Немного тепла

У Лерка в доме все было подклеено, подвязано, замотано скотчем, и все равно постоянно что-нибудь текло или искрило. Он и сам был такой, ходил в одежде с аккуратными заплатками, бережно протирал очки с раненой дужкой. Поскольку ему катастрофически не везло в жизни на деньги, он сделался виртуозным мастером починки старых вещей.
В его комнате на предметы натыкаешься, как на людей. А Лерк с едва заметной усмешкой иногда появляется за плечом и представляет тебе своих гостей: гитара Майка, плеер Хобота — валик разболтался, а этот утюг девчонки-химички со второго этажа принесли, представляешь?!
Чужие вещи захватили почти все свободное пространство комнаты — стеллаж, стол, большую часть пола... А вещи — почти как люди…
Лерк поселился на седьмом этаже семейной общаги Стэя ("Беременный бегемот") в качестве дворника. Хворый любил "бегемота". Наверное потому, что никогда не жил там и так, как жили в нем остальные. У Лерка приятно было бывать в гостях — не очень часто, чтобы не претендовать на дружбу. У Лерка сроду не водилось лишнего куска хлеба, сахар был роскошью, но Лерк находил, чем угостить. Иногда это бывала интересная музыка, иногда — редкая книга, иногда — сочный, по-настоящему смешной анекдот. И еще. У него всегда было много тепла. Для всех. Даром.
Лерк говорил негромко и чуть восторженно. Когда к нему приходили гости, он расцветал в полутьме своей прихожей радостной, неподдельно искренней улыбкой, разбегавшейся по лицу сетью морщинок. На тусовке его считали безобидным и бестолковым, как сказочного дурачка. Мало кто знал его по-настоящему близко.
Хворый услышал стук в дверь, стоя на балконе (не менее захламленном, чем остальное жилище), куда он выбирался покурить.
— Рыжий, открой! — попросил Лерк, склонившись с паяльником над какими-то электронными потрохами. Хворый выкинул окурок, протиснулся между колонок, составленных одна на другую, и направился к двери.
— Привет, — поздоровался Стеффи несколько удивленно. Как будто поймал Хворого на том, что и ему бывает нужно немного тепла.
Повисла короткая неуютная пауза.
— Привет. Заходи.
Впрочем, Стеффи сам явился за теплом и утешением. Выглядел мальчишка подавленно. Так что между ними осталась ничья. Стеффи молча прошел мимо Хворого в комнату. Из комнаты донеслось лаконичное "о!", за которым последовала, Хворый чувствовал ее, не видя, та самая улыбка.
Хворый помедлил, глядя на дверь. Решил обождать.
Стеффи сидел на кровати, нахохлившись.
— Леркич, у тебя чая нет?
— У меня сахара нет, — улыбнулся тот, поднимая глаза от плат и проводов, — а чай есть. Рыжий, поставь пожалуйста, тебе там ближе...
Для Лерка все были равны.
Хворый безропотно занялся чайником.
— А что ты не раздеваешься? Торопишься? — спросил Лерк.
— Нет, я... просто холодно, — смутился Стеффи и стал стаскивать куртку, под которой обнаружилась поношенная футболка с зубастым черепом.
Хворый был знаком с этой футболкой давно. Деки привез ее с какого-то большого сейшена, долго гордился автографом на спине. Потом автограф стерся, и Деки к ней охладел настолько, чтобы выменять на нее у Стеффи какие-то кассеты.
— Что, загорать собрался? — с издевкой проворчал Хворый.
Он никак не мог побороть своих воспитательных порывов по отношению к этому сопляку. Хворому он всегда казался НЕДОСТАТОЧНО взрослым. Смешно сказать! Хворый все еще дергался, когда слышал, что Стеф на маршруте.
Стефан покосился на него, как показалось, почти виновато.
— Да я у Марки был... Он обещал вписать меня на неделю...
Все уже привыкли, что Стефан постоянно уходит из дома, поругавшись с родителями, потом мирится, возвращается, потом опять уходит. Самое печальное в этой истории было то, что периоды самых яростных ссор приходились почему-то на осень и зиму, так что рабочий сезон Стеффи проводил, подобно прочим неприкаянным людям, окружающим его, болтаясь по знакомым с походным рюкзачком за спиной.
— ...А тут к нему вернулась жена, ну и...
Стеффи замолк. Лерк и Хворый понимающе покачали головами.
— Опять грызутся, — буркнул Хворый.
— У Марки теперь жарко, как в аду. Я схватил куртку и удрал. А рюкзак остался там, разобранный.
Хворый сунул ему в руки стакан с чаем. Другой молча поставил рядом с Лерком.
Стеффи, конечно, шел пешком. Минут сорок наедине с ночным ветром — долгий танец. На улице не больше пяти градусов... Хворому было знакомо это чувство. Желая того или нет, Стеф пробовал на себе основные моменты хворовской жизни. Не в точности, но...
