Любовь в Парамарибо

                Любовь в Парамарибо

-Так это, так я начну?
Все махнули руками, уже даже немного жалея, что дали слово этому болтуну, теперь, как затянет на пару часов вранья, не откараскаешься.
-Это в 1980 году было. Как сейчас помню. Я тогда на сухогрузе плавал, "Софья Ковалевская" назывался, Софочка. Я в машинном отделении состоял, по двигателям специалист. Я то и мореходки не кончал, но по движкам был ас, меня вся Одесса знала, а тут с "Софки" сразу двое мотористов заболело. Пришёл ко мне второй помощник и предложил на годик в море. У них рейс был в Южную Америку, потом во Вьетнам и через Суэц домой. По деньгам то прилично, но мне пофиг, я на шабашках столько зарабатывал, что только на такси и ездил, а ежели пива бутылку беру, то пятёрку брошу и сдачи не надо. Роскошно жил. Но тоскливо мне как-то сделалось, что вожусь я с движками, в мазуте днями, что чёрт
-Не черкайся!
-Ой, извините, батюшка. Простите. И согласился я от грусти. Годик поплаваю, на мир погляжу, там может и пройдёт тоска, а то ведь совсем невмоготу. Пью, а мне грустно, с бабой лежу, а мне грустно, лабухов всех в ряд построю, они мне жарят любую песню на заказ, руки целуют, а мне грустно. И пошёл я на корабль. Справили мне все документы и двинул я в плавание. Развеюсь, может и сбегу где-нибудь. Я то слышал, что жизнь у них веселее и магазины такие, что ходи за день не обойдёшь. Наверно ж там и жить веселей.
Плыву. Первые дни ничего было. Хоть работы никакой, но сидим с мужичками, байки травим, козла забиваем. Потом грустно стало. Всё уж порассказали, выпить нечего, сухой закон, движки гудят себе, работы никакой и море надоело. Днями лежу на койке, бока уже болят, а время будто солидол вязкое, еле идёт. Еле дотерпел, пока в Марсель зашли. Думал сразу когти рвать. За себя не боялся, механик нигде не пропадёт, механик всюду нужен.
Сошли мы на берег и сразу в кабак. На корабле то сухой закон, хоть волком вой. А тут купили мы винища подешевле и сели. Ждал, пока ребята опьянеют и уйти. Утром проснулся, уже в каюте. Опьянел я и отключился, на руках меня тащили. Я вроде и крепкий был в выпивке, но моряки крепче были. Сильно не расстроился, спрашиваю, когда следующий порт, а мне говорят, что через полтора месяца. Идём без остановок до самого Парамарибо, республика Суринам, Южная Америка. Трансатлантический рейс и хочешь куда, так не зайдёшь. Океан.
Как представил я, сколько мне ещё мучаться на этом сраном корабле, так хоть вешайся. Только я тогда задорный был и так чтоб просто нос повесить, так и не собирался. Побежал в кают-компанию, посмотрел карту и вижу, что должны Гиблартар проходить, а там до берега совсем рядом. Сигану и доплыву, Испания тоже страна ничего. Вроде ненароком выспросил, когда пролив будет и приготовился.
Днём дело было, гляжу, что пролив проливом, а берег то далековато, жду когда ближе станет. Оно то чуть приблизилось, а потом опять вдаль.
-И чё ж это весь Гиблартар?
-Весь, а ты чего канаву ждал, чтоб перепрыгнуть можно.
Плюнул я смачно, думаю, ничего, не утону. Сколько километров до берега ни есть, а пройду. Разогнался я и за борт. Вынырнул, гребу себе. Мне хорошо, радостно, что вырвался я на волю и теперь уж загуляю. Когда вижу, что наши дурики корабль разворачивают. И тут допираю я, что как не плыви, а догонят. Ведь до берега километров семь, догонят. Я уж и поднажал, но наши две шлюпки спустили и выловили меня, что рыбу. Веслом по голове, затащили на борт и в карцер, чтоб ума набирался.
