Strange love-2

После маршрута всегда хочется спать. Не только из-за того, что много времени проводишь на ногах, плохой жратвы и прочих, чисто физиологических вещей. Возвращаешься пустым изнутри, лишенным сил на повседневную самозащиту. А без нее до самоубийства может довести обычное "пошел на хер". Ты становишься вялым, мягким, как неудавшийся мутант из пробирки, будто вареным изнутри. Самое лучшее в такой ситуации — отключиться от внешнего мира как можно скорее, пока с тебя не спросили, как с полноценного. После маршрута проводники расползаются по щелям и тайным убежищам. Хворый — хрен знает, почему — всегда приходил в эту безымянную комнату. Он не жил в ней. Насколько было известно, в ней вообще никто не жил, а владелец ее являлся личностью виртуальной, некой ошибкой в бюрократической системе распределения жилья, которая на памяти всех обитателей комнаты так и не была исправлена. Ключей от ее двери существовало, наверное, десятка три, в основном рассеянных по Городу, потерянных или ненужных, даже подаренных кем-то кому-то в качестве сувенира. Хворый познакомился с безымянной комнатой при посредстве Кислотного Червя. Еще в те времена, когда только связался с Малышом F и этой гребаной работой. Наверное, он и сам не очень-то понимал причины привязанности к этому непритязательному жилищу. Говорят, человек любит не "за что", а "вопреки"... Он любил, а возможно, по другим соображениям стал возвращаться в комнату после каждого маршрута.
Дальше все происходило как в сказке: в лесу заводится дракон, и люди стараются держаться от него подальше. Со временем лес приобретает статус заколдованного.
В комнате завелся небритый, молчаливый, всегда раздраженный спросонья чувак, и веселые компании перестали случайно забредать сюда, чтобы отметить свои нехитрые праздники, влюбленные парочки, искавшие места под солнцем, при виде Хворого смущались, теряли ощущение радости бытия и уходили в дальнейшие поиски. Он ничего специально для этого не делал. Единственное, что он вообще сделал для этой комнаты — притащил однажды старый круглый будильник с одной ножкой и поставил на полку "мордой" к стене.
Постепенно комната как бы перестала существовать, проходившие мимо люди видели ничем не примечательную дверь, в которую не хотелось даже стучаться, дабы обрести соль или сигарету.
Свободно себя здесь чувствовал Деки и остальные персонажи, появившиеся позже, вроде Пантеры, Дэва или того же Стефана. То есть, люди, научившиеся принимать Хворого как данность. Пантера тоже забредала сюда после маршрутов — в тех случаях, когда это экономило время на дорогу до дивана.
Хворый понимал, что несет некую ответственность за тех, кому позволил себя приручить. С одной стороны пытался сдерживать мрачную раздражительность, которую приносил с собой тоннами, с другой — неизменно злился на эту необходимость.
...Когда он вошел, Пантера что-то писала и даже чертила в толстом блокноте. Она всегда таскала за собой что-нибудь подобное. Иногда это была общая тетрадь, в которой она все равно писала поперек страниц, как в блокноте. Хворый, в отличие от неисправимого Деки, быстро утратил природное любопытство насчет его содержимого. С равным увлечением и сосредоточенностью Пантера могла заносить в блокнот дневниковые заметки, неизвестно откуда взявшиеся стихи, неизвестно кем составленные таблицы или покрывать листы ровными рядами крохотных плюсиков. Хворый видел однажды такую страничку, выпавшую, подобранную им под диваном в поисках второго носка. Сначала у него зарябило в глазах от геометрической равномерности нехитрого узора. Он представил, сколько времени уходит на такую работу. Перевернул лист. На обороте было то же самое. Хворому безо всякой причины стало нехорошо, он почуял, что тронется, если будет разглядывать эту ерунду дальше. Скомкав лист, он утопил его в поганом ведре.
Пантера расположилась поперек дивана, подставив под блокнот согнутую коленку и сунув за спину единственную подушку.
Оценив ее нахмуренный лоб, Хворый решил, что подушку отвоевать не удастся. В его состоянии, впрочем, это было не так уж и важно. Он разделся, скинул ботинки, не развязывая шнурков, напился воды из чайника, уронил тяжелое "привет", подходя к дивану. Пантера подняла глаза, полные возмущения — кто это взялся отвлекать ее от важного дела?!
