Срань господня, или девочке-хрюшке посвящается

 

Она любила его, а он **** ее в жопу. Он долго и немилосердно ебал ее в жопу. Он ебал ее в жопу рано утром, когда вставало солнце, ебал после завтрака, ебал в ланч, в полдень, в обед, ебал в послеобеденное время, вечером и ночью. Он ебал ее до, и после приема пищи. Лежа, сидя и стоя. На кровати, в кресле, на обеденном столе, дагестанском ковре, в шкафу, в ванне и на стиральной машине.

 

Она хотела от него ребенка. Она хотела, чтобы у них была семья - балкон, весь уставленный цветочными горшками, три комнаты и хороший иностранный автомобиль. Он вряд ли мог себе все это позволить, а потому просто **** ее в жопу. В жопу, а потом - в рот. Когда ее ебали в жопу, она думала о любви, о море, о соловье, о розе.

 

Когда он **** ее в жопу, он думал о Гегеле, о философии, о логике. Ебать женщину в ****у он считал величайшим недоразумением и глупостью. Ебать же женщину в жопу он полагал своего рода вызовом, брошенным Богу, насмешкой Всевышнему. Ебя ее в жопу, он перечеркивал все мыслимые законы природы, самоутверждаясь в собственных глазах и возвеличиваясь в неуемной своей гордыне.

 

Она считала его самым умным и красивым мужчиной в своей жизни, он же, хоть и не отрицал наличия души и зачатков разума в этом теле, рассматривал ее скорее, как ****ьный агрегат, машину, которая вполне могла бы состоять из простой трубы – с одной стороны увенчанной жопой, с другой –ртом.

 

Прошло какое-то время и он уже забыл, что представляет из себя ее ****а, для него она давно уже стала поросшим мхом мягким и мокрым недоразумением. Жопа же ее представлялась ему неким вражеским редутом, который он - старый наполеоновский ветеран, ежедневно и еженощно должен был брать с боем.

 

Весь процесс занимал у них не более тридцати пяти минут - двадцать пять минут жесткой ебли в жопу; затем он переворачивал тело, и принимался настойчиво ****ь ее в рот, загоняя елду как можно глубже в глотку. Он ждал, когда она начнет задыхаться, когда на ее ресницах наворачивались слезы, и тогда он кончал, вынимая *** изо рта, и эякулируя на ее очарованное еблей в жопу лицо.

 

Он хотел бы выебать ее в глаза, в голубые бездонные озера ее лица, ласковые и доверчивые газельи очи, но это было решительно невозможно. Вынимая *** изо рта, он целил в них, словно компенсировал невозможность сношения в глаз, возможностью залить его спермой. А она, широко и открыто смотрела навстречу струе, полагавшая, что доброта и милосердие обязательно спасут мир. Он, казалось, совершенно не был в этом уверен.

 

Его *** всегда стоял на нее. Всегда. Стоял твердо, дерзко, нерушимо, бесшабашно. Он был флагштоком целого ****ьного батальона, флагштоком, на котором всегда развевается победное полотнище, батальоном гвардейских хуев, легионеров, которые никогда не посрамят честь своего флага, идущие за своим цезарем хоть на край света.

 

Кроме того, он был обладателем Золотого ключика – стоило ему выкурить косячек, и на елду можно было надевать тридцатидвухкилограммовую гирю, и она болталась бы, железная, но беспомощная дура, стремящаяся вниз согласно законам физики, и необычайно удивленная тем, как это ей удается висеть на двадцатисантиметровом кожаном сучке, с вытатуированной надписью вокруг залупы: «в борьбе обретешь ты право свое».

 

Вместе с тем, кажется, он ненавидел ее. Он дико и страшно ревновал ее. В прежней ее жизни возможные многочисленные мужчины наверняка ****и ее в жопу. И хотя они ебали ее в жопу еще тогда, когда они не были знакомы, тем не менее, он считал это изменой, которую никогда и не при каких обстоятельствах не сможет простить ей.

 

Они ****и ее в жопу, и с этим невозможно было смириться. Может, вон тот, на остановке, или этот, в трамвае? Ненавистные ему, ебавшие ее в жопу, лютые враги, и почти кровные братья… Он должен был знать своего врага в лицо, а потому она обязана была рассказывать ему все о прежней жизни своей жопы. Дать четкий, всесторонний, подробнейший отчет. Где. Когда. При каких обстоятельствах. И она рассказывала, деля правду с вымыслом пополам, а он внимательно слушал и злился, дергая струны ревности своими вздорными замечаниями.

 

В такие минуты он хотел убить всех прочих самцов на земле, а ей – изрезать лицо бритвой, изуродовать, чтобы никто и никогда уже более не смог бы ****ь ее в жопу, хотя и в этом случае невозможно было бы получить стопроцентной гарантии.

 

Вероятнее всего она никогда не изменит ему. Он почти наверняка знал это. Он мог бы сделать так, чтобы она была с ним всегда, чтобы он был единственным, кто будет обладать монопольным правом ****ь ее в жопу. Ебать в жопу, а потом – в рот. Но мысли о ее прежних мужчинах сводили его с ума.