— Да, плохо твое дело, парень... — промычал Лерк. — Не расстраивайся, через пару дней они успокоятся, тогда заберешь. А пока у меня потусуйся. Пожрать что-нибудь найдем.
— Да я... спасибо, Лерк... но я никак... У меня... — Стеффи бросил беглый настороженный взгляд на Хворого, притулившегося в дверном проеме. — У меня работа завтра.
Хворый и ухом не повел. Полное отсутствие реакции напугало и загрузило Стефана еще больше, чем обычная в этих случаях неприязнь. А Хворый стоял и думал о другом. Если Лерк не предложит Стеффи какую-нибудь шкуру, значит, ему просто нечего предложить. Ах, зараза, как не вовремя у него маршрут!
— Блин, Стеффи, мне и выручить тебя нечем... Извини! Вон носков — полкоробки, а так... — Лерк поглядел на него грустными своими акварельными глазами, будто Стеффи уже начал требовать помощи.
— Да нормально все! — отмахнулся Стеффи с похвальной убедительностью. — Я вообще не надолго. Чай допью, и надо пойти позвонить еще...
Стеффи дохлебывал чай, а Лерк задумчиво покачивался над своим рукоделием, подперев голову рукой с зажатым в кулаке паяльником. Видимо, искал варианты, да так ничего не нашел.
Стеффи поставил стакан на пол у кроватной ножки.
— Ну... я помчался. Спасибо за чай.
— Ты позвони с автомата в холле и приходи обратно! — предложил Лерк.
— Не знаю, это все будет от разговора зависеть... Если смогу, приду, — бодро соврал Стеф.
Мальчишка не выносил ставить кого-то в неудобное положение. Хворый мог ручаться, что он не только не вернется в этот раз, а вообще не покажется в гостях у Лерка, пока все не утрясется.
— Ладно, давай, — Лерк протянул ладонь для рукопожатия, в последний момент переложив паяльник в другую руку.
Стеффи подобрал с кровати свою куртку и побрел обуваться. Хворый по-прежнему молча последовал за ним. Пока Стеффи шнуровал ботинки, рыжий стянул с себя мешковатый свитер грязного серо-зеленого окраса. Сунул его скомканным под нос Стефану, как только тот распрямился. Стеффи тупо на него уставился.
— А ты? — поборов оцепенение, спросил он.
— Перебьюсь, — отрезал Хворый. — Вернешь потом.
Стеффи счел за лучшее не спорить. Распутал и надел этот свитер, тяжелый, словно кольчуга, хранящий тепло и запах Хворого. Деловито закатал рукава, достающие ему до колен. Накинув сверху куртку, посмел, наконец, поднять глаза на Хворого.
— Спасибо, — и неожиданно для себя улыбнулся до ушей.
— Сочтемся, — хмыкнул рыжий в ответ и закрыл за ним дверь. Ему и это чувство было знакомо — когда обнаруживаешь, что мир вдруг выручил тебя, не важно, чьими руками, но благодаря этому можно пожить еще немного.
— Кстати, Лерк, — обронил Хворый, вернувшись в комнату, где пахло канифолью, — что ты там говорил насчет "пожрать"?
На следующее утро был снег.
Хворый проснулся ни свет ни заря — в семь, хотя никуда не собирался. Долго, с нарастающим раздражением ворочался, пытаясь устроиться поудобней и доспать пару часов. Потом извлек из-под матраса какой-то озадачивающий предмет. Повертел его в руках, но назначения определить не смог.
У Лерка была очень маленькая комната. Он с трудом расчистил кусок пола рядом с кроватью, достаточный, чтобы раскатать матрас. Неудивительно, что кое-что под него все-таки попало.
Сунув руки под голову, Хворый долго изучал взглядом мелкие детали пространства, проступающие в сумеречном свете, и пришел к выводу, что не заснет. А раз так, можно пойти покурить первую утреннюю сигарету.
Хворый накинул на плечи куртку, которой укрывался, протиснулся мимо колонок к балкону да так и замер у стекла.
...Крыши, карнизы, деревья, тротуары, машины, ночевавшие на стоянке... Из-под мокрой белизны проступала чернота, делавшая ее еще более торжественной. За ночь мир стал черно-белым. Цветными остались только окна домов.
Сказка... Теперь каждое утро будешь ожидать чуда, пока не обессилишь от холода и разочарований. Как удивительно нежно и тихо приходит зима на эту землю! Можно подумать, что она явилась с добром...
Хворый прижался виском к стеклу, чувствуя на сердце тоскливый вой. Сколько раз он пройдет этот круг перерождения веры в безверие? Почему он до сих пор смеет надеяться, будто эта зима будет добрее остальных?!
Он помнил свой первый снег, хотя на самом деле снег этот был далеко не первый в его жизни. И далеко не вторым. Зато был момент, когда он стал замечать для себя такие вот белые дни среди прочих, относиться к ним с праздничным почтением. Он иногда думал: "Интересно, кто еще, кроме меня, догадался, что первый снег — праздник?" Время от времени Хворый поздравлял с ним знакомых, когда был уверен, что его не воспримут всерьез.