— Подвинься, — не стал хитрить Хворый.
Она подвинулась, он лег, оба — не скрывая естественной доли неприязни.
Хворый улегся ничком, сунув под голову собственную кисть, а другую подвернул под плечо. Блаженно вздохнул, закрыв, наконец, истерзанные бессонницей глаза. Тяжесть дремы накатила почти мгновенно. Он лежал и привычно следил за ощущениями, наблюдая, как они пропадают одно за другим, заменяясь на расплывчатую, вязкую реальность сна. Остаточные размышления и флажки "не забыть бы" превращались в заманчивые яркие картинки, обретали альтернативный смысл... которому мешала набрать силу тупая навязчивая боль с левой стороны груди. Хворый некоторое время пытался не обращать на нее внимания, потом с мысленным тяжелым вздохом вернулся в объективную реальность, принялся шарить под собой, выискивая раздражитель.
— Ч-щщерт!.. Не ворочайся! — рыкнула Пантера.
Хворый недоуменно извлек шипастую расческу "массажку", черную, зловещую, и тупо ее разглядывал.
— Это моя, давай сюда, — пояснила ему Пантера.
Хворый забросил находку примерно в направлении ее голоса и пробормотал слипшуюся, неразборчивую фразу, из которой Пантера выделила только слово "капканы".
Жизнь без расчески показалась дважды приятнее. Та же самая поза обрела замечательную удобность, и Хворый сделался почти счастлив. Заново прошел дорожку на другую сторону бытия, собрался было прогуляться в парке глубоководных течений...
Звуковое восприятие ускорилось, вытянуло его обратно на диван, который со скрипом покидала Пантера. В темноте под закрытыми веками послышались ее негромкие шаги по комнате, бряканье крышки чайника, шуршание и стук переставляемых предметов.
Хворый задушил отчетливое желание швырнуть в Пантеру чем-нибудь тяжелым. Ну в чем она виновата? Желание выпить чаю — одно из самых естественных в мире!..
В голове угрюмо гудели перегруженные трансформаторы. Потом сквозь них стали пробиваться звуки, издаваемые закипающей водой — какие-то хрипы, кряхтение и стоны. Хворый никогда раньше не замечал, как мучается чайник на плите.
Он поменял затекшую руку, повернулся в другую сторону и утешил себя мыслью, что человек, желающий спать, заснет при любых обстоятельствах.
Потом был звон, как от медного гонга и разъяренное шипение Пантеры, схватившей горячую крышку. Надо отдать ей должное, она старалась приглушить голос. Хворому начало казаться, что он уже в тысячный раз возвращается в ненавистную реальность и начинает привыкать к этому "туда-сюда". Во рту появился химический привкус последней степени нервного истощения, тоскливо захотелось курить.
Он лег на спину, долго тер ноющие глаза, потом проморгался и, приподнявшись на локте, стал высматривать пепельницу. Увидел Пантеру.
— О!.. Ты еще не спишь? — удивилась она.
— Можно сказать и так, — ядовито прохрипел он.
Пантера сделала оскорбленно-равнодушное лицо, мол, это твое дело.
Пепельницу какой-то гад убрал на подоконник. Пришлось вставать, идти за ней, потом идти за сигаретами, оставшимися в куртке.
Пантера звонко размешивала сахар и следила за его передвижениями отстраненным взглядом, потом, не выходя из медитации, заметила:
— Что-то ты совсем плохо выглядишь сегодня. Был тяжелый маршрут?
— О, да! — не удержался от ехидства Хворый.
— Тогда прекращай тусоваться и спи, — предложила она.
— Щас, — пообещал Хворый.
Остаток сигареты прошел в молчании. Хворый жестоко раздавил окурок, сунул пепельницу под диван, улегся. Пепельница воняла. Он повернулся на другой бок. Спустя несколько минут напившаяся чаю Пантера полезла на прежнее место, наступила на него узкой острой ступней. Хворый глухо зарычал в пыльное покрывало.
— Послушай, — предложил он довольно ровно, в чем-то даже дипломатично, — почему бы тебе куда-нибудь не пойти?
— На что это ты намекаешь?!!
— Нет, не на это. Куда-нибудь, где не будет, например, меня.
