Дуглас и его пасынки

Ахмет бил себя в грудь и театрально кричал: « Я хочу сесть!!!». У небритого сорокалетнего мужчины, заросшего по брови курчавым рыжим волосом, одетого в старый энцефалитный костюм навыпуск и громадные болотные сапоги, возгласы эти и наслаждение своими словами на лице, вызывали чувство трагикомического. И хотя я знал, что если бы нашелся человек или организация, для которой нужна такая жертва, Витек показал бы себя на высоте, но все же предполагал мелочь, которую он не хотел бы разрешить другим способом. Ахмет страдал, ему приходилось жить у матери и работать уже целых полгода для получения прописки в Шкотове, а тут еще сима пошла на нерест в устье Цимухи, после тайфуна вода в реке сильно поднялась, подтопив тальники на окраине поселка.

- Не бойся радиационного заражения, ешь рыбу. Сима не кормится в Заливе, а приходит на нерест с моря, - сказал мне слегка поддатый Ахмет, когда я нашел его в ивняках на песчаном пляже реки, где «местные» закидывали в быструю несущуюся воду веером тяжелые сети с руки.
 Заметив плавник рыбины, кто-нибудь из присевших в кустах и выпивавших рыбаков отделялся коллектива и бежал к воде. Серебристую рыбу с широкой спиной, подняв ее вверх, чтобы хвост не волочился по песку, тут же обменивали на водку или «червонец» у ждавших своей очереди автомобилистов, чьи машины стояли по всему высокому берегу, не спускаясь на песок пляжа.
Иногда очередной рыбак срывался в кусты и прятал сеть, это была игра со «своим» рыбинспектором, который где-то бродил по берегу, отбирая у «чужаков» орудия лова. К «своим» он подходил, громко предупреждая о себе раскатами мата. Вот он показался на пляже, новенькая полевая форма с бляхой инспектора на груди, кобура на пузе, накаленное от выпитого алкоголя одутловатое лицо, - начальник «при деле».

На лестнице двухэтажного барака с выбитыми дверями, где жила семья Дугласа, бывшего вора, а ныне заготовителя-одиночки, послышался голос Вовчика, младшего брата Витька: «Амур посторонись». С шумом поднялась собака, распахнулась занавеска, вместо двери закрывающая вход с лестничной клетки, и вошел высокий худой парень, одетый так же как и Витек, что он пьян и ему плохо, было видно по его серому, как пепел лицу. До этого мы с Ахметом ходили друг за другом с кухни в прихожую, с прихожей в комнату с диваном и обратно, - я все пытался понять, что с Ахметом случилось, чем мне сегодня это грозит, к чему его речитатив?
- Ахмет, нажрался уже! - Ахмет Ахмету сказал. – Где моя накидушка!?
- А, х-Уй её знает, - подавившись матерным словом, ответил Вовчик, и ушел в свою комнату, слышно было, как он плюхнулся с размаху на постель. В прихожей посередине остались его болотники, Витек перешагнул через них и ушел.
На лестничной площадке за занавеской тяжело ворочалась, укладываясь, старая овчарка Дугласа, и затихла. Я прошел в комнату Дугласа к покосившейся плетеного орешника этажерке, где была навалена макулатура, порылся в хламе толстых журналов и выудил «Мартина Идена» Джека Лондона без задней обложки и последних страниц.
 Дуглас спорил, что Джек Лондон – не американский писатель, а я подначивал его на пасеке, приводя довод о том, что основные сюжеты взяты из дневников последнего губернатора Русской Аляски Хлебникова, а написал рассказы Лондона кто-то из зеков с Магадана, так же как и приключенческий роман «Принц из Калькутты». Я дал ему почитать журнальный вариант «Мастера и Маргариты», Дуглас так и не вернул его, запрятав глубоко. Роман произвел на него должное впечатление.
 Где еще найти авторитет в полу-уголовном мире, в котором жил и вырос пасынок Ахмет, он до сих пор не смог определиться со своей жизнью, в отличие от Дугласа, с его брюшной грыжей и двумя синими медальонами на груди – Ленина и Сталина.
 На полочке этажерки стоит старое округлое паспарту, где старуха-мать Ахметовых, молодая еще, выглядела настоящей красавицей, крашеной и стриженой блондинкой Мерилин Монро. Я вернулся в комнату, уселся на диван, где не сильно выпирали из потертой обивки пружины, и стал читать.
 Завтра с утра на автобус до Новороссии, а там - на мою дальнюю пасеку, где я оставил на четыре дня Дугласа смотреть за пчелами, - мой временный визит во Владивосток затянулся.