Он помнил день первого снега. Болтаясь по старому парку, уже один, вдруг увидел под ногами ярко-зеленые листья. Крупные, больше его ладони, пятипалые, как клен. Кто-то потом говорил, что это такой тополь... Заинтригованный их противоестественной зеленью, он поднял несколько. Пальцы очень ясно почувствовали твердость льда, заполнявшего зеленые жилки.
Мертвые зеленые листья. Мертвые. Зеленые. Не успели пожелтеть. Заморозки убили их за одну ночь.
Широкая пятерня листа продрала на груди неровные борозды — Хворый почувствовал боль и тепло, как бывает, когда потечет кровь. Ему захотелось сложить эти листья вместе и сунуть за пазуху, чтобы остудить боль, чтобы отогреть (зачем им теперь-то) нелепые листья, просто чтобы быть вместе с чем-то, похожим на себя.
Он притащил их домой, хотя руки ныли от холода. Бросил на кухонный стол и обозвал себя поэтом. Но убежать от этого не смог. Весь вечер сидел, подперев голову, смотрел на листья. Ни о чем особенном не думал. Борозды саднили.
Город осадили низкие тучи, сыпали крупу в полузамерзшие лужи. А за тучами, выше них бродила ночами полная луна, будто выискивая кого-то.
Позже что-то изменилось, сдвинулось, началась суета и безумная спешка. Хворый едва успевал заснуть, его будили, просили, куда-то тащили. Пытался поесть — дергали. Пристраивался покурить и перевести дыхание — оказывалось, что именно сейчас надо срочно двигаться дальше. И чем быстрее закручивался этот вихрь, тем глубже въедалось в его нутро отрешенное безмолвие зеленых мертвых листьев, оставшихся на кухонном столе в одной из тысяч прожитых ночей. Однажды — навсегда.
Он курил, разглядывал призраков дыма и не мог ничего сделать — лишь принять эту боль, оставить ее частью себя.
В ладонь воткнули кривой осколок зеркала, как он когда-то в драке воткнул кусок оконного стекла в глаз одному парню. Хворый видел свое отражение и понимал, что это зеркало не лжет. Не важно, зеркало ли это, лист тополя или лицо близкого человека.
Он зря обозвал себя поэтом. Эстетики в подобных заморочках нет. Когда молча, одними глазами просят пощады, красоты в них столько же, сколько в неровных краях рваной раны. Но ты живешь с этим, стараешься запихнуть подальше и кривишься от слова "надежда".
Хворый уставился в отпечаток своей пятерни на стекле. Позади сопел во сне Лерк. Хворому стало как-то неловко, будто он переспал с девкой на этом матрасе, под носом у спящего, потихоньку, воровато, в то же время пытаясь остаться собой.
Хворый напомнил себе, что надо двигаться. Пойти в другие гости и там еще поспать. То, что в голове застрял этот несчастный снег — первый признак недосыпа.
Голосок-гадина внутри издевался над его благородством, когда Хворый уже шел по улице, высматривая нужные окна, дрожал от холода, поминая в мать растяпу Стеффи и стерву маркину жену.
Хворый поскребся в дверь Ирмы, рассчитывая на утешение и пожрать. Ирмы не было.
— Поганый понедельник!.. — он вспомнил, что сегодня понедельник. — Провалиться вам пропадом со своей гребаной учебой!..
Три часа спустя Хворого приютила Студия. А доброхоты сообщили, что его искал Малыш F.
— Пойдем к Ирме, — сообщил ему Деки как-то раз. Давно, в самом начале знакомства.
В тот вечер, ничем не занятый, тянущий часы медленным падением пушистого раннего снега, Хворый был готов пойти куда угодно. Стоя у окна и ковыряя ногтем отставшую краску на раме, он размышлял, как проводил бы время последний человек на земле.
Что-то говорило Хворому, что своим новым знакомым Деки часто устраивает культурные походы по гостям, дабы иметь возможность представить себя в контексте. Есть такой способ... Отыщешь некую общую черту, связывающую разных людей из его коллекции — это и будет Деки. "Скажи мне, кто твой друг..."
Деки знал непостижимую уйму народа на Стэе. Казалось, он мог кочевать по приятелям годами. Конечно, Деки имел общительный нрав, но все же такое количество знакомств наводило на мысль о некой системе, глубоко запрятанной под маской разгильдяйства.