То хорошо было, а то совсем. Четыре стены, койка ржавая, матрац и даже окошка нет. Да ещё мужики ходят насмехаются.
-Дурак, хоть бы подумал, прежде прыгать!
-В Марселе тикать надо было!
-И ты ж в Африку плыл, дурень! Зажарили бы тебя, что кабанчика!
-А теперь в КГБ сдадут!
-Сидеть тебе, ракушка, лет семь, а то и десять!
-Дурачок, дурачок, а ещё моторист!
Трандят под дверью, изводят меня. Но это сначала тяжело было, а потом я так извёлся, что уже и внимания не обращал. Я человек непоседливый, так чтоб лечь и лежать ненавижу. Ходил я. Три шага вперед, разворот, ещё три шага. По десятку километров наматывал, голова от поворотов кружилась. Чуть посижу и снова хожу, как устану - спать. Но не особо я вот так спасался, потому что как подумаю, что дальше будет, так меня отчаяние и берёт. Мало того, что мне теперь год сидеть в этой камере, так потом ещё много лет по лагерям ошиваться. А я ж человек южный, я ж северней Николаева и не бывал, как представлю что там за морозы,  в Сибири, так мне и страшно. Вот это попал, из тоски да в погибель. И ничего ж не сделаешь, только ожидать.
Пытался я повесится, но не на что и шнурок прицепить, а койка к полу привинчена. Пробовал ложиться на живот, петлю к дужке, но сколько не тужился, а не мог повеситься. Пробовал дыхание задерживать, даже алюминиевой ложкой вены скрывал. Только смеялись. Но судьба она такая штука, что ты то смеёшься, но как она посмеётся неизвестно.
Уже недели три шли, как нагнал нас шторм. Трясло, кидало, а потом слышу, двигатель один закашлял. Я то это дело хорошо знаю, сразу прикинул отчего бы. И ведь ничего хуже нет, когда при шторме двигатель откажет. Потому что тут корабль нужно выравнивать против волн, держать, а то ведь перевернёт, что корыто.
Почихал движок и совсем затих, один только остался рабочий. Тут пришёл старпом и просит помочь. Срочно надо двигатель подремонтировать, а то с одним рискуем.
-Надо, ремонтируйте, а я что, я арестованный.
-Не гнидничай! Команда просит!
-Команда тут под дверями каждый день объясняла, какой я дурак. Если такие умные, так пусть сами идут и чинят.
-Слава, не дело это, не дело!
-Как же не дело, говорят на десять лет затянет, ничего себе не дело.
-Если не поможешь, за борт выбросим, к акулам! И скажем, что сам!
-Выбрасывайте. Только я ж там один не долго буду, потому что второй движок тоже почихивать начал. Заглохнет, перевернёт вас и будем вместе бултыхаться!
Старпом мне в морду, я ему, подрались чуть-чуть.
-Ладно, чего хочешь?
-Хочу, чтоб выпустили меня из этой норы и больше не запирали!
-Так ведь убежишь ты!
-Тогда тоните!
-Ладно, чёрт с тобой! Баба с возу, кобыле легче!
И пошёл я в машинное отделение. Часа четыре возился, уже и сам успел перепугаться, что утонем. Но когда заработал второй, выровняли Софочку и уже не страшно. Капитан мне пожаловал спирту из запасов врача и потащили меня опять в карцер. Только я ж хитрый был, не просто так. Я себе в носок наборчик сунул, знал то про их благодарность. А с наборчиком тем, дверь мне вскрыть было даже очень просто. Но я виду не подаю, сижу днями жалуюсь на подлость, что дескать корабль спас, а мне такая награда. Капитан приходил, обещал рассказать в Одессе о моём подвиге, может пару лет и скостят. Только мне эти скощения до самого одного места. И дня я в тюрьме сидеть не буду, потому что человек вольный.
