55-й скорый

- Вот что, голубчик мой Алексей Васильевич, у Куприянова теща умерла и на выставку вместо него придется ехать вам, - начальство откинулось на спинку кресла и повертелось, по-детски улыбаясь радости общения с удобной мебелью.
- Куда?
- Как куда, голубчик? В Москву, в столицу нашей родины, - начальство слегка приподняло брови, обозначая изумление - А разве вы не в курсе?
- Да, в курсе. Я…
- Вот и прекрасно! Проветритесь, а то вы у нас совсем… То есть не совсем… Ну, Третьяковку посмотрите! У вас родственники в Москве есть?
- Нет.
- Жаль. А то бы повидались.

На этом разговор, собственно, был закончен. Алексей Васильевич с удовольствием бы его продолжил, ибо в столицу ему ехать совершенно не хотелось, но никаких достоверных предлогов для отказа не существовало. Он был совершенно здоров, жена и сын - тоже, теща, хотя и страдала от повышенного артериального давления, но умирать не собиралась, а напротив, недавно уехала погостить к сестре в Орск. Бессмысленной же ложью, а тем более, подделкой справки о болезни, Алексей Васильевич Сапогов свою почти безупречную совесть пятнать не собирался.

Дело в том, что Сапогов ни разу за всю свою жизнь не был в Москве. Этот факт он не афишировал – не из стыда, а из нежелания пускаться в объяснения. «Как», спрашивали подвыпившие коллеги, «вы ни разу у нас не были? Отчего же?» Правды сказать он не мог, потому что она была груба, хотя и прекрасна – он ненавидел Москву и этим гордился.

Алексей Васильевич не любил духи «Красная Москва», роман «Мастер и Маргарита», поэта Есенина и театр на Таганке. Он критически относился к Пушкину, во-первых, из-за строк «Москва… Как много в этом звуке», а во-вторых, из-за подозрительно подобострастного «И перед младшею столицей померкла старая Москва, как перед новою царицей порфироносная вдова».

А любил – Кировский театр, песню «Город над тихой Невой», музей Эрмитаж и поэтов Блока и Бродского. Ему тоже хотелось умереть на Васильевском острове. Алексей Васильевич родился и вырос в Ленинграде.

***

В купе было жарко, душно, соседи храпели. Спать было невозможно, и Сапогов вышел в коридор. Поезд покачивался вправо-влево, а с ним и задумчивый китаец, глядящий в черное слепое окно.

Проводница спала, чаю не было, и вагона-ресторана он не нашел.

- Отвратительный поезд! – произнес кто-то за его спиной.
- В самом деле, – он обернулся.

Незнакомка, улыбаясь, как ангелы Леонардо, закрыла за собой дверь купе и облокотилась на поручень у окна, чуть касаясь ладони Алексея Васильевича локтем. Платье, каких не надевают в поездку на российских железных дорогах, да и вообще современные женщины не носят, плескалось вокруг лодыжек.

- Но на другие поезда билетов не было.
- Да, и я тоже не смог купить.
- Вы в гости или домой?
- В командировку.
- А! Питерский? А я домой. Home, sweet home.

Впервые в жизни Сапогов был готов простить большевистскому правительству перенос столицы. Незнакомка, с родинкой – мушкой? – на щеке и царапающим грудь голосом, выглядела так, как не может выглядеть женщина, разговаривающая с сорокалетним бедным, но гордым инженером. Но она выглядела, и разговаривала, и была вполне осязаемой, так что ладонь Сапогова, в том месте, где ее касался локоть собеседницы, зачесалась и покрылась крапивницей.

- Вы курите?
- Нет, бросил.
- Какой вы молодец! А я никак не могу, хотя и пытаюсь. Сходите за компанию?

Пропуская ее в тамбур, Алексей Васильевич случайно мазнул рукой по ее бедру и понял, что нижнего белья на ней нет. Рука зачесалась еще больше.

Незнакомка отвернулась и достала – откуда-то, страшно подумать, откуда, - сигарету и мундштук. Он достал из кармана зажигалку и дал ей прикурить. Она курила медленно, чуть причмокивая губами при затяжках, и выпускала дым вверх, так что вокруг их голов появилось голубое облако.

