СоловдвоемТ1Глава16

ГЛАВА 16
Было четыре часа дня третьего августа тысяча девятьсот восьмидесятого года. Квартира была убрана. Посуда помыта. Смертельный ужин приготовлен…
Осталось только привести в порядок себя, свои мысли и написать письмо Игорю.
Ирина стояла под душем, с радостью и благодарностью подставляя лицо и тело теплым струям, смывающим боль и усталость – напряжение последних дней. Первый раз за последнее время она испытывала что-то вроде удовольствия. Вода успокаивала, заставляла ощутить бодрость…
Стоя под душем, она думала о жизни и смерти…
Жизнь… Что она?
Она не могла дать точного ответа на этот вопрос, хотя сотню раз задавала его себе, обсуждала в разговорах с Маринкой.
В чем её смысл?
Нет, ответа на этот вопрос не было.
Ей не хотелось думать, что жизнь – это просто биологическое существование, хотя она и считала себя ярой материалисткой. Ведь помимо отправления естественных потребностей организма существует ещё что-то, совсем не материальное. Это что-то есть её разум, мысли, способность постигать законы этого мира. Существуют чувства, которыми мы живем, эмоции, которые порою руководят нами.
Если бы жизнь была только биологическим процессом, то сейчас бы она не пыталась её прервать…
Говорят, что перед смертью человеку открывается смысл этой жизни. Она прислушалась к себе, к своим мыслям, ощущениям. Но её пристальному взгляду внутрь себя ничего не ответило, кроме испытанного уже ею утром непонятного беспокойства. «Может, я чего-то не вспомнила? Может, не прожила ещё раз всё, что было в моей жизни? Может, что-то важное упустила?»
Она выключила воду. Вылезла из ванны. Не вытираясь, только завернувшись в большое махровое полотенце, оставляя за собою мокрые следы, вышла в коридор и остановилась перед большим зеркалом, вглядываясь в своё отражение. Проклятая мысль билась в её мозгу! Что? Что она не додумала? Что проглядела? Что забыла сделать?
Она вспомнила, что перед смертью люди исповедуются, каются в своих грехах. Раскаяние… Покаяние… Нет, эти слова были не для неё! Она ненавидела эти слова. Она презирала этот нелепый религиозный обычай.
Убийца, убив свою жертву, бежал в церковь и каялся! А перед кем он каялся? Кому? Попу?! Человеку, который почему-то был облечен властью прощать?! Вернее отпускать грехи. Он, поп, отпускал грех, и даже не имел права сообщить властям о содеянном убийстве. Оставшись безнаказанным, убийца успокаивался, получив отпущение грехов, и со спокойной совестью шел убивать дальше.
Вор крал, каялся и, получив отпущение, воровал снова.
Ну, может быть, это она хватанула про воров и убийц. Можно было взять что-нибудь попроще. Мало что ли у человека грехов?
Но дело не в грехе, каким бы он ни был: большим или маленьким, тяжким или нет, уголовно наказуемым или просто нарушением морально-этических норм. Дело в том, что, получив прощение, человек переставал думать об этом, жил спокойно, и… снова совершал грех, в полной уверенности, что это ему проститься! Маразм!
Нет, Ирина считала, что этот преступный религиозный обычай развращает людей. Человек виноват не перед Богом, не перед попами и церковью, а перед теми людьми, по отношению к которым он совершил зло, а самое главное – перед собой, перед своей совестью. И настоящее раскаяние может быть только перед ними: перед своей совестью, и людьми, по отношению к которым совершено зло. Её главной заповедью было: «Каешься – не делай! Делаешь – не кайся!»
Если ты раскаиваешься в содеянном, помни об этом всегда! Пусть твоя совесть напоминает тебе об этом всякий раз, когда ты попадаешь в аналогичную ситуацию! Если ты раскаялся в содеянном – никогда, НИКОГДА! не делай так больше!
Если же ты, раскаиваясь в своих поступках, снова и снова повторяешь их – это мнимое раскаяние! Тогда нечего и каяться! Нужно признаться себе честно, что, то, что ты совершаешь, может быть, и является в глазах общественного мнения, морали современного общества грехом, но это не является грехом для тебя лично! И делай это открыто, не таясь и не лицемеря! 
Каждое время устанавливает свои мерки, и всёже, ох, как трудно бороться с устоявшимися догмами. Но время идет, и меняются установки, взгляды людей. Нормы морали, установленные когда-то кем-то ограничивают свободу человека!
Маринка всегда возражала ей, что так можно разрешить себе всё, в том числе и убийство. На что Ирина возражала, что убийство – это преступление перед другим человеком. Можно разрешить себе только то, что не затрагивает интересов других людей! Это уже вопрос свободы. Кто-то сказал, что твоя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого человека. Вот это и есть грех – наступать на свободу, жизнь другого. А остальное – это не грех. Вернее, может быть и грех, с точки зрения религиозной морали. Но если ты сам это не воспринимаешь, как грех, то твое мнимое раскаянье будет большим грехом, чем то, что ты совершаешь.
Например: курение.
