после такой бешенной ночи, дыханьем грудь лег нежно-розовый блик готового выглянуть из-за горизонта солнца, она наконец очнулась и почувствовала неимоверную усталость. Затем, вдруг, ощутив свою наготу, вскочила, быстрым испуганным движением, сразу почувствовав боль от врезающейся в ступни босых ног гальки, стыдясь, прикрыла свое обнаженное тело разбросанной по берегу одеждой. Присев, она испуганно озиралась вокруг, стараясь понять, не видел ли кто-нибудь её бесстыдного танца.
Никого не обнаружив и немного успокоившись, она быстро оделась, опустила гудящие и саднящие ступни ног в холодную соленую пену. Как смогла, расчесала спутанные волосы пальцами рук, натянула босоножки и, тяжело поднявшись, чуть не падая от усталости, но всё такая же счастливая, отправилась к автовокзалу.
Там она села на первый автобус, к которому как раз успела.

Когда Ирина добралась до дома, то тут же нырнула в свою постель, блаженно вытянула гудящие ноги и моментально заснула. Бабушка попыталась разбудить её на закате солнца. Она долго трясла её за плечи, говоря, что-то про чертово время, про то, что если она не поднимется сейчас, то у неё будет болеть голова, что, в конце концов, ей нужно поесть. Всё это Ирина слышала сквозь сон, но никакая сила на свете, даже угрозы бабы Зои, не могла заставить её подняться. Поэтому бабка, потеребив её ещё немного и даже осторожно полив водой из чайника, наконец, отступилась, оставив её в покое.

Перед самым расцветом Ирину разбудил крик петуха. Она проспала почти пятнадцать часов и сейчас была полна сил и бодра. Осторожно приоткрыв глаза, прислушиваясь к своему внутреннему состоянию, она с радостью осознала, что вчерашнее ощущение счастья не оставило её. Этот пушистый комочек согревал душу, разливая теплые приятные волны по всему телу.
Выйдя на улицу и вдыхая запахи предутренней прохлады и  ночных цветов, смешавшихся между собой, создавая непередаваемый аромат последнего мига уходящей ночи и первого мгновения нарождающегося дня, она взглянула на небо, где медленно таяли светлые очи звезд. Они смотрели на неё и, вдруг, в их прощальном взгляде всплыло перед ней Его лицо, Его глаза, полные невысказанной и всепроникающей Любви…
Она еле успела вернуться в комнату, схватить листок бумаги и карандаш, чтобы записать родившиеся в душе строки:

 
Твои глаза я вижу в тишине…
Они мне больше слов тогда сказали.
Ты улыбнулся, уезжая, мне,
Ну а глаза большие тосковали.

Ты папиросу нервно закурил.
И для меня шумы все замолчали…
Ты что-то на прощанье говорил,
Ну а глаза: Люблю тебя! – кричали.

Я верю, что тебе мои глаза
В ответ сказали очень много тоже.
Утихли в мире ветер и гроза,
Когда ЛЮБОВЬ почувствовали кожей


Мы оба… Поезд набирал разбег,
А я за ним не шла уже, бежала,
Но постепенно убыстряя бег,
Твои глаза теряла я!!! Теряла…

Тебе кричала сквозь гудки: «Прощай!
Не слышу! Поезд, как сирена воет…»
Глаза молили: «Ну не уезжай!
Иль уезжаешь коль, возьми с собою!»

Но поезд, верткою змеей скользнув,
Оставил мне лишь запах этой ночи…
И только Звезды в небесах мелькнув,
Ко мне Твои протягивают Очи…

 

Когда она отложила карандаш, в ней уже вызрело решение: Завтра. Нет! Сегодня же она уезжает  домой, к Нему! К Тому, Кого она Любит, к Тому, к Кому Стремится Каждая Клеточка её Души, к Тому, Кого Всю Жизнь Ждала! 

Наутро, пробив оборону бабы Зои, которая никак не могла взять в толк, какая муха укусила её всегда такую спокойную и послушную внучку, она быстро собрала свои немногочисленные пожитки и отправилась в Одессу, не дав бабке даже укомплектовать багаж, о чем та ужасно сокрушалась…
Билетов не было, но это не остановило Ирину. Она договорилась с проводниками, и целую ночь простояла в трясущемся тамбуре, маясь на гремящих на перегонах стрелках. На утро одно из мест освободилось, и она с огромным облегчением забралась на верхнюю полку, блаженно вытянув затекшие ноги.