- Дует, - кротко заметила она.
- Да, действительно, дует, - он попытался плотнее закрыть дверь в другой вагон, но у него ничего не получалось. Он дергал ручку, прижимал дверь всем телом, но она не слушалась, а когда он особенно яростно ею стукнул, распахнулась и ударила Сапогова по лбу. Он охнул, схватился за голову и обернулся.

Незнакомка стояла все в той же изысканно изломанной позе, а юбка, взволнованная сквозняком, поднималась все выше и выше, открывая узкие икры, потом колени, потом идеальные бедра, и, наконец, огромный член.

«Пидор», ошарашено подумал Алексей Васильевич. Он стоял, открыв рот и выпучив глаза, а трансвестит улыбаясь, спросил:

- Нравится? – И начал подходить ближе. Живот у него оказался волосатым.

- Нравится? Сладкий мальчик, люблю питерских, каждый месяц к вам катаюсь - Сапогов почувствовал как когтистая лапа шарит у него по бедру и взвизгнул. От ужаса голос сел, и закричать не получалось - как во сне. «Подождите! Но у меня же нет зажигалки в кармане. Я не курю. Я сплю. Просто сплю. Это сон! Я сейчас проснусь» - решил Сапогов и проснулся.

***

В купе было душно, соседи храпели. С минуту он просидел на полке, вытаращив в темноту глаза, потом очнулся и пробормотал

- Японский бог, и приснится же такое!

Впервые за последние семь лет Сапогову захотелось курить. Он вышел в коридор. На откидных стульчиках у окна сидели два китайца и о чем-то оживленно беседовали. Когда Алексей Васильевич проходил мимо них, они неприязненно на него посмотрели.

«Тьфу на вас, уроды косоглазые», неполиткорректно подумал он, молясь Богу, чтобы нашелся кто-нибудь, у кого можно будет одолжить сигарету. В тамбуре стояли и курили какую-то дрянь два здоровых парня в штанах «адидас».

- Гребаный поезд! – сказал басом один, - ты че, мля, не мог билеты получше купить? Я ж тебе говорил – только, мля, не на пятьдесят пятый.
- Сам, мля, уррод. Не было других. Сезон, мля, заранее надо было покупать.

Они задумчиво помолчали.

- Простите, у вас сигареты не найдется? – робко спросил Алексей Васильевич.
- Папаша, отъявись.
- Что, простите?
- Отъявись, я сказал. Во, мля, захренали в своем Питере зассанном – «простите-извините», «разрешите-пропустите». Интеллигенты, мля, жидовская порода. И прут, мля, к нам и прут, скоро от питерских не продохнуть будет. Ливануть по вам атомной бомбой, чтоб не повадно было.
- Ага. У них мафия, мля.

Сапогов почувствовал, как горлу подкатывает тошнота, и, не в силах с ней бороться, проскрипел сдавленным голосом:

- Не сметь! Не сметь так говорить о…

О чем именно они не смеют говорить, он так и не успел сказать, потому что получил мгновенный, профессиональный удар поддых и по загривку. Лампочка в тамбуре зашаталась и вдруг выплыла куда-то вперед – Алексей Васильевич упал на заплеванный пол тамбура. Парни наклонились над ним.

- Серега, ну ты, мля, даешь. Школа, - сказал один,
прихихикиванием.

Другой кивнул. У него была огромная борода и какая-то фуражка на голове. «Зачем ему фуражка? Зачем?» с отчаянием думал Алексей Васильевич, «Боже, кажется, я сейчас умру». Бородач опять кивнул и сказал приятелю:

- Давай топор.

«Топор? Какой топор? Откуда здесь топор?» Топор был. Выкрашенный в красный пожарный цвет, он висел в аккуратной алюминиевой петельке рядом со стоп-краном. Бородач взял его, пару раз подкинул с переворотом и замахнулся, насколько позволял потолок.
«Я сплю! Сплю! В тамбурах никогда не бывает топоров. Ни-ког-да! Сейчас я проснусь», понял Сапогов и проснулся.