Когда она начала курить, она пришла домой и заявила родителям:
- Нравится вам это или не нравится, но я курю. И буду курить до тех пор, пока не посчитаю нужным бросить. И будьте любезны понять и принять это потому, что прятаться я не хочу и не считаю нужным.
Мама пыталась возразить ей что-то, но она была тверда. Она сказала матери, что не понимает её, курящую всю свою сознательную жизнь и постоянно прячущуюся от бабушек. Она считала, что, если ты считаешь, что курить нехорошо - не кури! Но если уж ты куришь – не прячься!   

«Но это всё лирические отступления! Почему я вдруг вспомнила об этом? Может быть, я всёже поддалась всеобщему дурману и собираюсь раскаяться в чем-то… перед лицом смерти?»    
Стоя перед зеркалом, она внимательным требовательным взглядом заглянула в глаза своему отражению:
- В чём ты можешь раскаяться, Ирина? – её взгляд углубился внутрь себя.
Она отошла от зеркала, прошла на кухню, села на табуретку, закурила. Какие грехи совершила она в этой жизни и не раскаялась в них?
Она прожила большую жизнь: почти восемнадцать лет. Всё было в её жизни: и хорошее и плохое, но было только два момента, о которых она вспоминала с душевным содроганием до сих пор, хотя оба эти поступка она совершила в возрасте совсем ещё нежном. Когда это произошло, ей не было ещё и семи лет, но эти два события врезались в её память и, когда она вспоминала о содеянном, ужас и брезгливое отношение к себе сковывали её мозг. Она помнила, и всегда будет помнить об этом!

Первый грех был, может быть не столь тяжким в глазах других людей, но для неё он был равносилен второму, который любому человеку показался бы ужасным.

*    *    *
… Это было у бабы Вали, маминой мамы. Тогда ей не было ещё и пяти лет. Они сидели со своей двоюродной сестренкой, Машкой, которая была младше её на полтора года, на крылечке бабушкиного дома и играли в камушки, различную интересных форм гальку, которую они притащили с речки. Бабушка принесла им по две конфеты. Это были соевые батончики, такие кругленькие продолговатые, ужасно вкусные. Они быстро слопали свои конфеты, и продолжили игру. Разбирая камушки, девочки нашли один, в точности по форме напоминавший съеденные конфеты.  Кроме того, и по весу он почти не отличался от батончика. Вот тогда они и решили подшутить над бабушкой. Они предвкушали, как всем будет весело! Завернув камушек в фантик из-под конфеты, и согрев его в ладонях, они принесли его бабе Вале, и сказали ей, что решили поделиться с нею конфетой. Они, мол, съели по целой конфете, а одну разделили пополам, а эту решили отдать ей.
Бабушка была так удивлена и обрадована этим, что просто засветилась от счастья. Она взяла камушек, положила его на стол, и чуть ли не со слезами на глазах призналась внучкам, что она безумно любит конфеты, а особенно батончики, и несказанно рада тому, что девочки решили поделиться с нею. Девчушки удивились: как это? Если любит, почему не ест, тем более что все конфеты находятся в её ведение, и она может есть их, когда захочет и сколько захочет! Но ведь она никогда не ела их! Всегда отказывалась, подкладывая им, говорила, что не хочет и не любит!
Бабушка поведала им, что она поступала так, чтобы её внучечкам больше досталось, а она уже не маленькая – она может и пережить. Она делала это потому, что в своем детстве не видела конфет, и очень хорошо помнит, как ей тогда их хотелось. Едала она их, конечно, но каждая конфета была для неё праздником, и она очень хорошо помнит об этом. Она даже рассказала им яркое воспоминание детства: купленный у цыган леденец, который принес ей отец в подарок на день рождения.
- Конечно же, это был просто кусок жженого сахара в форме петушка, - говорила она улыбаясь, - но мне тогда он казался самой замечательной, самой вкусной пищей, которую я только едала. Я думала, что вот такие конфеты едали, наверное, царевичи… - она задумчиво улыбнулась, - и до сих пор я помню этот вкус и то ощущение счастья и праздника!…
Уже когда бабушка говорила им это, Ирина осознала, что натворили они, глупые, неблагодарные, жестокие девчонки. Она не хотела обидеть бабушку, посмеяться над ней, она хотела только пошутить, но шутка оказалась жестокой? Но у неё не хватило сил признаться бабушке в том, что это не конфета, а завернутый в конфетную обертку камень!
А бабушка, предвкушая наслаждение, налила, себе чаю. Машка убежала во двор, а Ирина стояла, как вкопанная, не в силах оторвать взгляд от происходящего.
Она видела лицо бабушки, когда та развернула фантик. Это было не такое знакомое лицо взрослой, мудрой любящей бабушки, а лицо обиженного ребенка! Она была такой растерянной и жалкой! Казалось, что слезы обиды и разочарования готовы политься из её глаз…
И тогда Ирина заревела сама, уткнувшись в её колени и прося прощения…
Потом она сама наказала себя. Встала в угол и стояла там до глубокого вечера.