— Ты мне не мешаешь.
— Пантера, ТЫ мне мешаешь.
— Хм... тогда уходи сам, — в ее понимании многие вещи в жизни были удивительно просты.
Хворый закрыл глаза, чувствуя, как одеревенело лицо, потерявшее всякое выражение. Долго лежал, нервно прислушиваясь и честно обещая себе не сдерживать в следующий раз разрушительные порывы. Так и заснул.
Проснулся вечером, уже стемнело. Долго лежал тяжелый, прилипший к плоскости. Пробуждение было каким-то похмельным. Но это обычное дело, с первого раза он никогда не высыпался, потому что не мог проспать больше шести часов за раз — фиг знает, по какой заковыристой, глубоко укоренившейся психологической причине. Постепенно голова прояснялась, мысли разгонялись до минимально приемлемой скорости. Причем, мысли были в основном о еде.
Рядом, уткнув локоть ему в ребра, безмятежно спала Пантера. Хворый облегченно выдохнул. Если говорить о любви, то быстрее всего он согласился бы любить вот такую Пантеру — спокойную, безвредную, молчаливую. Вообще, любить спящего человека значительно легче, ведь любовь — чувство эгоистическое. Не даром всегда говорят "я люблю"...
Хворый тихонько обулся, накинул куртку и выскользнул за дверь.
Вниз он шел пешком, пренебрегая лифтом. Считал целые и разбитые окна в пролетах между этажей, перебирал разные запахи — некоторые казались приманчивыми; слушал то, что слушали остальные обитатели большого общажного здания, почти говорил обрывками голосов о том, о чем говорили они. Для него очень важно было почувствовать себя не каким-то сраным неповторимым индивидом, а тривиальной частичкой целого. Прямоугольная система стен, дверей, электрических лампочек и прочей полезной мишуры, заполненная, забитая человеческими существами, глушила его обостренное чутье, выталкивала на задний план мыслительного фронта печальное осознание того, что он гость в этой системе... А его собственная система гораздо более огромна и зловеще пустынна, напрочь лишена намека на тепло.
Кто-то когда-то сказал: "Стены не разделяют нас по-настоящему. Это не более, чем знаки препинания, расставленные между нами. Разделяет нас кое-что другое". Хворый долго спрашивал, что именно, но не добился ответа. С тех пор в голове поселилась и вела свою тихую жизнь иррационально-жуткая мысль о том, что в мире есть "нечто", еще более страшное, чем все остальное — возможно, это "нечто" выглядит как дверь со строгой, наводящей тоскливое оцепенение своей конкретностью и неизбежностью табличкой — "ВЫХОД".
И как прекрасно, замечательно быть самым задрипанным гостем здесь, и спаси Бог стать однажды хозяином потусторонней пустоты.
Хворый начал понимать, почему некоторые люди боятся умереть.
Тема "гостей" держалась поблизости, периодически напоминала о себе. А может, просто такая осень выдалась в этом году. Осень странная. Неделю лежал снег, и люди думали, что все кончено, а потом размякло, растаяло и "до плюс десяти"... Иногда вечером от домов и асфальтовых тротуаров пахло остатками летнего тепла. Небо — линялое, притихшее, с повисшим в точке зенита неслышимым тонким звоном.
Хворый заметил не потому, что был романтик. Последний маршрут, как нарочно пролегал по пустырям, заброшенным стройкам, широким проспектам — словом, неба случилось так много, что не заметить его можно было только с закрытыми глазами. Да и то...
Хворый подарил часть этой небесной неотвратимости своему ведомому. Запихнул в глотку приземленному, озабоченному хмырю просто потому, что больше никто и никогда этого не сделает. И тот ушел с удивленно распахнутым ртом. Хворый вовсе не был уверен, что дал ему именно то, что его спасет, но не напрягался. В конце концов, ведь работа его была оплачена — чем не показатель качества?..
Хворый раздобыл еды в ближайшем магазинчике, немного побродил между домов, высматривая знакомые окна. Потом вспомнил, что в скором времени снова захочет спать и решил пойти обратно. Зашел в магазинчик еще раз, купил пару пакетиков кофе, какой обычно пила Пантера — чтобы было чем залепить при случае ее недовольство.