 

Он очень много думал над этим, и однажды ему пришло в голову, что именно чужой *** в ее жопе и был основой и основанием его неуемной страсти. Ебля чужими хуями принадлежащей ему на праве аренды жопы и была первопричиной его дикой любви. А он словно принял на себя стахановское обязательство переебать всех прежних ее партнеров, тщась доказать всему миру собственную значимость и собственное превосходство перед прочими.

 

И тогда он напился, и привел еще одного. Он сказал ей, что сегодня ее будут ****ь двое – он, и другой, вот этот вот. Она удивилась или ужаснулась, но какая, впрочем, разница. Он ебал ее в жопу, когда тот, другой, принялся ебать ее в рот. У другого стоял плохо, и это радовало его, и придавало ему сил и уверенности. Потом они поменялись. Другой стал ебать ее в жопу и кончил.

 

Спустя некоторое время кончил и он тоже, но елда его не опускалась, и они поменялись опять, и пока она вылизывала другому яйца, он **** ее, скользя ***м в чужой сперме в такой родной и близкой ему жопе, держа ее за волосы, и сжимая их всякий раз, когда лизание чужих яиц казалось ему слишком уж любвеобильным. Он опять вынул и принялся хлестать елдой по щекам, эякулировал, но, не успокоился, и с новыми силами стал засовывать залупу в ее задницу.

 

И когда он вынул *** из ее рта в третий раз, елозя им по уже высохшей сперме на ее лице, он понял, что ничего не изменится, что отчаяние никуда не уйдет, что выхода нет, и не будет, что разрубить этот гордиев узел не представляется никакой возможности. И тогда он набрал полный рот слюны и плюнул ей в глаза, отомстив за унижение, которое сам же для нее и выдумал. Ресницы ее налились слезами, и она разрыдалась.

 

Прошло некоторое время, и теперь он стал ****ь ее в жопу еще больше и еще дольше. Он издевательски спрашивал, понравилось ли ей ебаться с двумя? Он всячески напоминал ей о собственном оскорблении. Он пенял ей этим. Он насмехался над ней, предлагая привести еще двоих, троих, четверых. Он выдумал, будто теперь он в неравном с ней положении, и приказал ей привести ему девочку. Девочку, которую он тоже будет ебать в жопу. Стройную, молодую, белокурую Barbie.

 

Она долго искала, и, наконец, нашла. Это действительно была Барби: тонкая, голенастая, молодая, беловолосая сучка, согласная ****ься в жопу. Она пила коньяк бокалами, ела сыр, халву и шоколад, а он смотрел на нее, и представлял себе, как будет месить говно в ее заднице. Что ж, пусть так, ей же будет хуже; ведь из жопы *** всегда переходит в рот – таково правило. Она сняла с себя все, и его елда спряталась в ужасе среди голых, беззащитных яиц – Барби была на каком-то там месяце беременности.

 

Ему пришлось много выпить, и все втроем они принялись уговаривать *** выебать беременную жопу. Нехотя хуй согласился. Все получилось совсем не так, как предполагалось. Он **** беременную куклу в жопу, а его возлюбленная держала рядом рот наготове, и когда хуй вынимался наружу, она, повинуясь его приказу, остервенело сосала елду, в то время как Барби с сожалением тянула свои пальцы, намереваясь загнать хуй обратно.

 

Когда все закончилось, где-то внутри у него осталось это странное чувство, словно он выебал в лице Барби все самое святое и чистое в своем босоногом детстве, сломанные санки, первый велосипед, песочницу перед домом, пионерский галстук и короткий поцелуй девочки с белыми косичками на заднем дворе школы.

 

И тогда он понял, что и теперь он не нашел того, главного, искомого смысла в своих терзаниях, в своей дикой ревности к земле, воде и ветру, в своем безумном желании разгадать загадку этой полоумной ебли в жопу, с раннего утра и до позднего вечера, до, и после приема пищи, лежа, сидя и стоя, на кровати, в кресле, на обеденном столе, дагестанском ковре, в шкафу, в ванне, и на стиральной машине.

 

Прошло какое-то время еще, и однажды она умерла. Он нашел ее утром в кровати, холодную и красивую, ласково сжимающую мертвыми губами его ***. Длинные пальчики покойницы любовно держались за его выбритое муде. Ее прекрасные голубые глаза были широко открыты, а на белых губах, окаймлявших залупу, застыла тонкая улыбка. Позже он узнал эту страшную тайну: она умерла, как оказалось, от сильной и частой ебли в жопу.

 

Он лежал часа два без движения, разглядывая ее мертвое голое тело, потом с большим трудом засунул ей в задницу, и легонечко, медленно и печально, сообразно с ситуацией, стал ****ь ее. Он кончил туда же, полагая, что излить сейчас сперму на ее лицо было бы в высшей степени неприличным и кощунственным поступком. При всей своей нравственной нечистоплотности, он, как казалось ему, оставался интеллигентным человеком.

 

Прошло еще какое-то время. Жизнь его вошла в русло, свойственное добропорядочному и благочинному буржуа. Теперь, казалось ему, он успокоился и остепенился. Он бросил курить, купил костюм и устроился на высокооплачиваемую работу. И, хотя он долго не мог привыкнуть к ее новому виду, однако мысль о том, что теперь ее никто и никогда уже больше не выебет в жопу, сообщала ему уверенности, придавала сил, и настраивала на оптимистический лад.

 


Четвертое сентября две тысячи третьего года