После этого случая, всегда, когда её угощали чем-нибудь, она обязательно делилась, по возможности со всеми, или хотя бы с тем, кто её угощал, несмотря на возражения. Она теперь не верила взрослым в том, что они не любят того, что она сама безумно любила. Она знала: они хотят, чтобы ей досталось побольше! Они экономят на себе, чтобы она смогла съесть лишний банан или мороженое, арбуз или персик. А ведь они, взрослые, не видели ничего подобного в своем детстве! На детство родителей выпала война, там было не до бананов и персиков, а дореволюционное детство её бабушек и дедушек, детей из простых семей, вряд ли радовало их мороженым и арбузами, раз и конфеты-то они видели всего несколько раз в жизни!…

Но этот грех она могла хотя бы как-то исправить, хотя, несмотря на это, она до сих пор сгорала от стыда, отчаяния и жалости к бабушке, когда вспоминала этот случай.
А вот второй… Даже сейчас она поежилась вспоминая это…
Потому, что этого не исправишь. Она часто вспоминала об этом, но всегда гнала от себя эти мысли, старалась не вспоминать – слишком тяжелыми были эти воспоминания. Но сегодня, перед лицом смерти, она должна была ещё раз выдержать эту пытку.
… Это было опять-таки летом и  снова у бабушки Вали.  Только следующим летом. Бабушка купила утят. Первое время они сидели в коробке, и бабушка выпускала их только на кухне, в специальный загончик, отгороженный картонками, с застланным газетами полом. Утята были такие хорошенькие, такие маленькие и пушистые, что они с Машкой готовы были сутками «пасти» их и очень привязались к ним. Несмотря на то, что утят было пятнадцать, пастушки различали их и дали им всем имена, у них даже свои любимчики были.
Наконец наступило время, когда утята чуть-чуть подросли, и бабушка выпустила их в загончик во дворе. Пролезть туда было труднее, и девочки стали наведываться к своим любимцам реже. Ведь хотелось ещё и поиграть!
Но вот в один прекрасный день, когда они вечером ловили утят, чтобы отправить их на ночь в коробку, то одного недосчитались. Они долго искали его, но потом перестали, решили, что он, наверное, нашел какую-нибудь лазейку и убежал. На следующий день пропал ещё один утенок, через день – ещё один…
Они облазили всю загородку, но так и не нашли щелку, в которую могли пролезть утята. Бабушка выдвинула предположение, что утят ворует соседская кошка. Они установили слежку. Дней пять, а может быть шесть, они честно караулили утят. За это время не пропал ни один утенок. Это подтверждало бабушкино предположение. На следующий день они опять следили за загончиком, но сидеть и караулить утят было скучно, гораздо веселее было побегать по улице, поиграть в салочки или в прятки, да просто пойти в огород, пощипать горох. Утята вот уже целую неделю не пропадали, и бдительность девчушек была усыплена. В один черный день они позволили себе расслабиться, и, придя вечером собирать утят, обнаружили, что их опять меньше на одного. На этот раз пропал Машкин утенок Кряква.
Машка была безутешна, она рыдала так, что все взрослые долго не могли её успокоить. Даже когда она заснула, то ещё всхлипывал во сне. Ирина решила выследить вора. Весь день она просидела возле загородки в засаде. Она пряталась, чтобы кошка не могла её заметить, чтобы подумала, что никто не видит, как она будет воровать утят. Сидеть в засаде было утомительно и нудно, и Ирина не заметила, как задремала. Проснулась она от переполоха в утином стаде. Утята кричали надсадно. Ирина вскочила и увидела воровку, но поймать её не успела. Соседская кошка Муська перемахнула через заборчик с утенком в зубах. Этим утенком был её Тяпа!
Вне себя от боли и ярости она побежала за кошкой, но той удалось скрыться. Ирина не стала рыдать по своему любимцу, как это сделала Машка, хотя не то, что рыдать хотелось, хотелось волосы на себе рвать от горя. Но Ирина решила, что слезами горю не поможешь, надо отомстить обидчику – уничтожить подлую воровку. Она залезла в холодильник, отрезала кусок колбасы и отправилась к соседскому двору. Муська любила сидеть на скамейке возле ворот. На этот раз кошки на её привычном месте не оказалась. Но у Ирины терпения было не занимать. Она села на лавочку возле их двора и принялась терпеливо ждать. Наконец, злодейка вылезла в щель из-под ворот, сладко потянувшись всем телом, вспрыгнула на скамейку и принялась намываться.
Со словами:
- Мусечка, хорошая! Хочешь колбаски? На колбаски, - Ирина стала подбираться к кошке.
Муська считала, что у неё нет оснований бояться Ирины, и быстро подбежала к девочке. Ирина дала ей колбасы, чтобы прочно завладеть кошачьим доверием. Кошка съела брошенный ей кусок и стала благодарно тереться об ноги Ирины. Тогда Ирина взяла её на руки и потащила к себе во двор. Заподозрившая неладное Муська, пыталась вырваться, но Ирина крепко держа её за шкирку, дотащила до загончика, и, показав ей место преступления, произнесла приговор:
- Ты съела наших утят и за это должна умереть! И умрешь ты в страшных муках!
