Шарф

В первое воскресенье октября гости собирались на даче, чтобы поздравить Петюню (Маришиного мужа) с днем рождения. Ритуал этот был Петюне ненавистен так же, как и собственное домашнее имя, однако возражать жене он не решался, потому как был человек хорошо воспитанный и интеллигентный. По этой самой причине говорить «нет» он так и не научился, а мог лишь дипломатично намекать. Намеки эти обыкновенно начинались так: «А мне почему-то кажется, что может быть…», - и еще много-много пустых слов, в которые куталось его робкое мнение. Петюня знал наверняка, что жизнь его могла сложиться совсем по-другому, поведи он себя решительнее много лет назад, да и сейчас еще не поздно, но проклятая воспитанность ставила палки в колеса буквально на каждом шагу. Потому-то из года в год приходилось терпеть и Маришино пресное сюсюканье, и жалкую ее некрасивость, и однообразно диетические блюда, и пенсионерский отдых в санатории, где, прогуливаясь до родничка и обратно, Петюне приходилось регулярно умиляться скучной осенней природой и панихидною тишиною, а по возвращении домой устраивать так называемый праздник в компании "богатых в духовном отношении людей"…
Так вот, значит, дача у Мариши была замечательная во всех отношениях. Был там и старый тенистый участок, и терраса, увитая плющом, и мансарда, и тяжелая мебель, и уютные пледы, словом, достойное наследие дедушки академика. А компания собиралась противная. Конечно же, все сотрудники кафедр, занимаются наукой, но только не человеческой, то есть не строят дома и не лечат людей, а препарируют на части и без того уже мертвые какие-нибудь языки или умно болтают о самых обыкновенных человеческих поступках и желаниях, называя этот треп – "психологией". В добавок к "кафедральным" гостям, бывали на даче малоизвестные поэты, литературный критик и одна художественная дама, которая в последнее время, по мнению Мариши, вела себя слишком уж по богемному, а, попросту говоря, напивалась в дым, потому и приглашать ее перестали. Петюня втихаря, конечно, жалел об отсутствии лихой художницы, бесшабашное пьянство которой вносило хоть слабенькое, но разнообразие в их ежегодные посиделки. А то ведь снова Артур Тер-Ивасян зажарит сухой и жесткий шашлык, доцент Кунцевич с супругой будут исполнять бесконечные и малопонятные баллады под гитарный аккомпанемент, а энциклопедист Боря Миркин станет перебивать всех, чтобы с утомленным видом порассуждать о парадигме полоролевых конфликтов. Петюня же, как обычно, будет с пониманием качать головой, удивляясь про себя тому, как эти конфликты за столько лет еще не исчерпали себя, а заодно и красноречие проклятого Миркина…
Потом, согласно сценарию, очередной поэт завывая прочтет собственное стихотворение, или не дай Бог поэму.
"И глинистый брег,
Беспамятства век,
Воскресает вно-о-овь…
Из мрамора лет,
Исполнив обет,
Выкресаю любо-о-овь…"
Литературный критик, налегающий на коньяк, ехидно улыбнется, а Мариша покраснеет до слез, опасаясь, что поэтические крики: «Я ворвусь в твоё лоно, ворвусь…»,- будут неправильно истолкованы на соседнем участке. Поэт будет голосить ровно до той поры, пока спасительница Жанночка не захнычет капризно: "Страшная сырость, пойдемте же в дом. Станем пить чай и играть в фанты". Несмотря на угрожающую комплекцию, она все еще сохранила наивность пятилетнего ребенка и ждет, когда ее поцелует фант Миркин. И потом, уже после всех этих чаев, шарад и буриме, долгих восторженных благодарностей и прощаний, измочаленный Петюня поплетется провожать гостей до станции, чтобы на обратном пути в очередной раз принять окончательное решение уйти от Мариши прочь…
На сей раз, его принялось трясти от раздражения еще на перроне, когда, пропустив перед собой толпу состоящую из толстых, круто завитых теток (все-таки женщины) и окраинной шпаны (мало ли что), Петюня со всеми своими многочисленными авоськами так и не втиснулся в электричку. Ждать следующего поезда нужно было еще минут тридцать. Дождь моросил. Привокзальные попрошайки сновали в опасной близости. Предстоящие гости были отвратительны, а вязанная Маришей шерстяная старческой расцветки безрукавочка кусала его белое тело даже через рубашку. И когда сквозь прореху, образовавшуюся в одном из пластиковых пакетов, на захарканный перрон посыпался репчатый лук, Петюня не выдержал. Неудержимым шагом способного на поступок человека он двинулся в здание вокзала, где без труда отыскал ресторан.
В просторном зале густо пахло тряпкой. Свободных столиков не оказалось, но это Петюню не смутило, а скорее даже обрадовало и, он подсел к неважного вида мужичонке, что с виноватым каким-то видом опрокидывал рюмку за рюмкой.