Пьяная Маша, взрослая уже падчерица Дугласа, молодая и красивая, комкая пальчиками платье у пояса, исподлобья смотрит влажными и черными глазами на пороге комнаты. Она прикусила чувственную губу, хмурится, но молчит, только заметно подрагивают пальцы. Дуглас поёб…т ее, когда матери нет дома, а брату Витьку она не дает, визгливо огрызается, когда тот зажимает ее за занавеской, пытаясь ухватить за… . Она лицом походит на фото молодой матери, только волосы темные и длинные и распущены по плечам.
Она вошла в комнату, когда я уже разделся, собираясь лечь спать. Стоит и молчит, потом сказала злым, срывающимся голосом:
- Только попробуй, вот только полезь ко мне в постель!
Но я не ответил на её совсем непрозрачную угрозу. Мать ушла на ночное дежурство в поликлинику, а Витек спал пьяный в дровяном сарае внизу рядом с домом, «на семи ветрах», где у него был рыбацкий топчан. Вовчик, протрезвев к вечеру, ушел на берег ловить симу, даже собаку увел с собой. Маша, резко повернувшись спиной, ушла в свою комнату, а я заснул.
Сквозь тревожный сон показалось, что Маша несколько раз за ночь заходила в мою комнату, смотрела на меня, наверное, хотела удостовериться, что я сплю.

Снилось мне следующее:
«…Маша бьет кулачком, и грань кубика врезается в ухо, возвращая Пиннокио к реальности, злости, боли и наслаждению болью.
 Маша-куколка издевается над ним, сыпет ему в глаза конфетти.
 Зовет злую Машу-маму, которая проводит любофила Пиннокио неприятными мазохистскими путями его либидо. Ему больно и хорошо.
Машу сопровождают игрушки, злые и страшные, подталкивающие ее к плохим поступкам, она замазывает кремом лицо Пиннокио, хохочет с серьезным видом, декламирует «гадкие» стихи, гениальные, ему хочется плакать от восторга, а он злится и не может ответить адекватно. Пиннокио хочет быть с этой девочкой, Машей, всегда, годы и время проваливаются в бездну, быть в числе её непутевых игрушек, только бы она его мучила. Позволяла быть в составе кубиков Маши-мамы.
Маша-мама щипала Пиннокио, девочка кусала слюнявым ртом, а Маша в это время откусывала яблоко сочное и кормила кусочками Арлекино, выталкивая язычком тому в рот. Арлекино сладострастно крутил пальцами соски девственной груди Маши-девочки.
Маша брала кисточку, краски и начинала, в одной из комнат без стен, на установленном мольберте на холсте рисовать что-то невообразимо прекрасное, а Пиннокио, пытаясь заглянуть – что, подвергался тыканию кистью с краской, и вскоре весь был безнадежно замазан.
Тогда злые подружки-игрушки вели его в ванную тесную комнату, рвали по дороге с него одежду, раздевали догола, намыливали голого и снимали скрытой камерой, как он возбуждается.
А в это время, в гостиной многочисленные гости-куклы на ковре злой Маши, нетерпеливо сидящей на диване в позе лотоса, поджав ноги, только кругленькие ее коленки выглядывают из-под коротенькой черной юбочки, раскинутой веером по оранжевому бархату покрывала, смотрели на все с экрана телевизора, занимаясь сексом.
Пиннокио бессильно щелкал выключателем, чтобы быть в темноте, но Маша тестирует его. Маша-мама сует злых щенков и котят, щенки, извиваясь в руках, кусают его, а котята больно впиваются в него когтями. А Пиннокио лижет обнаженные руки Маши.
Маша сползает к своим куклам и кубикам на ковер, голые ее коленки упираются в бедра Пиннокио больно и сладко.
 Где злая Маша, где жалкий Пиннокио, где девочка-мама, со своими страшными медведями плюшевыми? Все дело в кубиках, ударом перевернутых больно на другую грань.
Не об этом ли говорит «чувственное» мышление, тасуя «сладострастно» кубики образов в снах разума. Попадая в мир, состоящий из кубиков, готовься к испытаниям.
Так, почему бы нам не устроить игру в кубики «под древом познания добра и зла», употребив одно трансцендентное понятие, - почему бы не предположить, что мы НЕ В АДУ-РАЮ, а в ЧИСТИЛИЩЕ, во СНЕ, где мы ничего уже изменить не можем, ни по злым ни по добрым нашим моральным поступкам. Да и сами поступки, как бы мы не дергались, НЕ ИМЕЮТ смысла. И только наша СМЕРТЬ, в трансцендентном смысле, - есть освобождение. Освобождение - ОТ ЧЕГО?…
После всех игр со «сладострастием», власть есть последнее удовольствие, это удовольствие насилия, где зло безнаказанно, и желание власти становится центром, а «злая Маша» к ужасу, подавляющая волю, ненавидимая и обожаемая, идущая в своих желаниях дальше других, будет вызывать благоговейный трепет и преданность…».