Ирма — это пятый этаж высотки, первая и единственная дверь налево с лестницы в коротком темном аппендиксе коридора. Из-за нее доносились голоса и музыка еще до того, как они постучали. Их впустила хозяйка, одинаково радушно поприветствовав Деки и Хворого, не спросив ни его имени, ни "кто это такой". В крохотной "прихожей", отгороженной от комнаты плотной занавесью, было полно разной обуви. Крючки на стене несли встопорщенные горы курток и пальто. Хворый прошел вслед за Деки из полутьмы в желтое, теплое пространство комнаты, учуяв по ходу дела запахи крепкой заварки, свечного воска и еле уловимый след каких-то экзотических благовоний. Люди сидели на полу, на беспорядочно разбросанных подушках, разного размера и вида, все пили чай и переговаривались, не повышая голоса, под объединяющую их в один звуковой поток музыку. В углу были разбросаны компакты и кассеты, их небрежно перебирали несколько рук. Хворый скользнул взглядом по обложкам, не нашел ничего знакомого. По стенам с хорошо продуманной хаотичностью были развешаны яркие абстрактные картины, слишком разные, чтобы принадлежать кому-то одному. Осторожно пробравшись между сидящими на свободный пятачок, Хворый устроился у стенки, так, чтобы не выглядеть забившимся в угол, но и не мозолить глаза. Деки, конечно, оккупировал центр комнаты, распахнув шлюзы своего развязного красноречия перед хозяйкой. Он всегда становился таким при виде женщины. Это могло быть и частью его неведомой системы и чем-то очень простым... Ирма постоянно двигалась над гостями, наливая чай в разномастные кружки, что-то подавая, на что-то отвечая с ленивым поворотом головы. На ней были серые, непримечательные джинсы и мужская рубашка в мелкую полоску с подвернутыми рукавами на полных руках, неуловимо походившая на домашний халат.
Одна из кружек опустилась на пол рядом с Хворым, Ирма пододвинула босой ногой в его сторону сахарницу с торчащей ложкой. Остановилась на мгновение и улыбнулась ему совершенно по-домашнему, будто знала его сто тысяч лет. Хворый заметил в ее ухе крохотную светлую точку серьги-жемчужины.
В гомоне разговора, из которого выпадали на долю Хворого лишь отдельные слова, чувствовалась какая-то направленность. Это не был расслабленный бесцельный треп. Из рук в руки переходили яркие толстые альбомы, скитались разрозненными кучками разворошенные стопки фотографий. Хворый решил, что это слегка напоминает Студию. Маленькую, частную студию, куда все приходят зачем-то.
— ...он неплохо рисует, — услышал Хворый голос Деки. Видимо, его уже представляли обществу.
Деки развивал начатую мысль, помогая себе жестами. Это означало, что он почувствовал себя совершенно раскрепощенно. Ирма снова коротко оглянулась на Хворого, будто извинилась за декино многословие, мол, в пояснениях нет нужды, но Деки... его же не заставишь молчать!..
Хворому не хотелось встревать в мозаику фраз. Для него было достаточно наблюдать ее узоры со стороны и забавляться невинной игрой, выстраивая возможные смыслы.
Вечер катился своим чередом, часть гостей ушла, остальные собрались в кружок поплотнее, беседа накалилась, утянув Деки с головой. Ирма тоже присутствовала, но продолжала неуловимо находиться чуть выше происходящего, бережно и снисходительно смягчая улыбкой острые углы. Хворый пил остывший чай. И вдруг понял, что в каком-то смысле они с Ирмой остались наедине за призрачным барьером невмешательства.
Что ж, у него не было другого выхода, кроме как продолжать наблюдать за ней, получая от этого ровное, близкое к эстетическому удовольствие.
Хворый вспомнил, что не курил больше двух часов. Привкус чая во рту делался навязчивым, его хотелось на что-то сменить. Он поднялся на ноги, подошел, тронул Ирму за рукав.
— Я так понял, что курят здесь в коридоре?
Ирма небрежно повернулась спиной к компании:
— Обычно да...
Она была ростом Хворому по грудь, но глядела на него с отважной насмешкой, за которой прятался шутливый намек на то, что "здесь" курят, скорее всего, не только сигареты. Хворый ее отлично понял, значительно кивнул, принимая игру.
— А ты не куришь?
Нет, она не курит, он чувствовал это по ее запаху, но свет лампы косо высвечивал оранжево-карие радужки ее глаз с темными, вкрадчивыми крапинками, и ему нравился этот теплый цвет, эта теплая насмешка. Если бы он не спросил, он не выиграл бы права разглядывать ее несколько лишних секунд.
— Очень редко. Сигарета нужна? У меня есть где-то, с ментолом.
— Нет, не сигарета, — неожиданно для себя сказал Хворый.
Ей бы стоило попятиться, потому что сказано-то было довольно агрессивно и вполне осознанно. Но Ирма глядела на него спокойно, и где-то глубоко промелькнуло то же снисходительное сочувствие. Не ответ на вызов, какое-то понимание, еще раз отделившее их от этой невзрослой компании и оставившее наедине.
Ирма ничего не ответила. Хворый пошел к двери.
Сделав три затяжки в темном тупике коридора, он уже знал, что хочет получить эту насмешливую полуулыбку. И все остальное, что принадлежало ей.