После дел моих сделали мне послабление, кормить лучше стали и даже книжки давать из судовой библиотеки. Я то читать не люблю, но тут взял по географии и высматриваю. Шучу, что интересно мне знать, какова она Сибирь-матушка. А сам рассматриваю это самое Парамарибо. Страна пшик, городок тоже вроде фигня, но мне ж там не жить, мне ж там только перекантоваться чуть, а дальше в Бразилию. У меня в Одессе знакомый один там был, показывал журналы, что там делается, когда карнавал. Веселуха на целую неделю. Пляшут все, песни поют, бабы в чём мать родила и перьях.  Уж там мне скучно не будет, уж я там развеселюсь.
Валяюсь днями, думаю, как буду зажигать на карнавалах. Вроде и легче и время быстрее идёт. Так что надоесть не успело мечтать, а уже приплыли. Все сразу на берег, я подождал с полчаса и открыл дверь. Осторожненько к трапу и на берег. Никто и не кинулся.
А я иду и будто в рай попал. Тогда в Парамарибо цвели пальмы. Светило солнце, небо было чисто, будто кто-то разлил по своду краски голубой. Я шёл и глубоко дышал, был местный воздух сладок. Я думал, что это от свободы, после недель в темницы вышел я под жарко солнце и ветер улыбался мне. Я шёл, смотрел на белые дома в зелёном мареве растений, мне люди улыбались. Были они смуглы, чуть-чуть похожи на цыган, но языком другие. Мне захотелось пить, воды холодной, кисленького кваса, я думал это от жары, от сладких воздухов или волненья, но тут увидел я её. И задохнулся и померк, остолбенел, затих, исчез, я провалился, был накрыт волною нежной красоты. Она! Я сразу понял отчего тоска меня терзала всюду, куда гоним был и зачем и где найти мне утоленье, сердечной жажды. Она! Царица жизни, песнь души, услада сердца, радость глаз, её я встретил и заплакал. Как плачет путник шедший жизнь, успевший многажды разочароваться и снова верить, снова ждать и вот, сквозь тернии и злоключенья, прийти к святыни, пасть на колени и иссушенными губами прикоснуться к вратам, которые годами снились, которые давали силу и гнали прочь сомненья. Она! Мулатка юная с глазами будто море, живыми, тёплыми с волшебной глубиной. Она! С фигурою богини и кудрями, что затмевают целый мир. Она! С походкой лёгкой и воздушной, будто плывущая над пыльною дорогой. Она! Со смехом серебром, спадавшим с губ-цветов.
Был покорён и зачарован. Пошёл ей вслед, нагнал и рассказал. О том, что долгими годами её искал! О том, что к ней приплыл за сотни километров! Что за неё умру! Она ведь моя жизнь! Всё поняла и улыбнулась, глаза ребёнка, лик луны, тряхнула черным океаном своих волос и утонул я. Скрылся в тёплом счастии любви, когда всё мягко, влажно, тихо, будто на отмели, когда после жары, вода, как молоко, её колышат утомлёны волны. Любовь для человека дар, любовь для человека возвращенье в безмятежность материнска чрева. Там счастье и за ним мы рыскаем по жизни, оно нас гонит, не даёт покоя, зудит клещём, кусает комарами, преследует и днём и ночью, не давая спуску.
А я достиг. В будто рисованном и жарком городке у океана. Парамарибо, чужое слово стало вдруг родным, наполнилось великим смыслом, созвучно стало счастью.
Я подхватил её на руки, я целовал её в уста, я нёс её кривыми закоулками. Не знал куда иду, но знал, куда пришёл. Шептал на ухо ей признанья, она дышала часто и смотрела мне в глаза. И оторваться я не мог. Подобно пьянице припавшему к бутылке, подобно жаждущему у колодца, я пил нашу любовь. Мы пили.