Свободной рукой она схватила кошку за хвост и стала раскручивать орущее благим матом животное. На одном из витков она выпустила из руки кошкин хвост, и та, выписав в воздухе несколько кульбитов, гулко грохнулась о землю. Упав, кошка долго не могла подняться на лапы, но затем всё-таки поднялась и, пошатываясь как пьяная, бросаемая из стороны в сторону, побрела, припадая на задние лапы в сторону открытой калитки. Из её ушей тонкими струйками бежала кровь…
Увидев кровь, Ирина испугалась. Мстительное чувство уступило место жалости и страху за жизнь несчастного животного.
«Что я наделала? - запоздало подумала Ирина. – Она ведь действительно может умереть! Я убила её! Я убийца!» От этой мысли Ирину кинуло в дрожь. Она оглянулась по сторонам, но, к счастью никто, кроме пса Базиля, лениво почесывающегося и отбивавшегося от наседающих на него мух, да весело щебечущих утят не был свидетелем этой душераздирающей сцены. А они, слава Богу, говорить не умели.
Ирина ушла в сенцы, и там долго плакала. Её детский мозг не мог вместить происшедшего и разобраться с бурей охвативших её чувств. Ночью она спала плохо, кричала и вскакивала во сне, утром, отказалась есть, и бабушка не на шутку испугалась, уж не заболела ли её любимая внучка. Ирина обрадовалась возможности не появляться на улице, и целый день просидела в постели. В её душе теплилась надежда, что Муська всё-таки выживет.
Но… чудес на свете не бывает…
Вечером, за ужином бабушка рассказала, что приходила соседка, тетя Галя, и сообщила, что кто-то убил её кошку. Муська буквально приползла во двор, упала прямо у калитки, из ушей у неё текла кровь. Дети тети Гали, на ночь глядя, побежали на ферму, узнали, где живет совхозный ветеринар, понесли к нему кошку, упросили ветеринара принять их, но, осмотрев животное, тот сказал, что надежды практически нет. Всю ночь и весь следующий день выхаживали Ванька с Лидкой умирающее животное, а к вечеру Муська перестала подавать признаки жизни…
- Не кошку жалко, - рассуждала бабушка, - кошке туда и дорога – не будет у нас утят таскать! А вот ребятишки! Дети всё-таки…
Почти всю следующую ночь Ирина провела без сна. Она думала о том, что она натворила. Как теперь она будет ходить мимо двора тети Гали, как будет смотреть в глаза ей и её детям. Она хотела наказать кошку, за то, что та съела её Тяпу и Машкиного Крякву. Она хотела отомстить за ту боль, которую испытали они с сестренкой из-за её, Муськиного, вероломства. Но в тот миг, ослепленная жаждой мести, она не подумала о том, что она совершает убийство. И не подумала, что для Ваньки с Лидкой, да и для тети Гали, Муська была так же дорога, как для неё Тяпа. Что они так же любили её, а может быть ещё и больше… Она не только совершила убийство, но ещё и причинила боль людям, которые любили Муську. Она теперь никогда не сможет зайти в этот двор, никогда!   
 Потрясение от содеянного было так велико, что Ирина перестала есть и всё время лежала в кровати. Пришедший по бабушкиному вызову врач не обнаружил никаких признаков заболевания, но ребёнок явно был нездоров!
Бабушка дала телеграмму матери, та приехала и забрала Ирину. Уже в поезде Ирина начала приходить в себя. Теперь над ней не нависал страх необходимости взглянуть в глаза тете Гале, Ваньке и Лидке. Ей стало немножко легче, хотя она думала о том, что совершила день и ночь. Вот тогда, совсем ещё малявочкой, она решила для себя, что больше никогда! НИКОГДА в жизни она не поднимет руку ни на что живое.
У Ирины была крепкая здоровая психика, поэтому пережитое ею потрясение не перешло в депрессию. Скоро она успокоилась совсем и начала есть и смеяться. Но чем ближе подступало лето, тем чаще Ирина вспоминала о содеянном в прошлым году. И она, всегда так рвавшаяся к маминой маме – бабе Вале, этим летом наотрез отказалась ехать к ней, и поехала вместе с Олегом под Одессу к бабе Зое.
Так прошло ещё одно лето, потом ещё одно. Но вот родители собрались в отпуск к бабе Вале, и взяли с собою ребят. Снова в памяти Ирины встала качающаяся Муська с текущей из ушей кровью, лица тети Гали, Ваньки и Лидки. По мере приближения к месту, Ирина становилась всё мрачнее и замкнутее. Никто не мог понять, что с ней происходит.
Приехав к бабушке, она не высовывала носа за ворота, всё время сидела дома, не поддаваясь даже на уговоры Олега и Машки пойти на речку. Она мучалась и не знала, что делать. Наконец, не выдержав, однажды вечером призналась во всем отцу. Она елё сдерживала подступающие к глазам слезы, рассказывая ему о том, что случилось. Отец, обнял её за плечи и погладил по голове, уговаривая, прежде всего, успокоиться. Когда немного удивленная тем, что папа не ругает её и успокоенная этим, она смогла всё-таки удержать рвущиеся наружу слезы, он спросил её:
- Ну и какие же ты сделала выводы?
Она твердо ответила:
- Я никогда больше никого не трону. Никогда не обижу никого. Я не буду никого ни за что наказывать!