Входя обратно, он ощущал, как горит кожа на скулах, как его смывает, несет... Это было приятное чувство, заслонившее его от привычного. Но в тот вечер им с Деки пришлось уйти вместе с другими гостями — Деки просто не бросил бы его пропадать в одиночестве.
Хворый знал за собой привычку приглядываться к людям. Но на этот раз он вернулся, сутки спустя, на тот же пятый, первая и единственная дверь налево... Шел между мокрыми, рассыпающими эхо шагов домами, по-мальчишески сунув руки в карманы, прислушиваясь к сухому потрескиванию горящего моста в своей голове и размышляя, что на свете нет ничего более хрупкого, чем эта его иллюзорная уверенность.
Там, за дверью опять была музыка и голоса. Он постучал.
Этот вечер был иным. Народу было немного, пили вино, и в ленивой беседе оставались слишком большие паузы тишины. Лица вырисовывались в полутьме бронзовыми половинками масок — посреди комнаты, где вчера сидел Деки, горела настольная лампа с абажуром, повернутым в пол. Ирма тоже была другой. Она сделалась одной из этих людей, растворилась в тени. Даже бокал для Хворого принес кто-то из ее гостей. Она лишь отметила его взглядом, молчаливо признавая право быть с ними. Хворый сидел на полу, с ревностью слушал, как мало слов требуется этим людям, чтобы понять друг друга. Вино не грело, жгло его.
Музыка в полутьме звучала ярче, размытые грани света и тени легко преображались в миражи. В комнате жила замкнутая реальность немножко со своими правилами, как пузырек воздуха в потоке воды. Было достаточно поздно, чтобы не вспоминать о внешнем мире. Музыка рисовала взамен какие-то пустынные, нездешние пейзажи.
И Хворый с удивлением осознал, что ему нравится эта реальность. Она почти становится его шкурой, и в этом отчасти присутствует Ирма. А люди, стоящие между ним и ею... Хворый начал понимать смысл происходящего, когда поймал ее взгляд, коротко брошенный поверх чьего-то плеча. "Она выбрала меня," — пронеслось у него в голове, эта мысль для него самого прозвучала как-то затравленно, с оттенком страха.
Он сбежал в темный коридор. Не столько курить, сколько сбросить напугавшее его блаженное оцепенение, отделаться от едва уловимого запаха экзотических благовоний.
В общем-то, он не первый раз так вот попадался. Наверное, к этому не привыкнуть. Почему-то пока ничего еще не ясно, легко двигаться вперед, но когда попадаешься в зону определенности, хочется бежать сломя голову. Ирма хотела знать, побежит ли он.
Кожа на скулах снова покрывалась жжением. Он курил у стенки, еще ничего не решив. Дверь открылась, обрисовала силуэт Ирмы. В пальцах у нее призрачно белела сигарета — как бы не так! Хворый не сомневался, для чего она вышла. Без чутья на подобные вещи он просто не был бы проводником. А бежать ему было некуда — за спиной обшарпанная зеленая стена.
В темноте его рот перекосился короткой ухмылкой. "Ладно..." Он поднял руку, чиркнул кремнем, подозвал Ирму огоньком. Она шагнула к нему, словно на этот раз сама пришла в гости. И остановилась слишком близко, чтобы делить клочок коридора на два разных пространства.
— Вот, решила составить тебе компанию, — тихо призналась она. В шепоте Хворый уловил уже знакомую насмешливость.
— Я знаю.
То есть, он действительно знал, что дальше может быть только жирная черта, под которой остается лишь поставить имена. За этой чертой ничего сложного уже не было. А если и стоило из вежливости еще потянуть время, так на вежливость ему было наплевать.
Ирма выпустила дым за его правое плечо, отшагнула в сторону — немного, не разрывая общего пространства. Хворый, продолжая ее движение, превращая его в свое, развернулся, прижал к себе эту жизнерадостную, смешливую, насмешливую женщину. Жарко выдохнул ей в ухо, обвился вокруг, везде, как одуревший от солнца и голода питон. Ирма не сопротивлялась, возможно, это было удивленное оцепенение, только сигарету держала на отлете, чтобы случайно не задеть. В какой-то момент выронила ее. А у него уже стояло вовсю, он сам не ожидал, что так заискрит, всю жизнь думал, что недолюбливает "полненьких". Голосок разума нашептывал в левое ухо, что он просто отвык, одичал, давно не пробовал прикосновения женских, ласкающих рук. А это ведь ни с чем не спутаешь...
Им помешали чьи-то шаги на лестнице. Ирма в последний момент уперлась ладонью в его плечо, Хворый отступил на шаг. В полутьме она разглядела его кривую ухмылку — одной стороной рта, одним глазом, а второй был залеплен волосами. Ухмылка была совершенно помешанная. Переглотнув вспыхнувшую на долю секунды жуть, Ирма коротко покосилась на вздыбленную ширинку, иронично качнула головой. И направилась мимо него к двери.
— Эй, — хрипло окликнул Хворый.