Пантера все так же спала. Стараясь отдалить неизбежный момент ее пробуждения, Хворый вел себя тихо и не включал света, ему вполне хватало светлого пятна на потолке от уличного фонаря. Было что-то детское, восхитительно-таинственное в том, чтобы есть, курить, размешивать чай украдкой, опасаясь разбудить притаившееся в темноте зло.
Потом он осторожно забрался на диван, вытянулся на краю (поскольку маленькая Пантера во сне занимала много места) и отбыл в свое персональное лето. Оставленное тело чувствовало себя неплохо. Севшие аккумуляторы начали снова накапливать ток.
"Счастье? Ну а что "счастье"... Вот ты, рыжий, счастлив?"
"Бывает."
На этот раз ему снились нормальные сны. А еще почему-то трамвай — древний предок монорельса, имевший один вагон и две рельсы, ходивший исключительно по поверхности земли.
Красный неуклюжий трамвай, стуча колесами, звякая и роняя искры смешной дугой, деловито двигался мимо на такой скорости, что Хворый, наблюдавший за ним с тротуара, не напрягаясь, догнал бы его короткой пробежкой. Но Хворому незачем было гнаться за трамваем. Он думал: "Вот же... в Городе нет даже рельс на мостовых. Наверное, когда-то они были... И куда девались потом? Жаль, что трамваи вымерли. Хоть один-то надо было оставить. Вон какой забавный..."
До одурения пахло весной — талой сыростью, тополиными почками, невзрослым солнцем. Надышавшись этой бешеной смесью, наверное, что угодно можно полюбить. Даже трамвай.
Представитель вымершего вида транспорта добрался до угла и стал сворачивать, заливисто тренькнув звонком на прощание.
— Что ж ты так звенишь-то, — улыбнулся Хворый. Он не видел причин прощаться, ведь рельсы — вот они, значит будут и трамваи.
— Я пытаюсь остудить кофе, — пояснила Пантера, болтая чайной ложкой в стакане.
— А... это ты...
Хворый проморгался на свет лампы.
Да, это была она. Пантера щипала сдобную булку, которую он собирался есть утром, аккуратно клала крошечные кусочки в рот.
— Сколько времени?
— Четыре утра.
— Что стряслось?
— Ничего.
— Тогда почему ты не спишь?
— Больше не хочу.
И было ясно, что в обратном ее не убедить.
— За что я уважаю тебя, Пантера, так это за то, что тебе наплевать на разные там условности!
Хворый отвернулся к стене, подгреб под себя подушку.
— Хворый? — позвала Пантера через некоторое время.
— М?
— Я возьму у тебя сигарету?
Он вынырнул из темной подворотни так неожиданно, что Пантера дернулась, заметив его. Зацепив плечом угол, Хворый направился прямиком к ней.
— Красавец! — прошипела она сквозь зубы.
Летние туфли на босу ногу, отяжелевшие от бесчисленных заплаток джинсы и кожаная куртка с обрезанными рукавами — вот и все, что на нем было этой дождливой сентябрьской ночью. Достаточно было видеть его руки, чтобы понять, кто он есть. Но Хворый не мерз. Он был пьян.
— Пантера! Господи, как давно я тебя не видел! — выдал он, вцепившись в ее плечо и почти повиснув на ней.
— Давно — это десять дней назад? — прохладно поинтересовалась она, высвобождаясь из его когтей.
— Гораздо больше, — помотал головой Хворый. Она не поняла, что он имеет ввиду. — Хорошо, что ты одна.
— В каком смысле?
Они невольно пошли рядом в ту сторону, куда двигалась Пантера прежде.
— Не на маршруте.
— Хочешь меня нанять?
Мокрая челка залепила Хворому один глаз. Свет фонарей дробился на ресницах, будто их посыпали блестками. На кончике носа повисла капля. Он небрежно смахнул ее тыльной стороной кисти.
— Да.
— Если честно, мне не улыбается возиться с пьяным и уделанным отморозком. Но по старой дружбе могу тебя проводить. Куда ты идешь?
Хворый споткнулся о какую-то одному ему доступную выбоину в асфальте, взмахнул рукой, пытаясь поймать равновесие.
— С чего ты решила, что я уделан? — Первого утверждения он отрицать не стал.