- Наказывать-то можно, а иногда даже и нужно, - задумчиво произнес отец. – Как ты думаешь, достойна ли ты наказания?
- Да, достойна, и самого жестокого, - немного помолчав и собравшись с духом, твердо ответила она. – Наказывай!
- А станет ли тебе легче от того, что я накажу тебя?
- Не знаю…
- А ты подумай. Разберись, что тебя мучает больше всего?
- Не знаю, - немного подумав, ответила она. – Ну,… что я убила Муську.
- Хорошо, - сказал Анатолий Петрович, - тогда ответь мне на другой вопрос: чего ты боишься? Почему не хочешь ездить к бабе Вале, выходить со двора?
Щёки Ирины вспыхнули пунцовым румянцем. Она знала ответ на этот вопрос, но ей было стыдно признаться в том, что она боится столкнуться, посмотреть в глаза хозяевам убитой ею Муски. Наконец, переборов слабость, она созналась в этом отцу.
- И какой же ты делаешь отсюда вывод?
- Я не знаю, - слезы опять предательски выступили на глазах Ирины.
- А ты подумай хорошенько! Подумай, что ты должна делать? Перед кем ты виновата, и кто должен тебя наказать?
Вот оно – самое страшное! Вот то, чего боялась она больше всего на свете:
- Я не смогу сделать этого! Я не смогу признаться в том, что это я убила Муську тёте Гале! Да Ванька с Лидкой меня просто убьют!
- Но ведь ты убила Муську, за то, что она съела ваших с Машей любимцев, а почему ты думаешь, что Ваня и Лида не имеют право поступить так же с тобой за то, что ты убила их любимую кошку?
 Ирина изо всех сил сдерживала рыдания, её плечи легонько взрагивали, и из её глаз выкатились две слезищи, которые ей так и не удалось удержать. Но на этот раз отец не стал утешать её.
- Что, себя жалко? – поинтересовался он. – А Ваню и Лиду, тётю Галю тебе не жаль? И прекрати сырость разводить! За всё в этой жизни приходится отвечать! Хотя у тебя есть выбор.
Она с надеждой подняла на отца свои болотные омуты, в которых стояла невыразимая тоска.
- Да, у тебя есть выбор, - повторил Анатолий Петрович. – Ты можешь пойти двумя путями. Один из них – пойти и признаться во всем хозяевам Муськи. Да, это трудно, я понимаю, это страшно! Но, признавшись и получив наказание, ты сможешь прямо смотреть в глаза людям, если останешься жива… - добавил он, как бы, между прочим. - Сможешь спокойно приезжать к бабе Вале, ходить на речку, да просто по улице ходить, не боясь, что наткнешься на кого-нибудь из Никифоровых. Есть и второй путь, - продолжил он, - пристально глядя в глаза Ирине. – Ты можешь оставить всё, как есть. Можешь не сознаваться Никифоровым в содеянном, но тогда, ты всю, ВСЮ! оставшуюся жизнь будешь прятаться от людей! Ты не сможешь приезжать к бабе Вале, потому что, чем дальше, тем больше ты будешь бояться встречи с Ваней или Лидой, или самой тётей Галей. Ты не сможешь выйти на улицу,  – он немного помолчал раздумывая. – И не думай, что ты не будешь думать об этом. Не понеся наказания, ты всю жизнь будешь жить с чувством вины. Ты не спасешься от него ни у бабы Зои, ни в Ленинграде. В конечном итоге, каждая встреченная тобою кошка будет напоминать Муську. А потом… потом ты не сможешь смотреть в глаза и мне потому, что я знаю обо всём, хотя и не собираюсь никому рассказывать. И не надейся, я не буду наказывать тебя. Тебя должны наказать, либо Никифоровы, либо ты сама. Так что, выбирай! – и он ушёл, оставив её наедине со своими мыслями.
Почти всю ночь Ирина провела без сна. Заснула она лишь под утро, приняв окончательное решение.
После завтрака она подошла ко двору Никифоровых, подозвала тётю Галю и сказала:
- Это я убила Муську!
Тётя Галя опешила от такого поворота событий, утерло фартуком лицо и тяжело опустилась на стоявшую у двора лавочку.
Ирина рассказала тёте Гале всё, как было. Рассказывая, она не поднимала на глаз на соседку, она и дышала-то через раз.
- Всё это время я не приезжала к бабе Вале потому, что боялась смотреть Вам в глаза, боялась встретить Вас на улице. Но я устала бояться! Я не могу больше так жить. И я пришла, чтобы Вы определили мне наказание. Я приму любое наказание, даже если Вы решите, что я достойна смерти, и если можете, простите меня… - совсем уже тихо закончила она, сдерживая предательски наворачивающиеся на глаза слезы.
Ошарашенная тётя Галя не нашлась сразу, что и ответить. Закипающий гнев, как рукой сняла последняя фраза восмилетней девочки. Она сказала, чтобы Ирина шла домой, а сама вслед за ней прибежала к её родителям. О чём они говорили, Ирина не знала, но через несколько часов во двор зашёл Ванька.
- Иди, тебя мать зовет, - сказал он Ирине.
