Две минуты в долг

Когда-то сейчас в каком-то особенном мире жили-были люди. Такие же, как мы. А еще жила-была принцесса с ржавыми волосами и гитарой на спине. В вишневом сарафане (на него смело можно было плевать косточки,  и они не оставляли следов). Абсолютно никому не нужная, но всеми тайно любимая…
Каждый день жизни был днем ее рождения. Каждый день дарил ей новый возраст. Иногда она отражалась в зеркалах и глазах, выдавая себя за настроение. Настоящее настроение злилось, но прощало. Ей всегда все прощали . Просто ее никто никогда не видел по-настоящему, вот и обижались на простых смертных. А ведь вчера она сидела на батарее и сплевывала на пол косточки. Потом батарея потекла, а желудок свело тошнотой от ваших сигарет. Вы не увидели. Не сумели увидеть…
Она не любила. Она с рождения знала главное – гитара лучше. Лучше любви, потому что любая любовь когда-нибудь перелюбливается. Лучше дружбы, потому что нужней и нежней. Лучше… Она даже не догадывалась о том, что, полюбив гитару, изобрела материальные ценности.
Она всегда была рядом. Она знала, как надо. Это она заставляла переждать те несколько секунд оцепенения после оглушительно-непоправимого грохота железной двери. Переждать, чтобы почувствовать, как неизвестно откуда взявшаяся боль охватывает кончики пальцев и проваливается куда-то внутрь. После этого она чуть слышно хлопала в ладоши, заставляя кидаться вниз и убивать каблуками ступеньки. И все подчинялись ей…  Все догоняли, кидались в теплые руки и замолкали. Думали, что слушают тишину, а слышали переливчатый смех кудрявой принцессы.
Однажды утром ей в сто шестнадцатый раз исполнилось семнадцать. Весь день она носилась по миру, кормила слонов, вытерла миллион детских слезинок и склеила ровно двести сердец, разбив в процессе раза в три больше. Выдохлась. Села подбирать аккорды. И заодно подняла с полу неизвестно кем брошенную идею. Идею взять взаймы. Все равно что. Она решила взаймы время…
Сначала – по две минуты и в долг. Потом – по часу насовсем. Складывала все это в гитарный футляр, который тяжелел с каждым днем. Ее это забавляло. Забавно было смотреть на круги под чужими глазами, на вечерние слезы… Гитара не возражала…
Скоро футляр переполнился. Принцессе в очередной раз исполнилось тринадцать, и таскать его стало тяжело. Раздавать все обратно не хотелось. Пришлось искать достойного нового хозяина…
Она обращала внимание на каждого. Мимо ее солнечных глаз прошли тысячи людей. Все с глазами задыхающейся рыбы.  И все не умели правильно хранить время. Принцесса отчаялась.
… Она не сразу заметила его. Под землей мысли и чувства иногда перестают ловиться. Но через мгновение она поняла, что пора. Сунула руку в карман, вытряхнула все косточки. Постояла пару секунд и застучала каблуками по эскалатору. Он уловил этот стук.
Он не любил. Он всегда знал, что лучше всего время. Лучше любви, потому что важнее. Лучше дружбы, потому что нужнее. Он тоже отнимал у людей время и наслаждался каждой секундой – хотя гораздо чаще ему доставались часы. Взглянув на него, люди замирали – от сознания собственной неправоты, некрасоты и несовершенства.
Он увидел вишневый сарафан и ямки улыбки. Все понял и потянулся за футляром, который сам собой раскрылся. Что-то блеснуло. Он вцепился в это блестящее и исчез. Прижатая к прокуренной кожаной куртке гитара решила, что это лучше вишневых косточек.
…Принцессы не плачут. Но они всегда и все помнят. С тех пор никто не вытирает детские слезы, никто не лезет в чужие сердца и никто не отбирает последнее время. Оно просто собирает время, которое мы бездарно и безвозвратно теряем, и все плотнее набивает футляр. Когда он заполнится до конца, она, наверное, выкупит гитару.
А он разбил свои часы с секундами о плиточный пол. Никто не побежал за кусочками. Гитара сделала его невидимым и всеми любимым. И если прислушаться к тишине, можно услышать, как он перебирает струны.
Принцессу теперь может увидеть каждый – только вот ни у кого нет времени присматриваться. Если вдруг увидишь девушку в вишневом сарафане посреди зимы, попроси у нее для меня пару минут. Взаймы, ладно?