Откинувшись лежали на примятом изумруде травы в каком-то парке. Молчали, потому что слова несовершенны, слова грубы и не вмешают чувств, той глубины и тех оттенков, доступных сердцу. Язык для зла, для сплетен, для обид, для лжи. Он поводырь для негодяев. А сердце мост, ворота сердце, чтоб человек не сох в оковах бытия, открыться мог другому, стать единым с ним. Сердце поводырь для человека.
Я целовал её тугую грудь, губами слышал сотрясанье сердца, мелодию любви оно играло и билось в унисон с моим. Одно и на одних, едино сердце двух влюблённых. Един язык. Язык волнительного счастья, язык сердец, поток восторга. Нежность. Пронзительная, бурная, такая, когда пытаешься объять любовь, прижаться всюду к её коже, ласкать и целовать, пить гречный мёд с приправой песни её стонов. Любимая!
Был я богатым будто Крез, всё злато мира и алмазы ничто пред ней, сиюминутность и тщета пред вечностью в объятьях. Остановилось время и мир был отодвинут, чертог любви, два тела в основанье и стены нежности и крыша ласки. А внутри лепнина трепетных движений, дуэт сердец, поющих как одно, скамеечки недолгих перерывов, когда уставшие дышали тяжело и кровь бурлила в венах. И мы жильцы и мы чертог, не замечали времени и мира. Блаженство ночью и блаженство днём.
Однажды утром она ушла в таверну, так в тех краях зовётся магазин. Купить вина и фруктов, я лежал на смятом ложе, когда услышал, что меня зовут. Я вышел, мне улыбнулся капитан и вдруг набросились матросы. Ударили поддых, вязали, я бился словно лев, рычал и отбивался. Но кляп на рот, повязку на глаза, руки за спину и какой-то ящик. На досках бился в кровь, но не было спасенья. Терял сознание и снова бился. И умер бы. Но через пару дней открыли ящик, меня на карцер и дверь заварили, чтоб не ушёл. Матросы говорили, что не хотели. Но нужно сдать меня иначе не получат заветных премий. Я их молил и падал на колени, просил пустить, потом сказать, что умер и погребён в пучине океана. В ответ лишь отводимые глаза.
И с каждым часом становилась она всё дальше от меня. На километры сотни и десятки сотен. И сердце рвалось и глаза слезились. Сидел с разбитой головой, но хоть убейся не пробить железо. Потом утих, окаменело сердце и слёзы кончились и жизнь ушла. Не ел, не пил, матросы приходили, двое держали, а один пихал еду в прискорбный рот. Им жизнь моя нужна была к отчёту. А мне уж ни к чему.
Ведь столько раз я видел, как приходит она домой и застаёт пустое ложе, разочарованья боль и ужас раны по-живому. Отчаяние и страх. Ведь человек привычен к грузу одиночества, всё в шрамах сердце, коркою душа покрыта. Хоть не спасён, но защищён. Когда любовь, её цветочно пламя всё размягчает и врачует. Оживает сердце, теплей становиться душа, под дивным панцирем любви сокрытые. Когда же сокрушена любовь предательством, когда ушёл один из одного, то рана. Кровоточаща и больна. Рана предательства. Хладный огонь его любовь под корень рубит .
И не сказать ей ничего, не объясниться, не рассказать о том, как умираю я в железной клетке. О том, что силой злой был забран, о том что страсть моя ещё сильнее, что едва закрыв глаза её лишь вижу. И тогда течёт слеза по каменевшим щёкам. Кричал, молил пространство передать ей, но между нами океан, глухой и равнодушный. А значит не услышит, значит будет боль её моей больней в стократ. Ведь я то знал, что наше чувство цело, что лишь судьба меня забрала. Она же думает, что в прах пришла любовь, что я коварно бросил и сбежал трусливо. Подобен жалким тем, кто от любви берёт лишь трение, под стол за крохой, не замечая цельный каравай. 