На первых порах Петюня был замкнут. Сообщив пухлому своему лицу максимально отважное выражение, он сделал заказ, причем по неопытности взял столько выпивки, что даже мужичонка как- то подрастерялся. Петюней же будто овладели бесы. Раздухарившись, он позабыл даже свою знаменитую брезгливость и неряшливо поглощал под водку растрепанные голубцы, пахнущие чем-то явно не пищевым. Водка была, будто специально подогрета и на первых порах глоталась с большим трудом; голубцы же наоборот приятно холодили. Петюня, как человек непростого ума, проанализировал все эти гастрономические ощущения, и пришел к выводу, что необходимый для приятности баланс пусть так, но достигнут. Разделавшись с первым графинчиком, он уже не мог думать о пустяках, поскольку ощутил интенсивнейший порыв откровенности к своему соседу, и после сумбурного знакомства обрушил на шишковатую его голову все, что накопилось в бунтующей душе за последние годы…
С Маришей он познакомился на экскурсии в Косторому, куда его, человека довольно инертного, какие-то черти поволокли вслед за Тер-Ивасяном. За автобусным окном серел блекленький пейзаж; все оттенки серого. Впоследствии, Мариша с неумеренным восторгом человека обделенного впечатлениями вспоминала и оплавленные сугробы, и истаскавшуюся за бесконечную зиму и потому нечистую небесную вату, и косые отсыревшие заборы придорожных домушек, что способны были по Петюниному мнению наводить одну только тоску. Сам он в тайне от всех предпочитал фейерверки оперетты, цирк и незатейливую популярную музыку.
Следует ли говорить о том, что между Костромой и Москвою автобус поломался. Сонные пассажиры вылезли на улицу – покурить и размяться. Петюня поплелся в надежде отыскать укромный кустик, однако кругом было одно лишь заснеженное поле, из которого торчали ржавые метелки каких-то растений. Он попытался отвлечься, но только разозлился на себя, на экскурсовода и Кострому вообще, а тут еще и худой ботинок дал о себе знать. Сунув в рот сигарету, Петюня по куриному стал хлопать себя руками по бедрам, однако спички куда-то запропастились.
- Вот, возьмите мои. Я сама не курю, но зачем-то ношу с собою.
Потом она рассказала, что взяла эти спички на кухне, потому, как экскурсия – это почти поход, и еще, что друзья зовут ее Мариша, а Кострома просто потрясает.
 - Сломанный автобус - это даже здорово. Мы будем пировать. У меня бутерброды с сыром.
Петюня опять же, как человек интеллигентный делал вид, что внимательно слушает все это бестолковое стрекотание, размышляя на самом деле о том, какая же эта Мариша торжествующе некрасивая и потому наверно жалкая, а ему нет абсолютно никакого дела, где она взяла спички и, как ее зовут друзья. Доехать бы до Москвы и распрощаться поскорее...
Предвкушая уютный вечер, густой (не то, что у Мариши в термосе) чай и, возможно, даже звонок одной волоокой медсестры, он так увлекся, что и не сразу заметил, как шею его оплел чужой шарф.
«Ни в коем случае не возражайте. Вы уже почти кашляете, а шарф, между прочим, я сама связала. По дороге. Это чистая шерсть, только вот с одного края он плотный, а с другого почему-то получился как сеть», - лопотала Мариша, а он уже чувствовал, что сеть эта не случайна, а уготовлена была именно для него. Бейся теперь, не бейся, а придется и проводить, и позвонить, что доехал, и тащиться с нею в субботу на концерт фортепьянной музыки. Все. Капкан захлопнулся. Он не сумеет отвертеться. А вы смогли бы?…
Маришин духовный аппетит был ненасытен. Петюня чувствовал себя командировочным, что решил в кратчайшее время оббежать все культурные достопримечательности столицы по списку. Он осунулся, утратил былую румяность, от длительного стояния перед полотнами появились боли в позвоночнике. Мариша же была неутомима. Каждая следующая вылазка будто прибавляла ей сил. В картинных галереях (выставочных залах, театрах, филармониях и так далее) она столь темпераментно выражала эмоции, что испытывающий неловкость Петюня тихонько оглядывался. Возвращаясь домой, он всякий раз давал себе слово прервать никчемные и даже мучительные эти отношения, однако чем ближе был «решающий разговор» тем дряблее становилась его решительность и воля. Скрупулезно подобранные слова ускользали из памяти, да и вообще делалось страшно неудобно. Следящий за событиями Тер-Ивасян ухмылялся, а Петюня все откладывал разрыв то на день, то на неделю.
Катастрофа произошла поздней весной, когда сдуру он объявил Марише, что намерен сказать ей нечто серьезное и даже отменил поход в консерваторию. Конечно, неприятный этот разговор Петюня планировал провести где-нибудь на бульваре или в скверике. Он даже купил приличный букет (интеллигентные люди при разрыве с дамой всегда ее за что-нибудь благодарят), но вытащить Маришу из дома так и не удалось. В квартире его ждал праздничный стол и еще более некрасивая, чем обычно Мариша. Приготовившись принять предложение, она страшно разволновалась. Петюня не решился ее разочаровать…
Только вот он до сих пор злится на Тер-Ивсасяна за ту Костромскую экскурсию и думает, что повяжи она свой сетевидный шарф на другую какую-нибудь шею, не пил бы он сейчас дешевую водку под вонючие голубцы…
Насидевшись в ресторане, отяжелевший Петюня снова побрел на перрон. Мужичонка оказался замечательным собеседником. Он смирно слушал, а если говорил сам, то только «е-мое» и другие короткие слова. Исповедовавшись незнакомому человеку, Петюня разрядился. Все его заботы были теперь только об авоськах – не потерять бы. В электричке он изо всех сил старался не уснуть, а до дачи добрел вообще неизвестно как. Участливая Мариша, не имевшая опыта обращения с пьяными, пыталась кормить и поить его продуктами, способными вызвать лишь тошноту, а когда Петюня наконец улегся, она села на террасе и заплакала. Нет, не может она сейчас оставить этого беспомощного и инфантильного человека. Вот взял и напился, как ребенок. Однако же, и Тер-Ивасян ждет ее с той самой Костромы, а она каждую осень в очередной раз принимает окончательное решение уйти от Петюни прочь.
Нет, все-таки не надо было брать с собою в дорогу вязание…