Ирма, почти миновав его, вопросительно повернула голову. Теперь она видела его профиль в обрамлении слипшихся прядей, расстегнутую на груди рубашку, ссутуленные плечи.
— Не оставишь же ты меня в таком состоянии? — вполголоса спросил он, не глядя на нее.
Ирма не была бы женщиной, если бы не выдержала эту паузу.
— Обещаю, — быстро шепнула она.
За ней захлопнулась дверь. Хворый повернулся, прижался лопатками к холодной стене.
...Когда за последним гостем захлопнулась дверь, он набросился на Ирму с остервенением. Они даже не разделись толком. Выдернули из розетки шнур лампы, запутавшись в нем...
...вломился в нее резко, рывком,  она вскрикнула...
Хворый старался не мелькать у Ирмы слишком часто и сохранять невозмутимость. Как выяснилось, у него это получалось даже лучше, чем он ожидал. Они не опускались до тайных встреч и кодовых фраз. Им вполне хватало времени, что выпадало на их долю само собой.
Для Хворого это была страсть, злая, истошная, она сжигала ненужные, лишние силы, отчасти и ненужные мысли. После ночей, проведенных с Ирмой, умудрявшейся, не смотря на всю его рвущую нежность, сохранять едва заметную насмешку в уголках губ, Хворый натягивал джинсы и уходил решать какие-то свои дела, часто отправлялся на маршрут, не давая себе ни малейшей передышки. Он понимал причины ее насмешливой улыбки. Он был благодарен Ирме за нее, за невысказанное понимание того, что между ними нет и намека на любовь. Он не отдал бы за Ирму свою жизнь. И за это он тоже был благодарен ей. А Ирме, наверное, нравилось его бешенство. Остального она не знала и не хотела знать.
Хворый полагал, что их история скоро закончится. Но Ирма так и не задала вопросов, которых он ждал. Все тянулось на одной прерывистой натянутой ноте, и он не возражал против этой дурной бесконечности.
У Хворого были и другие... редко, случайно, невпопад. В основном те, кто чувствовал: не смотря на внешнюю мрачность, этого хворого психа можно брать голыми руками. Никто из этих женщин не выдерживал его больше одной-двух встреч.
— Знаешь, здесь недалеко есть парк, — сказала Ирма много позже, когда уже стала приходить к нему в гости. Тоже редко.
Они стояли на балконе и любовались желтыми карамельками мартовских льдинок в предвечернем свете.
— Разве?
— Хочешь, пойдем?
Где-то этажами ниже заунывно орал младенец. Двор внизу был пустым.
Высокие голые тополя не сдерживали обвальной атаки солнца. Снег покрывали все те же карамельные корочки. В парке было заброшено, пусто, просторно. Из-под крошащихся сугробов казали ржавые пасти прошлогодние трубы и комья взрытой экскаватором земли. Волосы Хворого стали на солнце медно-оранжевыми, настолько яркими на фоне его бледного "зимнего" лица, что резали взгляд.
Они прошли парк, молчаливо созерцая. Тропинка по насту уходила в огромный разлом забора, ограждающего стройку. Хворый поймал Ирму за руку, дернул в ту сторону:
— Идем.
Недостроенный дом тоже выглядел заброшенными развалинами, но дикое желтое солнце придавало его кирпичным стенам своеобразный уют. Конечно, они поднялись по лестницам без перил на самый верх, чтобы оглядеться вокруг. Стены последнего этажа были возведены примерно на метр. Видимо, еще осенью. Ирма благоразумно держалась от них подальше. А Хворый вдруг оставил ее и вышел на бетонный козырек неогороженной лоджии. Ирма с опаской подошла поближе. Козырек оказался довольно узкий. Хворый стоял на самом краю, небрежно держась одной рукой за кладку.
Ирма вдруг очень ясно увидела его костлявую, опутанную венами кисть, вплоть до заусенцев у криво обрезанных ногтей — кирпич под его ладонью был раскрошен.
— Хворый, иди сюда, — позвала Ирма. Она хотела сказать это ровно, равнодушно, но от страха вышло почти что жалобно.
Конечно, он даже не оглянулся.
— Или хоть не смотри вниз, а то мне делается не по себе, — прибавила она нервно, капризно.
Ирма видела его лицо, на три четверти повернутое от нее.
— Не бойся, — неожиданно мягко сказал он.
Ирма чуть-чуть перевела дыхание, но Хворый все еще стоял на краю. Потом подался вперед, плюнул вниз и долго провожал плевок глазами.
Онемелое от напряжения тело Ирмы теряло чувство сцепки с реальностью. Она перестала ощущать страх, переполнивший ее, потеряла чувство робкого тепла солнца на щеке, только думала: скорей бы это кончилось!..
Хворый откачнулся назад и, поворачиваясь, снял ладонь с кирпичной кладки. Несколько рыжих осколков и горстка пыли с тихим шелестом сорвались вниз.
— Пойдем домой, я озябла, — сказала Ирма сквозь оцепенение, и удивилась, как ровно и правильно прозвучал голос теперь.