Будет ей боль, дай бог ей силы, чтоб всё перенести, чтоб сердце уцелело, чтоб не погибла от судьбы удара. Ведь что я без неё? Что и зачем? Отведав чашу медового вина не будешь пить помои. Испытав блаженство не захочешь в безнадежии канать. Уж лучше умереть. И если нет мне смерти в клетке, найду в другом, осталось мне лишь ждать. Когда вернёмся мы в Одессу и будет суд и будет срок и лагеря в Сибири. Не для меня. Погибну раньше. Погиб я для неё и не зачем мне жить.
Тянулись дни пустые и густые, недели в темноте, я потерял им счёт. Как вдруг стрельба. Я в армии служил и знаю, но мне то всё равно. Лежал и слушал, кричали моряки, кричали кто-то на гортанном языке. Потом открыли дверь, был ослеплён, отвык от солнечного света. Закрыл глаза, когда они привыкли, то увидел людей в лохмотьях, мелких, узкоглазых и с автоматами. Команда вся лежала на палубе. Избитый капитан. Хорошо, но мало. Я подошёл и бил сильнее. Он должен заплатить, что сразу двух убил. Её, меня. Ответить должен. Надменный капитан, ты горд был и велик, божок на корабле, вершил ты судьбы. Теперь вершу тебя и нет тебе спасенья.
И тут услышал её шепот и понял, что спастись могу. Бежать с пиратами, добраться в порт и плыть в Парамарибо, всё ей сказать и снова вместе быть. Я был не глуп, я знал про реку, в которую единоразов вход. Но если любишь, то не можешь сдаться, не можешь верить в чьи-то изреченьям. Надежда, вера и любовь, а мать их мать их.
Я бросился к пиратам в лодку, они кричали, гнали прочь, но шёл на автоматы. Погибший раз я не боялся погибнуть снова. Они увидели отчаянье в глазах, не захотели тратить на меня патроны. Уплыл я с ними. Просил, чтоб отвезли меня до порта, но они предательства боялись. Я стал хитёр, я стал идти обходом, прижился с ними, стал чинить моторы, был уважаем. Предлагали дом и жён, по их обычаям их можно несколько. Но у меня одна жена, за тыщи миль в Парамарибо знойном. Её лишь я и гнал прочь женщин и выжидал момент, когда сбежал. На утлой лодке между островов, рассыпанных по океану будто пшеница по двору. Украл я карту, шёл по ней достиг я города и арестован был. Я не сказал кто и откуда, но видели, что европеец и отпустили от греха подальше. Я искал порт побольше, куда бы заходили большие корабли. Добрался я, но был без документов и никто не брал меня на борт. Шли дни за днями, изнывал я, что ни на шаг не приближаюсь к Ней. Тогда устроился я в мастерской работать. Придумал накопить, купить билет на самолёт и в один день приехать к ней. Работал всё, спал несколько часов, ел что давали, деньги носил в кармане возле сердца. Уж было мне недалеко, но был ограблен и избит. Мой самолёт растаял будто сон.
Но я стал только злее. Скопил ещё, купил голландский паспорт, доставшийся от человека, курившего гашиш в соседнем доме. Был не похож на фотографию, но капитан какого-то корыта не стал сличать. Я денег не просил, лишь койку да еду, преодолеть бы океан, а там уж я её найду. В Парамарибо, где познал я счастье.
Сомненья были. Время то бежало, фальшивый лекарь человеческой тщеты. Она могла проклясть меня, из сердца вырвать с кровью, уйти к другому, чтоб забыться с ним. Я не винил, я понимал. Ведь так бывает, что невиновны, но должны нести груз тяжкий, расплаты за дела чужие. Мы были вместе, в пламени любовном мы пили чащу счастья единенья. Теперь разлучены, разорваны, попраны. Осколки, пепел, прах, гонимый ветром судьбы, злодействующей на дорогах жизни. Есть ли искра, чтоб снова возгорелось пламя? Не знал. И мучился. Хоть мёртвый был, настолько ослабел, что не отбрасывал почти и тени. Сам тень.