— А разве нет? — фыркнула Пантера, поправив капюшон ветровки.
Хворый зачем-то посмотрел на свои мокрые ладони.
— Думаешь, у меня был выбор? — сказал он глухо.
Пантера сочла за лучшее не отвечать.
— Так куда ты идешь?
Хворый коротко рассмеялся.
— Как всегда.
— Не грузи меня своими торчковскими байками! Скажи прямо.
— Прямо.
— Хворый!
Он что-то пробормотал, так тихо, что разобрать было нельзя. И неожиданно прибавил:
— Возьми меня к себе?
— Зачем это? — насмешливо поинтересовалась Пантера.
Хворый улыбнулся пьяной сумасшедшей улыбкой:
— Знаешь... — выдержал многообещающую паузу, — холодно сегодня.
"Уж это точно!" — подумала Пантера, глядя, как вода стекает по его волосам за воротник безрукавки. Она терпеть не могла, когда ей давили на жалость, но отлично понимала, что отказать ему не сможет. Он даже не станет повторять просьбу, если она промолчит. Будет слоняться по дворам и подъездам, пока не выветрится хмель, пока не подхватит крепкую простуду. Нищая дворовая гордость!
— Хорошо. Тогда пошли быстрее.
Они прибавили шагу. Хворый шагал довольно ровно для его состояния. Он был из породы тех людей, которые кажутся трезвыми до тех пор, пока не отрубаются на середине фразы.
— Возьми меня за руку, — попросил он.
На лице Пантеры явственно проступил вопрос:" А ты, часом, не клеишься ко мне?" Но он этого даже не заметил.
— ...Что-то мне хреново... кажется, пожадничал.
Она обхватила его угловатую холодную ладонь, почувствовав ответное движение.
Они могли бы говорить, но молчали. Разменивали минуты на знакомый метраж ночного пути. И Пантере даже в голову не пришло, что Хворый так вот, украдкой похищает ее любовь, греется ее теплом, потому что ему это настолько необходимо, что нет возможности ждать и выбирать, нет возможности говорить об этом честно. Ему нужно взять ее за руку, чтобы остаться в живых. А остальное — не важно это. Он может додумать нужные детали. Например, что она рада ему, что эта тонкая ладошка — для него.
Асфальт на проезжей части серебрился мелкими бликами, похожий на шкуру морского чудовища. Фонари оделись призрачными нимбами. Город был красив в эту ночь холодной красотой, не приносящей ни облегчения ни надежды. Редкие желтые окна плакали потеками дождя. Пантера старалась не обращать на них внимания. Она думала о том, что наверху, за тучами сияют яркие, приманчивые осенние звезды. Хворый шел не так уж ровно — теперь она это чувствовала. Его изрядно качало, к тому же, он постоянно сбивался с шага. Но их руки были сцеплены крепко. Значит, он еще жив.
Очередной раз взглянув на него ради проверки, Пантера обнаружила задумчивую усмешку.
— Чего смеешься? — небрежно поинтересовалась она.
— Да так... — и не стал пояснять.
Пантера вздохнула и стала думать, что из вещей можно подсунуть Хворому взамен мокрых шмоток. Уже месяца два она жила одна, и с мужской одеждой была напряженка. Локи, правда, оставил несколько рубашек, но Хворому они будут коротки. Может, отдать ему свой махровый халат? Впрочем, обойдется и одеялом. Все равно нужно побыстрее утолочь его спать...
— Пантера... — Хворый резко остановился. Их руки едва не разжались.
— Что? — устало спросила она.
— Давай потанцуем...
Увы, на его физиономии царила полная серьезность.
— Ты спятил. Пойдем.
— Постой. Разве ты не слышишь?
— У тебя что-то приход запоздал...
— Дело не в приходе. Посмотри!
Он кивнул головой в сторону перекрестка, где мигали желтые монетки светофоров — над дорогой и в дрожащих лужах.
— Ну и что? — не сдавалась Пантера.
— Ты ведь никогда не танцевала под дождем, а? И никто... Эта ночь одна такая. Завтра, маршруты, заморочки, вся прочая херня... Такие вещи нельзя отложить на потом.
Пантера оторвала укоризненный взгляд от его лица и невольно снова посмотрела на перекресток. Хворый сделал полшага вперед и стоял почти вплотную. Со стороны они, наверное, напоминали детей, увидевших яркое диво.