Малыш F, конечно, не стал бы искать Хворого просто от скуки. "Куратор не дремлет! И другим не дает..." То, что он забрался аж в Студию, разыскивая рыжего, означает деньги, которые Малыш боится потерять.
Слушая, как Малыш "умолял" позвонить ему как можно быстрее, Хворый пускал дым в лицо собеседнику и вдумчиво кивал. Ответственному посланцу Малыша было лет шестнадцать — очень солидный возраст, когда все обязаны прислушиваться к твоим авторитетным заявлениям. Тем более, разные сомнительные типы, вроде этого, что сидит по-турецки на широком кухонном подоконнике, потеснив своей костлявой задницей горшки с цветами, и изучает его безвыразительным взглядом рептилии.
Дождавшись окончания прочувствованной речи, Хворый хлопнул мальчишку по плечу и произнес с поганой ухмылочкой:
— Молодец! Нация тобой гордится.
Щенок ушел, втянув голову в плечи, обтекая после ведра ядовитого сарказма, опрокинутого на него совершенно неожиданно.
— Скотина ты, рыжий, — заметила красивая девушка Анх, поворачиваясь от стола. — Он же думал, что делает доброе дело!..
Хворый поглядел на нее сквозь завесу синеватого дыма и свои далекие от реальности мысли.
— Ох, правда?.. Я не знал...
— Если тебе шлея с утра попала не туда, то остальные в этом нисколько не виноваты! Советую поразмыслить над этим!
— Ты ведь считаешь, что делаешь сейчас доброе дело, а?.. Советую поразмыслить над этим, — обронил Хворый медленно сползая с подоконника.
Не отпуская ее взгляда, он подошел к Анх, наклонился. Девушка невольно отпрянула. Хворый допил чай из ее кружки и вышел в холл. Утреннее солнце ощупывало облако дыма, оставшееся после него.
Шутки — шутками, а позвонить все равно придется. Сворачивая в прихожую, Хворый скользнул глазами по низкому диванчику, на котором впервые ночевал в Студии. Вот ведь странное дело — поначалу кажется, что такие мелочи ничего не значат. Потом проходит года два, и ничего не меняется, кроме тебя самого. А ты смотришь на какую-то вещь из собственного прошлого, вдруг понимаешь, как много готов отдать, чтобы вернуться. Даже зная, что изменить ничего нельзя. Тебе не изменения нужны. Но просто быть там, погостить немножко... И почему после подобных размышлений мир перед глазами опять на секунду становится черно-белым?
Белый снег плакал, прося пощады. Солнце было злое, как весной. Хворый остановился у автомата возле двери подъезда, и ему за шиворот сорвалась холодная капля.
— И не угомонишься же, — проворчал он, имея в виду разгулявшееся светило. — Зима, так уж зима...
"Сам не знаешь, чего хочешь," — отмахнулось солнце.
— Бросай все дела и приезжай на Центральную, — сказал Малыш F.
Бросать Хворому было нечего. За двадцать минут он добрался до Главной площади, еще через полчаса получил ведомого — стильного кислотного мальчика восемнадцати лет. (Сегодня, похоже везет на подростков!) Из обмолвок Малыша делалось понятно, что это сын чего-то очень важного. Малыш F строго-настрого предупреждал обращаться с ним бережно. А Хворый думал, что сделать из парня проводника — была бы шутка сезона. Он заранее морщился, представляя себе безмерную самоуверенность, которую придется терпеть. Подростков Хворый за единичным исключением на дух не переносил. Несколькими годами раньше, он и для себя не делал исключения. Пара-тройка крепких "ударов судьбы" помогли от этого избавиться, и отчасти он был благодарен своим небесам за то, каким стал. Да, подростков Хворый ненавидел, и вообще людей недолюбливал. Но при этом был проводником. Странно, да?
На перекрестке собралась толпа. У обочины припарковались скорая и патрульная машины. Проходя мимо, Хворый успел заметить, как люди в белом загоняют в раскрытую заднюю дверцу наглухо застегнутый полиэтиленовый мешок на носилках.
Кому-то повезло...
Интересоваться подробностями в таких случаях Хворый считал чем-то бессмысленным. Как и останавливаться, чтобы поглазеть на чужую смерть — все равно, что разглядывать использованный презерватив — ощущения уже не те. И в том и в другом случае можно увидеть лишь пустую оболочку, будь она яркой или нет, оболочки Хворого волновали мало. Он прошел мимо, не задерживаясь. И даже подняв подбородок на долю миллиметра выше, презрительно прищурившись на обыкновенных смертных, для которых еще имеют смысл цветные картинки. Только одна мысль посетила его в связи с увиденным: кто был этот счастливчик? Жертва Грани? Проводник? Обыватель?
Если проводник, то ему повезло вдвойне. Хворый сам наполовину ожидал, что и его ждет где-то у перекрестка непрозрачный мешок на молнии.
Почему нет, в конце концов!.. Кому охота жить вечно?!