Дни за днями и каждый всё длиннее. Но их любил я потому, что убивали они мили. Медленно, но каждый миг я становился ближе к цели. Вот океан остался позади, роскошный город Рио-де-Жанейро, его увидел лишь мельком, на каботажном теплоходе спешил я за экватор.
И вот настал тот день, когда увидел бухту. Видел лишь раз, но сразу вспомнил, она. Как сумасшедший бегал я вдоль борта, секунды нескончаемы, а сердце будто пушка. Сошёл на берег, побежал. Я сотни раз во снах летел по этим белым улицам, вот дом её, стук в дверь, безумья грань, я мог бы умереть от счастья, её увидев. Но женщина с морщинистым лицом, ей что-то говорил я смесью языков, она лишь отрицательно кивала. Я стал ходить кругами, улица, за улицей, но ни кого не знал, никто меня не знал. Спустился к бухте и зашёл в кабак, спросил у бармена, как мне её найти.
Он предложил идти в бордель, но я лишь оскорбился и бежал. Снова метался, искал, но не нашёл. Украл в какой-то лавке карандаш и на бумаге листе жёлтом её нарисовал. Я плохо рисовал, я разбирался только в чертежах, но мною двигала любовь, она мне помогла, портрет удался. Он быль далёк от описанья, её красы, но с ним ходил, показывал я людям, надеясь, что найду.
Уже стемнело, когда вернулся снова в порт, зашёл в кабак, спросил две рюмки питья покрепче. Спать всё равно не мог, горящий весь от возбужденья, хотел бродить по улицам и чувствовать её. Ко мне подсел бармен, спросил нашёл ли, я ответил нет и показал портрет. Мы говорили сразу на десятках языков, я попытался объяснить, что это солнце моей жизни, весна души, услада сердца, она нужна мне, а не бордель. Но закивал он головой и объяснил как мне идти, по улочке к холму. Там я найду её. Бармен ткнул пальцами в портрет. Персты судьбы власаты и мерзки.
И я вскочил, я побежал, я нёсся будто ураган, я вышиб дверь, поднялся крик, два вышибалы подошли, чтоб выбросить меня долой, но я был учен у судьбы и был готов к любым превратностям. Один упал со вспоротым желудком, другой притих. Я показал ему портрет, а он на лестницу. Бежал, не веря, что найду её, и веря, что буду счастлив! Влетел я в комнату и там была она. С лицом печальным, сединою в кудрях. Какой-то человек, он выпрыгнул в окно, оставив нас. Я подхватил её и плакал. Что говорить, когда я видел, как судьба жестоко нас растоптала. Будто окурки, будто грязь, будто ничто.
Я виноват. Ведь я покинул, был увезён за тридевять земель, бросив её на растерзание сомненьям. Упал я на колени и целовал ей ноги. Я не просил прощения, я слишком виноват, что слабый был и простодушный. Не угадал судьбы удар, не защитил нас. Но другого, я ничего сделать не мог. Рыдал и омывал слезами её ноги. Она спустилася ко мне и подняла мою главу. Тоже заплакала и оба сердца рассказали друг другу боль свою. Про то, сколько всего перенесли, как было страшно, больно и темно, как жизнь окончилась, мучения остались.
И пепел смоченный слезами, осколок склеенный слезами, прах очищенный слезами вдруг ожил. Ожил, ожил! И поняли мы - есть надежда и поняли мы, что воскресли,  случилось чудо, явлен свет, мы снова вместе. И мы стояли на коленях и прижалися друг к другу, уста сомкнулись, чтоб построить чертог новой любви.
Тут выстрел прозвучал. Холодный, кашляющий выстрел. Я был пронзён и пронзена она. Нелепой, гадкой пулей. И кровь её и кровь моя, слились в один поток. И только крепче сжали мы уста, единым стали, а единому, смерть не страшна, единое не видит мир, есть лишь оно и больше ничего. Мы были вместе с тем и умерли.
