Дом

Ночью мне снится сон. Лежу на спине. Смотрю в небо. Оно мигает сотнями звезд. Потом звёзды меркнут, а небесная тьма стремительно приближается. Невозможно понять, то ли она падает на меня, то ли я - в нее. Затем лечу. Полет легок и не требует усилий. Вдруг небо становится твердым. Я понимаю, отныне и навсегда быть мне твердым небом. Быть небесной твердью. Чтобы преодолеть эту безысходность, нужно измениться, потому шепчу: «Хочуумереть, хочуумереть». Небо поддается, разлетаясь вдребезги. Просыпаюсь. Какое-то время лежу под одеялом, складываю себя по кускам, чувствую боль каждым осколком. В конце концов, собираюсь с силами и поднимаю голову. Будильник неумолим: я опаздываю на работу.
Приходится окончательно просыпаться, бегать по дому, собирать готовые переводы. Я мчусь на станцию. Опаздываю на электричку и неторопливо иду покупать сигареты.
Дом за городом мы сняли с друзьями. Сначала наезжали большой компанией, потом парочками, затем поток отдыхающих иссяк. Как в стишке из старого фильма, нас осталось трое: Костик, Вика и я. Мы освоились, съезжать не хотелось.

Моего опоздания не заметили, по  крайней мере, вслух. Переводы зачли без ценных указаний. После чего я придала лицу выражение значимости, устроилась у компьютера, заглянула в ящик: писем нет. Теперь можно погрязнуть в Инете. Обе секретарши (блондинки крашенные, обыкновенные) говорят о кружевном белье и мной не интересуются. О радость! – более того, этот тотальный игнор вызывает желание жить. Тем временем уже обсуждается Чечня и, драматическим шепотом, последние вести: вчера охранник ударил гендира. Курьер, продолжая смотреть в окно, роняет: «Война – это тоже стиль отношений. Война сейчас и на улице, и в головах». Секретарши смеются и синхронно подкрашивают губы.
Текст в мониторе рассыпается на отдельные слова. Я не выдерживаю: «А, по-моему, на улице любовь. Война – это когда убивают, а не когда по морде бьют. У меня в голове, во всяком случае, войны нет». Секретарши смотрят на меня сочувственно.
Курьер отзывается без раздумий: «Если один человек убил в пьяной драке другого, а теперь идет тебе навстречу по улице, его война становится твоей. Или ты в своем мире этого не замечаешь?» - и он улыбается мне, как улыбаются маленьким детям. Оставшуюся часть дня я маюсь у компьютера, работа не идет.
Наконец шагаю по узкой улице к Невскому, к метро, к вокзалу, к дому. Теку бездумно: где-то поворачиваю направо, где-то жду зеленого.
Они появляются в поле зрения внезапно: юноша и девушка. Идут навстречу, останавливают, спрашивают, как пройти к Невскому. Разбуженная столь внезапно, испуганно оглядываюсь. Шепчу неуверенно: «Вы оттуда идете». Метнулась от них. Мне вслед засмеялись.
Будто лунатик, очнувшийся на краю крыши, судорожно ищу на улице ориентиры. Однако я не знаю ее названия, не имею ни малейшего понятия, где нахожусь. Почему я вообще решила, что иду правильно? После секунд мучительного изумления все же пошла вдоль домов осторожно как кошка по воде. Нашлась табличка с названием улицы, встретилось пара знакомых магазинов. Невский.
Я стою рядом с укатанной колеей и боюсь ступить обратно в мой мир, доведенный до автоматизма. Почему я вообще решила, что иду правильно?
Метро укачало и успокоило. Вокзал оглушил сердитыми пассажирами: та-та отменили, та-та задерживается.
Электричка будто меня ждала, отошла сразу, не следуя никакому расписанию. Через час, предвкушая ужин, я выхожу из вагона, осторожно двери закрываются, бой колес. Как только электричка исчезла, упала вата тишины. Ни визжащих детей, ни пожилых дачников в трусах, ни алкоголиков у магазина.
Неожиданно быстро преодолеваю подъем и оказываюсь в поселке, Окна в доме темны, наверное, Костик с Викой ушли жечь костер. Долго грохочу замком, но ключ не подходит. Тупо дергаю ручку, уже почти решаюсь лезть в окно, когда дом оживает. Скрипит половицами, гремит засовом (впрочем, откуда засовы, их не было никогда). Затем на крыльцо вываливается мужичина в трениках и тельняшке. После того, как я наконец промямлила: «Здравствуйте, а Вика с Костей дома?», - он воззрился на меня, молча, не мигая.
Тут же на крыльцо вылетает растрепанная женщина в халате, Подпрыгивая и наступая на меня как-то боком кричит:
- Нет, ты посмотри на них. И ходют, и ходют. Пьяные что ль какие?
Я оторопела. Мужик оттер женщину плечом обратно в дом и примирительно забасил:
- Ну, хватит. Пошутили и будя, - и закрыл дверь.
Я постояла под окном.. Изучила номер дома, знакомую щербатую ступеньку, трещину на стекле. Во мне крепло подозрение, что мир сдвинулся. Я же осталась. В прежних координатах.
Страх потребовал действий. Чтобы предотвратить панику я решительно направляюсь к соседям. На стук отзывается знакомый голос. Я как-то сразу успокаиваюсь.
Увидев меня, тетя Марина заметалась по кухне, ставя чайник, накрывая на стол: конфеты, пряники, котлеты. Потом всплеснув руками, внезапно останавливается  в центре кухни и зовет:
- Жора! Поди сюда скорее!
Моя радость стремительно испаряется. Хочется повести рукой и смахнуть наваждение как паутинку с лица.
Волоча ногу, дядя Жора выходит из комнаты. Надвигается на меня, квохча:
- Вот это да! Кто приехал-то! – и вдруг обнимает.
Дядю Жору я видела сегодня с утра, в магазине, когда заходила за сигаретами. Так что радость несколько избыточна.
Окружив меня баррикадами тарелок, есть не дают, выспрашивают, что там у нас в городе нового. Из разговора выходит, что дачу мы снимали прошлым летом. Мужик же в тельнике – Андрей Геннадьевич – купил дом «этой» зимой. Я тоскливо оглядываюсь на календарь: год не изменился, число утреннее.
Я быстро теряю нить разговора и начинаю собираться. Меня провожают до калитки. В руках обнаруживаю банку: а как же грибки-то домашние, чай не то что у вас там в городе, по магазинам. Я киваю, беспомощно оглядываю улицу: домик напротив светит окнами. Тетя Марина, проследив за моим взглядом, вздыхает:
-У Анны Ивановны свет горит. Она уж год, как померла, а он горит.
Я прощаюсь и быстрым шагом иду к станции. Однажды в детстве я потерялась в большой праздничной толпе. Сейчас, как и тогда, меня охватывает чувство непоправимости. И еще, кажется, что нет в мире ничего устойчивей бетонной коробки в пятиэтажке. Главное, не опоздать на последнюю электричку.
Навстречу мне из ложбины поднимается туман. Я перехожу через мост над белым киселем, даже реки не слышно. Мир исчезает, спеленатый белым полотном. Наконец грунтовка кончается, и асфальтовая дорога уходит направо. Позади остается магазин, разлапистый дуб. Станция нет. Нет платформы. Я иду обратно. Повторяю путь. Мир не возвращается.
Беспомощность подкатывает толчками вместе со слезами. Я оборачиваюсь. Фонарей поселка на холме больше не существует, и тает дорога под ногами.