И Ирина поднялась и пошла за ним. Как ни странно, но она была спокойна. Страх прошёл. Она шла во двор к Никифоровым, будучи готова принять любое наказание, и у неё на душе было почти… спокойно.
Каково же было её удивление, когда Никифоровы сказали, что прощают её.
- Ты уже достаточно наказала себя сама, а Муську всё равно уже не воскресишь, - сказала тётя Галя.
- А вы? Вы прощаете меня? - спросила Ирина у Ваньки и Лидки.
- Что с тобой делать, прощаем, конечно! – в один голос ответили оба. – И не бойся, заходи к нам!
И вот тут Ирина всё-таки разревелась, но домой она пришла уже с поднятой головой и первым делом бросилась на шею отцу:
- Спасибо тебе, папочка, ты у меня самый умный, самый добрый, самый лучший родитель на свете!
Он расцепил её руки и спросил:
- А ещё, какие выводы ты сделала?
- Что обязательно надо просить прощения у того, кого ты обидел или кому сделал плохо! – без запинки ответила она. – А лучше всего: никогда не поступать так, чтобы потом пришлось просить у кого-то прощения!
- Это, конечно, правильно, - задумчиво проговорил Анатолий Петрович, - но вот только, что бы было, если бы всё обернулось иначе, если бы Никифоровы тебя не простили, как ты не простила Муську.
- Но ведь я всё поняла и больше так не буду!
- А вот Муська ничего даже не поняла, она просто хотела есть. А даже если и не хотела, то просто не могла противиться инстинкту.
Ирина озадаченно посмотрела на отца.
- Ну, так что бы было, если бы Никифоровы решили, что раз ты убила Муську, то ты сама достойна смерти?
- Но ведь Муська кошка, а я человек?
- А чем человек в данном случае отличается от кошки? Хотя отличается: у человека есть разум, он осознает что делает, а кошка нет, она животное, она просто подчиняется своим инстинктам!
Налет счастья окончательно выветрился из души Ирины:
- И что тогда бы было? – тихо спросила она отца.
- А ты подумай! Никифоровы бы убили тебя! Или, допустим, просто избили. А, ведь мы тоже тебя любим, и нам тоже было бы больно! Это принесло бы горе и нам. Тем более что мы решили бы, что Никифоровы не правы только потому, что как ты сказала, нельзя ставить на одну ступеньку жизнь человека и жизнь кошки! И что бы тогда оставалась бы делать нам?
- Мстить Никифоровым?! – в ужасе ахнула Ирина.
- А затем родственники Никифоровых, которые их любят, стали бы мстить нам, и так далее – замкнутый круг!
- Это ужасно! - воскликнула Ирина и прижалась в испуге к отцу.
- Да, - ответил тот. – Самое страшное – это месть! Месть толкает человека на преступление и порождает ответную месть, которая, в свою очередь, порождает следующую. И это может длиться до тех пор, пока кто-нибудь не поймет всю бессмысленность мести и не прекратит её. Ты хотела отомстить кошке за смерть утенка и совершила преступление! Никогда! Никогда, дорогое моё дитё, не поддавайся этому чувству! Это самое страшное, что есть на свете! 

*    *    *
Ирина затушила дымящуюся сигарету. Да, это её грехи, но она раскаялась в них, она ничего подобного не делала больше в жизни, она даже, насколько могла, пыталась если не исправить, то загладить их. Она, конечно, не может простить себе до сих пор убийства кошки. Это и есть, пожалуй, тот грех, который на самом деле грех. Грех, за который она может понести наказание там…
«Где это там? – остановила она себя. – Ты что это перед смертью вдруг уверовала в загробную жизнь?»…

Ирина всегда была ярой противницей религиозности. Её всегда возмущала Маринкина тяга к церкви. А над россказнями попов об аде и рае она откровенно смеялась! Она не верила в Бога. Вернее в Бога в образе Старичка, сидящего на облаке, наблюдая над шалостями детишек-людишек: «А, Иванов! Он хороший. А ну-ка, архангел Гавриил, награди-ка его! А, это Петров! Плохой человек, Петров! Лети-ка, архангел Михаил и накажи его!» Правда, может быть, она и ошибалась, но только насчет имен архангелов. Она плохо знала, кто там у них и за что отвечает в небесной канцелярии. Она не верила в такого Бога! Но она верила во Что-то. Во что-то, что она определяла, как Высший разум, как Коллективную душу всего человечества. Она верила в Любовь, не просто любовь, а ВСЕЛЕНСКУЮ ЛЮБОВЬ! Правда, объяснить, что это такое она не могла, не умела. Поэтому и спорили они с Маринкой чуть ли не до драки.
Но сегодня она должна была признаться себе (хотя бы себе) в том, что в трудные минуты жизни, она думала о Боге, именно как о таком Старичке, как о неком сверхъестественном человеке, и именно, как Старичка просила его о чем-нибудь. И сейчас она поймала себя на искушении поговорить с ним, с Богом, именно таким образом. «Поговорить или не поговорить?» - думала она.
Но вот просить его простить её («рабу божью») за прегрешения, «вольные и невольные» она точно не будет! Вот чего-чего, а ада она не боится! Она здесь на земле наказывала себе гораздо круче, уж куда там чертям!