***
В купе было душно.

- Подъезжаем! Вставайте, подъезжаем, через полчаса закрою туалет, - сиплым со сна голосом объявила, просунув голову в купе, проводница.

Все пассажиры, кроме Сапогова, уже встали. Дамы ушли умываться, а толстяк, храпевший всю ночь, сидел у окна и чистил вареное яйцо.

- Доброе утро! Как спалось?
- Неважно, - криво улыбнулся Алексей Васильевич.
- Очень душно было, да. Неудачный поезд. Но я поздно спохватился, билетов на сегодня практически не было.

Вернулись дамы, помятые, с влажными полотенцами и присели рядом с толстяком. В купе воцарилось вежливое молчание. Алексей Васиьевич начал убирать свою верхнюю полку. Простыня за что-то зацепилась, и он, вежливо улыбаясь, встал на край стола, чтобы ее поправить. В этот момент заскрежетали тормоза, и поезд резко остановился. Сапогова швырнуло вперед, причем он пребольно ударился животом о полку, а потом отбросило назад, на сухощавую даму в очках. Дама охнула.

Вагон зашевелился, в коридор высыпали китайцы, в китайских тапочках и с китайскими полотенцами на плечах. Они испуганно лопотали и заглядывали в лица аборигенам, в надежде, что хоть те что-нибудь понимают.

- Извините, товарищи, извините, - по коридору, ловко раздвигая пассажиров, шли два милиционера.
- Что случилось?
- Что произошло?
- Все в порядке, товарищи, ничего страшного, - их озабоченные сверх профессиональной нормы лица утверждали обратное.

Дамы ахали, прижимали руки к груди, толстяк втирал со лба пот. Наклонившись к Сапогову, он громко прошептал:

- Наверное, крушение.

Алексей Васильевич пожал плечами.

- Подождем, посмотрим.

Время шло, и ничего страшного не происходило. Сапогов решил проветриться. Все окна в коридоре были заняты любопытствующими, и он вышел в чистенький проводниковский тамбур. К его удивлению, дверь на улицу была открыта, и он, сообразив, что проводницы нет, высунулся наружу. Вагон остановился напротив гаражей В охранной будке, возвышающейся метра на два над окружающей средой, сидел мужик в ватнике. Заметив Сапогова, он спросил:

- Закурить не будет?
- Нет, извините, я не курю.
- Ну ладно.
- А вы, случайно, не в курсе, что произошло?
- Ну дак. Бомбу на пути положили, а куда – не сказали. Сейчас до самого вокзала поезда стоят – и электрички, и товарняки.
- Как бомбу?
- Так, взрывное устройство. Хрен его знает, с часовыми механизмами или типа мины. Сейчас саперы с собаками идут по путям. К нам сюда, наверное, через пару часов подойдут.

Сапогов вернулся в купе, озадаченный – он не мог понять, почему не эвакуируют пассажиров. Во-первых, это отвечало бы требованиям безопасности, а во-вторых, не задерживало бы занятых людей. Посоветовавшись с толстяком, он решил разыскать проводницу. Но она уже сама шла по коридору, улыбающаяся и свежая, словно бы опохмелившаяся.

- Все в порядке, сейчас поедем, можете не волноваться.

Алексей Васильевич пожал плечами. Возможно, мужичок и соврал, и никакой бомбы на самом деле и не было. В конце концов, откуда ему было знать? Поезд тихо тронулся. Но тронулся в обратном направлении.

- Наверное, на другие пути переводят, - улыбнулся толстяк. Дамы тоже заулыбались, а с ними по инерции и Сапогов, хотя ему было не смешно. Через полчаса ему стало даже страшно, потому что направление движения поезд так и не поменял, с каждой секундой удаляясь от Москвы. Испытывая некоторую тревогу, Алексей Васильевич направился к купе проводников. Проводница лежала на полке, прижавшись лицом к стене, и тихо стонала.