Это я так подумал, что умерли. А оказалось, что умерла только она. Сердце навылет. А у меня ранение лёгкого. Насмешкою судьбы я выжил. Хотя был измождён и болен. Когда очнулся, её уже похоронили. Историю замяли, стрелявший был богатый человек, торговец, владелец многих магазинов. Он выпрыгнул в окно, потом вернулся с пистолетом. Хотел убить меня, убил её. Он слал мне деньги, скрылся в джунглях, боялся мести. Но потеряла она всякий смысл. С Ней умер смысл и жизни пришёл конец.
Потом уже мне рассказали, что она забеременела, родители выгнали её из дома, называли проституткой, а она ждала меня. Говорила всем, что не верит будто я сбежал, врала, что я предупреждал её, что скоро вернусь и мы женимся. С неё смеялись, ведь проходил месяц за месяцем, а про меня не было ни весточки. Но она ждала, родила ребёнка, ухаживала за ним, назвала, как называла меня - Лади. Однажды в хижину заползла змея и укусила мальчика. В тех краях это не редкость и он умер. Умер у неё на руках, умер раздувшись и посинев. И она не выдержала. Она была слабой женщиной, она и так вынесла столько, что другая сошла бы с ума, но теперь сил у неё не осталось. Она запила и очутилась в борделе. Где я и нашёл её, чтобы снова потерять. Товарищ писатель, поверьте мне, повидавшему и претерпевшему, единственные истории, которые заслуживают того, чтобы быть записанными, это истории о любви. Всё остальное чепуха.

Славик встал и медленно пошёл к выходу. Был он как-то уж слишком, прямо таки нарочито жалок, как в мелодраме, но даже писатель, человек образованный и не склонный пускать слюни, и тот почувствовал, как в горле запершило и навернулись слёзы.
Хлопнула дверь, на улице уже расцвело, так что можно было видеть мельтешение Славы в окнах, хлопнула калитка.
-Во даёт, синяк, синяк, а такое.
-Видишь, а ты его хотел с хаты гнать.
-Молодо-зелено.
-А может он соврал, может он море только по телевизору видел?
-А ну цыть, подонок! Я тебе покажу телевизора! Идиот бессердечный!
Дед утирал слёзы, батько смотрел куда-то в сторону очень печальный, Олежка побежал ставить чайник, батюшка с матушкой не знали, что сказать. Писатель их всех осматривал. Возникла некоторая не совсем нужная тишина, что дальше говорить и делать непонятно, когда под окнами загуркотел мотоцикл.
-О, участковый приехал.
Внучок был рад, что нашёл себе занятие, побежал на улицу и скоро вернулся с толстошеим милиционером в форме. Был он громкоголос и весел, раскатисто хохотал.
-О, вся банда в сборе! Что это вы, батюшка, собрали их, каются?
-Да нет, сидим, разговариваем.
-А знает, батюшка, что эти балбесы утворили ночью? Спалили хату бабе Наташе! Которая гной пьёт. Что вы совсем дурные? Она же ведьма! Она же вас в свиней обратит, ещё и денег заработает!
-Дмитро, не мели чепухи!
-Так батюшка, честное слово ведьма. Сам видел, как гной пьёт! Я пришёл вроде прописку проверить, а у неё прыщи в банках стоят и она их вроде доит. И тверезый был, ни в одном глазу!
-Кто, что пьёт, это личное дело. Некоторые, вон, мочу пьют, лечатся, так что ж их ведьмами называть? Если человек этой моче поклоняется и только на неё надеется, так это грех, а если просит у Богу помощи, так и помогает. А себя нечего распалять, от сатаны это всё.
-Батюшка, а спросить можно?
-Что?
-Если личное дело, так что ж вы нас за водку ругаете?
-Потому ругаю, что у вас это уж не личное дело, а неприличное. Взрослые мужики, а и лба не перекрестите, в церковь не ходите, семьи нет.
-Чего ж это нет, мы сами себе семья и вон внучек жениться собирается,  бабу себе нашёл. Хорошую.