Но, может быть, она что-нибудь забыла? Может быть, есть ещё что-то, что держит её в этой жизни? И если есть, то, что именно?
- Господи, подскажи! – не выдержала она искушения. Это жило в ней помимо её воли, веками впитываемое в подсознание предками и всосанное ею с молоком матери.
Она подняла голову к небу, пытаясь найти там ответ на свой вопрос, но ответом ей был белый потолок и звенящее напряженное молчание. Она напрягла свой разум и, вдруг, вспомнила, что не написала Игорю. Конечно же! Она должна сделать именно это!
Взяв лист бумаги и ручку, Ирина в который уже раз принялась за письмо. И снова, перечитывая написанное, осталась недовольна тем, что написала. Письмо получалось то черезчур веселым, то, наоборот, с налетом трагизма.
«Нет, - думала она, - это письмо должно быть таким же, как всегда, а не предсмертным…»
И тогда она села и написала Игорю историю их с Маринкой поступления в студию МХАТа. На этот раз, перечитав послание, она, наконец, осталась удовлетворена написанным. Запечатав письмо в конверт и подписав адрес, она быстро накинула прямо на ночную рубашку плащ и выскочила на улицу. Опустив письмо в почтовый ящик, который был на углу её дома, Ирина вернулась в квартиру. Не снимая плаща, прошла на кухню, взяла сигарету и снова прислушалась к себе. Привычного ощущения удовлетворенности оттого, что всё, что нужно сделано, что ничего не тянет, почему-то не наступило. На душе было по-прежнему тяжело. Что-то сдавливало грудь, как бывает, когда ты обещал кому-то что-то и не сделал.
Она снова попыталась обратиться к Богу. Даже «Отче наш» прочла. Она  знала эту молитву, хотя и не верила (она так считала) в Бога. Но молитва не помогла, и  она разозлилась.
Вдруг, резко поднявшись, она встала и подошла к зеркалу:
- Я знаю, что надо делать! И это и есть мое последнее желание! Это и есть то, что я не сделала!
Она прислушалась к своему телу. Первый раз за последнее время она ощутила в нем невероятную легкость. Боль ещё постукивала тупыми молоточками внутри неё, но сейчас она стала не основной, второстепенной. Ирина, вдруг, неожиданно для себя поняла, что кровотечение, вернее уже не кровотечение, а надоедливая мазня, прекратилась. «Значит, я поступаю правильно», - сделала она вывод.
Сбросив с себя плащ, а затем и рубашку и ощутив на мгновение знобкую прохладу, она отогнала от себя мысли о своем теле и окончательно перестала обращать на него внимание, и оно, как бы поняв тщетность своих попыток достучаться до её разума, уговорить пожалеть его, пристыжено умолкло.
Она достала косметику и быстро уверенными жестами нанесла на свое лицо «боевую раскраску»! Из зеркала теперь на неё смотрела не несчастная девочка Ира, которая только хорохорилась, пытаясь показать всем, что ей не больно! Из зеркала взирала языческая жрица, беспощадная к себе и людям, не ведавшая страха и не боящаяся боли - Черная жрица.
Она вдела в уши длинные тяжелые серьги с рубинами, навешала на обнаженную шею все имеющиеся у неё в наличие украшения. Надела кольца на все пальцы. Затем порывшись в шкафу, достала из него шифоновый черный шарф, повязала его вокруг талии. Подошла к зеркалу, посмотрелась в него, но осталась недовольна своей внешностью – её нагота была слишком вызывающей. Она притащила табуретку с кухни и, поставив её возле окна в большой комнате, сняла с карниза рыболовную сеть с мелкими ячейкам, которая выполняла в их доме роль занавески.
Развязав шарф и обмотав тело легкой сеткой, она связала её концы у себя на плечах. Затем, снова подвязавшись шарфом, приподняла свой импровизированный наряд так, чтобы он не мешал шагу.
Задернув плотные коричневые шторы, так что комнату сразу же наполнил вечерний сумрак, Ирина зажгла и поставила в подсвечники на фортепиано и телевизор восемь свечей, подожгла и оставила тлеть на большом фарфоровом блюде пучок перемешанной с душицей мелиссы.
Затем она подошла к проигрывателю и поставила на него пластинку с «Лунной» сонатой Бетховена…

Торжественные звуки первой части сонаты наполнили пространство комнаты, и она, встав на колени, поплыла в почти нечеловеческих изгибах тела взмахами переломанных крыльев-рук. Отблески свечей бросали свои причудливые тени на её лицо. Дурманящий запах тлеющих трав придавал её танцу оттенок таинственного колдовского обряда.
Она, по языческому обряду древних славянских воинов, танцевала танец смерти – последний танец перед смертельным боем, или добровольным уходом в страну Духов.
Женственность и колдовская власть вселенской любви, живущей в ней, сочеталась в своих плавных полетах, с резкостью и угловатостью чисто мужских движений.

Прекрасная в своей легкой грусти песня первой части сонаты перешла в скачкообразный ритм второй.
Ирина вскочила на ноги. Её короткие прыжки и перебежки, изгибы тела, изломы рук и обхватывающие движения ног были вызывающе откровенны и притягивающе прекрасны.