- Эй! – Сапогов тихонько потряс ее за плечо. Он отвалилась от стены и перевернулась на спину, вяло, как неживой предмет.

- Лешик… - прохрипела она, - Лешик… Ты хороший мальчик… Я умираю… Знай одно, Лешик… Делай что хочешь, как хочешь, только прошу тебя, заклинаю всем святым, никогда, никогда не покупай билет на пятьдесят пятый скорый Петербург-Москва…

Она выгнулась, словно в порыве страсти, обмякла и замерла. Алексей Васильевич смотрел на нее в остолбенении – на желтой в синий горошек простыне лежала его собственная мертвая бабушка.

«Фуу, слава тебе, Господи . Я опять сплю», подумал Сапогов и проснулся.

***

Он проснулся. Солнце светило прямо в окно, разливая чайные пятна по столику. Поезд стоял. Алексей Васильевич приподнялся на локте - купе было пусто. Видимо, пассажиры уже разошлись, потому что из-за двери не доносилось ни звука. Почему его не подняли вместе со всеми, оставалась загадкой.

Он вздохнул, застелил постель и собрал вещи. В коридоре действительно никого не было, как и в купе проводников.

- Эй! – крикнул он пару раз, сначала тихо, потом громче, но проводница не откликалось. Он рассердился.
- Задолбали все! Слышите! За-дол-ба-ли! Поезд ваш засранный! За-еее-бал.

Никто не откликнулся, но это не убавило морального удовольствия от выходки, а, даже, пожалуй, наоборот, прибавило. Удовлетворенный и посвежевший, он вылез из вагона.

Перрон был пуст. Прямо перед ним возвышалось желтое, с нутром цвета морской волны, здание вокзала, маленького, занюханного провинциального вокзала. Сапогов ошарашено оглянулся. Вагон, из которого он вышел, стоял на путях отцепленный.

«Я сплю. Я опять сплю. Я сейчас проснусь», он закрыл глаза и снова открыл. Окружающий мир оставался все таким же – весьма вещественным. В тени запыленного тополя с громко чесалась собака, где-то позади блеяли овцы. Но ни одной живой человеческой души не было ни видно, ни слышно. Зарыдав, Сапогов вбежал внутрь вокзала. Касса была закрыта, рядом на стене висело расписание поездов до Семеново. Поезда ходили раз в сутки.

Громко всхлипывая, он сел на пол рядом с кассой и проревел древний, как человечество, вопрос:
- За чтоооооо? Господи, за чтоооооо?

В ответ вблизи что-то прогрохотало. Он замер, ожидая молнии, но вместо вспышки света услышал человеческий голос.

- Верка, открой, душа горит!

Сапогов выскочил из вокзала. Прямо напротив, за разбитым шоссе, стоял магазин «Продукты-Промтовары» из серого кирпича с крашенными в голубой цвет рамами. Какой-то ханурик яростно колотил ногой в блестящую оцинкованную дверь с выразительными засовами и орал:

- Верка! Открой! Верка! Открой! Сука…

Сапогов подбежал к нему и, с трудом переводя дыхание, спросил:

- Простите, вы не подскажете, где я нахожусь?
- Где-где… В Москве!
- В Москве?!!

Алкаш невнятно выматерился.

- Что? – переспросил Алексей Васильевич.
- В ПлясукАх ты находишься. Ну надо же так нажраться! Орел!
- В ккаких Плясках?
- В каких, в каких, в Больших ПлясуукАх.
- В Больших?
- Ну. А вон там Малые, - и он махнул куда-то за спину, где пыльная улица делала поворот.
- И… где это?
- Где, где. В России. В РРаассииии! Матушке. Мать твою, Верка, открой!

Сапогов оглянулся по сторонам. Рядом с магазином стояла автобусная остановка с надписью «Леха – лох». Через дорогу медленно шли гуси, вытягивая шеи – от одного кирпичного двухэтажного дома с вывешенным на окнах бельем, до другого, точно такого же. Их подогнал бензовоз, который, подняв облако пыли, завернул в ворота, на которых было написано «Плясученский молокозавод». Буква "у" в названии была перевернута.