Иногда умереть — это не плохо. Это приятно. Заканчиваются обычные хлопоты и множество других противных вещей. Смерть — это такая приманчивая штука, которую ты носишь в кармане, иногда поглаживаешь кончиками пальцев, дуреешь от ее запаха и уговариваешь себя: не сейчас; обязательно, потом — обязательно, но еще можно потерпеть. Каждый день немножко радует тебя тем, что ждать остается все меньше. Иногда ты принимаешь ее химические заменители, чтобы напомнить себе, какая она замечательная. Иногда ты достаешь ее из кармана, подносишь к лицу на ладони, улыбаешься, глядя на свое отражение, обещающей улыбкой. И мстительно думаешь, что этого НИКТО не в состояние у тебя отнять, в отличие от всех остальных вещей.
После этого жизнь хлещет через все шесть чувств, до предела загружает восприятие, а "любовь к жизни" становится почти сексуальным чувством.
Город, в котором Хворый жил, в который однажды привела его Талли — там не было людей. Иногда Город напоминал о себе, как повторяющийся сон, только повторялся он в реальности. Какая это была реальность у вечно чем-то уделанного или уколотого — вопрос следующий. Будто смотришь в замерзшее стекло, видишь в нем отражения... смотришь настолько долго, что этот способ кажется единственным способом смотреть. И вдруг кто-то внутри стирает пленку инея, а за ней... ну да, очень знакомая комната. Собственно, твоя комната, ты в ней живешь, просто на секунду засмотрелся в замерзшее стекло. Вот только интересно... кто-то находится там, внутри?.. Кто?
Ведь на самом деле в Городе нет людей.
Его ломкая тишина походит на запах, она повсюду. Город — огромный многомерный лабиринт, замкнутый на себя, как пузырек воздуха, как планета, поделенная на бесконечность — внешняя поверхность становится внутренней, небо сходится в точку, стремится к нулю, а снаружи — невесть что.
Хворый привык видеть его таким. Не дергался, как раньше. Желтый оттенок в обычной цветности он переносил легко. С тишиной было потруднее. А вот то, что время для его чувств останавливалось, было особенно плохо.
Человек вообще-то самого времени не чувствует. Он только видит, как изменяется окружающий мир. Но некоторые люди воспринимают движение времени через минимальное количество посредников. Почти напрямую. Такие — способны почувствовать рассвет с нижних уровней Подземки, куда не доходит грохот колес монорельса. Время для них становится одним из каналов восприятия, как слух или зрение. Лишиться такого канала — неприятно и хлопотно.
Взамен Город позволяет чуть расширить восприятие — на несколько уровней вниз и вверх, на несколько часов (что для него время!) в будущее и прошлое. Но даже это не помогает отыскать одной вещи — дорожки к выходу.
Хворый бродил по лабиринту, не забывая про ведомого, остававшегося отражением в стекле, перебирал варианты. "Где-то выход обязательно есть. Может быть, он прост до смешного." В одиночку…
Город-молчание даже не пытался уничтожить его. Город-молчание знал: никто из живых не выдержит долго этот холод. Город наблюдал с тенью любопытства: каждый ломается по-своему. На чем споткнется этот?
Город-молчание не знал одного...
Если выхода найти не удастся, Хворый достанет из кармана свою смерть и взорвет этот Город к чертям собачьим. Возможно, будет больно, но он все равно пробьется. Туда, к тому, что было его изначально.
"Смерть равно свобода". Когда-то он запомнил эту простую формулу. Он мог бы давно уже ее использовать, но сначала хотел отыскать... кое-кого. Чтобы уйти вместе.
Если Город для каждого создает свой лабиринт и свое одиночество, это его личное дело. За всех людей Хворый сражаться не собирался. В общем-то, смерть ведь есть у всех. Куда они денутся после — тоже не его забота. Пока он проводник в лабиринте, он помогает некоторым, только и всего. Хворый ищет одного человека потому, что уверен — она родилась там же, где и он. Под теми же небесами. Только она не выберется сама. Она слепа. Это означает, что она может умирать множество раз, но никуда не уйти. Или жить на поводу у времени, ходить по кругу.
Жизнь и смерть со временем оказались гораздо более сложными понятиями, чем это представлялось сначала. Можно умирать и не умереть. Можно закончить жизнь, чтобы стать живым. Здесь все иллюзорно. Надо накрепко помнить о том, что всегда — настоящее.
Там, снаружи дремлют заснеженные леса... Белый снег и зеленая кровь... Там листья не умирают раньше времени, а мертвые — не возвращаются к живым. Можно ночь набрать в ладони и медленно выпить, наслаждаясь каждым глотком. Можно быть живым безнаказанно. Можно ходить босиком.
Все люди мечтают вернуться туда, где всегда тепло. Но не все чувствуют это, как голод, как ярость, как жажду крови... Хворый иногда боялся себя.
(c) FFF RAR
 19.04.2003
All rights reserved!