— Ты простынешь, — пробормотала она.
— Фигня.
— Я не умею танцевать.
— Я тоже.
Что-то, действительно, было в этих лужах, в этом мигании, в этой темноте... завораживающее. Пантера с некоторой досадой подумала, что первым разглядел это почему-то Хворый.
Он мягко опустил ладони на ее плечи и покачивался, передавая движения ее телу, то ли баюкая, то ли затягивая ее в ритм одному ему слышной мелодии. В этом прикосновении было что-то ошеломляюще интимное, Пантера хотела сбросить его руки. Потом сказала себе:" Не выдумывай! Он никогда не посмеет. Просто он хочет потанцевать, и в этом, вообще-то, нет ничего дурного". Еще не признавшись себе, что ей нравится эта затея, Пантера повернулась к Хворому и вложила руки в подставленные ладони.
Они кружили по краю тротуара, то отдаляясь, то сближаясь, расцепляя ладони и снова соединяя их, наступая в лужи и вспугивая собственные отражения. Ни одна машина не потревожила их мокрым шелестом покрышек. А если бы она случилась, едва ли кто-то из них обратил бы на нее внимание.
Чувствуя рождение улыбки внутри, Пантера глядела на фонари и верхние этажи домов. Она даже начала что-то тихонько мурлыкать под нос. Танцевать с Хворым было легко. Она откинулась назад, вытянув руки, как в детстве...
Оказалось, не так это важно — с кем делить то, что происходит для тебя. Хворый — старая развалина, проторчавший несколько лучших своих лет и просравший любые виды на благополучие, ее давний друг, настолько близкий, что она могла бы рассуждать при нем о качестве прокладок... Иногда он бывал невыносим, чаще с ним было легко. Порой что-то находило на него, и он вытворял такие вот трогательные глупости вроде этого танца или той охапки цветов, неизвестно на каких клумбах вырванных. Мужчины, которых Пантера выбирала для себя, как правило, были более практичны — дарили ей духи, украшения, тряпки. Но хворовские выходки были ценны по-своему. Он никогда ничего не ждал в ответ. Пантера принимала его дары, как должное. И платила за них безоговорочным доверием да неизменной верностью в любой драке. Нет, она не пыталась задуматься, что толкает его на эти поступки. Она просто не хотела знать о нем слишком много. Он курил чересчур крепкие на ее вкус сигареты, выглядел всегда как бродяга и имел свой пунктик по поводу какой-то вечной любви. У Пантеры тоже был роман с несбыточной любовью, но для женщин это — обычное дело. Хворый не походил на ее заветного избранника — достаточное основание, чтобы им не быть. Так уж вышло... тогда, давно.
В какой-то момент они оказались лицом к лицу. Тонкие бледные пальцы Пантеры были сцеплены на шее Хворого, а его костлявые лапы осторожно обнимали ее талию. Танец закончился. Они глядели друг на друга, и каждый ждал, что другой вот-вот сделает шаг назад. Пантера уловила запах его кожи, смешанный с дождевой свежестью, напоминающий чем-то запах залитого водой костра. И, конечно, не выветрившийся хмель, вызывавший у Пантеры лишь понимающую внутреннюю усмешку. Хворый улыбался — настороженно, чуть виновато. В этот момент он был даже красив. Секунду спустя, Пантера поправилась: нет, не красив, просто живой. Редко его таким увидишь.
Она расплела пальцы, отодвинулась.
— Теперь мы можем идти? — ровно спросила она.
Хворый кивнул.
Пантере было его немного жаль. Но не на столько, чтобы делать глупости и чувствовать потом неловкость.
Они пошли дальше. Хворый выудил откуда-то сигареты и закурил. Теперь говорить о чем-то было и вовсе бессмысленно. Они свернули во дворы. Пантера разглядела темный прямоугольник собственного подъезда, и только тогда почувствовала, как окоченели промокшие ноги.
Хворый вряд ли помнил эту свою выходку. Придя к Пантере, он сразу же уснул, а проснулся очень больной и зеленый — по вполне тривиальной причине.
И опять все было как всегда.
(c) FFF RAR
 19.04.2003
All rights reserved!