Если бы кто-то мог сейчас видеть её бешеный танец, он замер бы, пораженный его первобытной красотой, и той бурей чувств и эмоций, которые выпевало её тело, выплескивали её руки, пытались скинуть с себя, вместе с разорванными оковами цепей этой жизни, её ноги.
К началу третьей части, её грудь уже вздымалась тяжело, на лбу выступили капельки пота. Казалось бы, что бешеный ритм танца, как и силы танцовщицы, достигли предела…

Но когда зазвучали аккорды третьей, заключающей части музыкального произведения, её движения стали мощнее, ещё невероятнее.
Казалось, её тело, каждая его часть отдельно, отвечала, повторяла каждый звук всеобъемлющей страсти аккордов звучащей музыки.
Когда музыка стихла, танцовщица в изнеможении упала на пол… Она лежала на спине, подогнув под себя одну ногу и раскинув в сторону руки. Теперь не только её лоб, но и плечи, нежная кожа шеи, казавшаяся медной в отблесках пламени свеч, блестела от мелких росинок выступившей от усталости  и слабости влаги.
Музыка прекратилась, иголка с противным шипением доползла до конца пластинки, прозвучал легкий щелчок, и в комнате снова воцарилась напряженная тишина, нарушаемая только звуком её прерывистого дыхания.
Казалось, что она измотана, обессилена напрочь, что у неё не осталось сил даже на то, чтобы подняться с пола, но вдруг…
Она, встав на мостик, и выкинув вверх одну ногу, резким толчком рук и силой падающей вниз ноги резко поднялась на ноги. Изогнувшись назад, почти параллельно полу, она подняла полусогнутую правую ногу вперед, и неизвестно как удерживая равновесие, начала вращать корпус на стоящей на полу опорной ноге, вскидывая руки, которые в блеске свечей, скорее походили на огромные тела змей, извивающихся над пропастью. Это завораживающее движение продолжалось минуты две или три, затем она приняла обычное положение.
Влажные волосы падали, свисая, почти скрывая лицо, которое сейчас было одновременно и страшно и прекрасно. Вместе с потом стекала по лицу тушь, оставляя на щеках темные полоски. Она начала другой, отличающийся от прежнего танец. Окутывающая её тело сеть мешала ей, и она сорвала с себя стыдливо прикрывающую тело ткань.
Движения танца, который она танцевала сейчас, были страшными, порою противоестественными и всёже красивыми в своей первобытной языческой силе. Сейчас она танцевала танец, который увидела тогда, первой посленовогодней январской ночью в огне камина в доме скульптора. И вместе с нечеловеческими движениями в душу её входило нечеловеческое спокойствие.
Наконец она остановилась. С сожалением задула огонь свечей, притушила тлеющие травы. Подобрав с пола сброшенную ею сеть, обернулась в неё, вдруг устыдившись своей наготы, прошла на кухню, в изнеможении опустилась на табуретку. Закурила.
Сейчас в её душе действительно был покой. Разум был чист, а сердце не отзывалась на каждый заданный ему вопрос болью. Теперь она была окончательно готова к Смерти. Хотя и осталось что-то, чего она так и не смогла вспомнить, это обстоятельство уже не волновало её, чувства и мысли атрофировались.
Вместе с движениями танца ушла из души боль, сожаление о несделанном, горечь от недопетой песни любви…

Выкурив сигарету, она встала и обнаружила, что, по всей вероятности, от резкого и изнуряющего движения, у неё опять открылось кровотечение. Оно не было сильным, но всёже было.
Застирав полотнище занавески, Ирина встала на табуретку и повесила сеть на место, ликвидировала остатки устроенного ею действа, подошла к зеркалу. Внимательно вглядевшись в свое смертельно спокойное лицо, она сняла с себя все украшения, аккуратно положила их в шкатулку. Вновь встала под прохладные струи душа.
Выйдя из душа, достала ненадеванную прозрачную капроновую ночную сорочку небесно-голубого цвета. Эту сорочку подарила ей мама на окончание школы. Сорочка была длинная, до пола, с кокеткой под грудью, глубоким вырезом, открывающим шею и грудь, отороченным рюшем. Рюш шел и по подолу и по шву кокетки. Тонкая ткань позволяла видеть все очертания её фигуры – узкий стан, крутые широкие бедра, высокую полную грудь.
Надев сорочку, Ирина подошла к зеркалу. Какой наложить макияж, чтобы и в смерти оставаться красивой? И тут она подумала, что смерть у неё будет не из приятных, быстрых и легких. Скорее всего, последние минуты своей жизни, ей придется провести в обнимку с унитазом, а до этого, долго терпеть боль и муки постепенно отравляемого организма. Грибы – это грибы, это не быстродействующий  яд, который мгновенно прекращает твою жизнь. Но она была готова к этому. Для того чтобы не потекли глаза, она решила не красить ресницы. Ресницы у неё итак достаточно длинные и густые, она только обвела глаза черным карандашом и наложила на веки голубые тени. Губы она тоже решила не красить.
Вот теперь все приготовления были закончены.

ОНА БЫЛА ГОТОВА К СМЕРТИ!