-Девушка то хорошая, да только какая ей жизнь будет с этим пропойцей?
-Чего это я пропойца? Я хоть сейчас брошу и работать пойду, деньги зарабатывать буду!
-Какие деньги, Юрий, какие деньги? Тебя вот сейчас Дмитрий за шишлак и в кутузку, ты ведь затейщик поджога? Где теперь старушке жить?
-Да она ж ведьма!
-Это не она ведьма, это ты дурак! Прости господи, вывел из себя разозлил, уйдите демоны!
Батюшка вскочил и побежал в уголок, где теплилась лампадка, матушка стала убирать со стола. Мужики вышли на двор покурить и как-то страшно стало всем. То есть козней ведьминых не боялись, под покровительством то у батюшки. А вот про уголовную ответственность не подумали в запале праведного гнева. Теперь мялись во дворе, посматривая на участкового.
-Сядете. Как пить дать сядете. Пять лет с конфискацией, ну разве что деду скостят, он же ветеран.
-А я инвалид, у меня пальцы не все.
-Алкоголик ты Олег, а не инвалид.
-Так это, Дима, а вдруг это не мы?
-А кто? Если от хаты сюда будто табуном дорога протоптана. Потом канистра ваша рядом валялась да и свидетели есть.
-Какие свидетели?
-Товарищ писатель вот, например. Он же явно в этом безобразии не участвовал, так что расскажет, куда это вы бегали.
Зависла неприятная тишина. Писатель думал, что оно конечно нехорошо закладывать, но садиться в тюрьму не хотел. У него отличные перспективы и портить всё это сроком нельзя. И ведь действительно не виноват, пьяный был и побежал за дураками. Но в поджоге не участвовал. Разве что за недонесение, хотя если показания даст, так может и выкрутится. И пусть все смотрят, пусть смотрят!
-Так что, товарищ писатель? Да ладно, расслабьтесь! Шучу я. Ведьма то живая, а на пепелище я остатки самогонного аппарата обнаружил. Сказал, чтоб выметалась из села и духу чтоб не было.
-Так жива стерва?
-Жива, что ей сделается, только подол чуть обгорел.
-А как же спаслась, если я трубу то заделал?
-Пробила, огонь как припёк, так разогналась и пробила, ходит теперь, за голову держится. Ничего, скоро умотает отсюда.
-И как ты её, Димка, не боишься, ведьма ведь.
-Никакая ведьма против милиции не пойдёт, потому что тогда ей гаплык будет. Ведьмы властям подчиняются. Ну что, докуривайте, да пойдём, расскажу я писателю и свою историю.
-А откуда знаешь про писателя?
-Оттуда, что я тут участковый и должен всё знать. Тем более если приехал и крутиться с такими гавриками. Я то сперва даже подумал, что за соломкой пожаловал.
-Димка, ты ж знаешь, мы наркоту ни-ни.
-Знаю, знаю, алкаши чёртовы. Пойдём в хату.
Зашли, матушка разливала чай, батюшка резал пирог. Руки белые, сразу видно, что непривычные к труду, но батюшка хороший. Вся станция его уважала. Такой, что как начнёт говорить, так заслушаешься, соловей прямо.
-Ну, садитесь за стол, чаю попьём.
-Спасибо, батюшка, это можно. А я ведь с ночи мотаюсь, голодный, что волк.
-А жена что ж?
-К родителям поехала. Ты, писатель, подожди, сейчас поем и расскажу, история то ого-го и в кино такого не покажут. Только фамилии моей не называй и должности, а то начальство узнает, по шапке даст.
-Конечно, конечно.
Участковый сноровисто приступил к трапезе. Первым делом изрядно посолодил чай, потом ухватил солидный кус пирога и обильно сдобрил его маслом, а сверху ещё и мёду, после чего начал всё это есть да покряхтывать. За пару минут управился, тогда как другие и половины не одолели.
-Ну что, писатель, слушай да запоминай, история высший класс, как деньги получишь, чтоб могарыч был.