Мечтательница

     Мечтательниц
______________________________«Папочка! Милый! Убеди меня, ______________________________что это все наваждение… Иначе ______________________________я совсем не знаю, как дальше ______________________________жить. Утешь меня. Успокой. ______________________________Сделай что-нибудь. Ведь я ______________________________тебя очень и очень люблю…»
______________________________(Э.Савела.«Продай твою мать»)


      Говорят, что ремонт в квартире – сродни пожару. С чем же тогда можно сравнить переезд в другую страну, так называемую репатриацию, если элементарная покраска стен и замена поржавевших труб, вызывает такие страшные и даже трагические ассоциации? Почему, когда сообщаешь друзьям и  знакомым, что в твоей квартире ремонт, все обязательно тяжело вздыхают и понимающе-печально кивают головами, при этом сокрушаясь: мол, бедная ты, бедная! Иногда, (что случается крайне редко) после слов сочувствия, добавляют: «Может, помочь чем-то?». Посторонней помощью, как правило, не пользуешься, но от этих слов становится уютней на душе и на человека, предлагавшего свои услуги, смотришь по-особому - внимательно и очень нежно.
     Рая не раз размышляла над этим. И, прожив в Израиле больше десяти лет, нашла самое подходящее, на ее взгляд, определение: репатриация – это война! И там и здесь человек попадал в экстремальные, порой не самые человеческие, условия жизни. Он был вырван из обычного и  привычного ритма и брошен в сумасшедшую аритмию. В такой ситуации человек и его окружение познавали самих себя. Выходило наружу то, что раньше, казалось, не существовало совсем – меркантильность, жадность, подлость, предательство, снобизм. Или наоборот: благородство, трудолюбие, бескорыстность, душевность. И побеждало то, чего было больше. 
     Интересно: почему же, все-таки, так происходит? Ведь ремонт, как впрочем, и репатриация, ни что иное, как – обновление, надежда на перемены в лучшую сторону. По идее задуманного это должно приносить  радость. Если в первом случае обновляются стены, то во втором – жизнь. И на ремонт, и на репатриацию человек идет совершенно осознанно: тысячу раз взвесив все «за" и «против». И когда чаша «за», на весах сомнений полна и опущена вниз, а в чаше «против»  на самом донышке, человек, затратив при этом не малые финансовые средства, начинает свой поход.
    
Рая приехала вместе с мамой и отчимом. Нельзя сказать, что переезд в новую жизнь был продиктован светлыми идеями сионистского толка. Скорее их увлекло всеобщее течение. Девизом отъезда стали роковые слова ее совсем не нуждающегося брата, жившего в одном из северных приморских городов, ходившего по морям-океанам в чине второго помощника капитана: «Вы счастливые, потому, что не знаете – какие вы несчастные».
Но истинное значение этих слов, то есть, их физическое ощущение, Рая поняла только по приезде. Начнем с того, что она полюбила свое собственное имя. Здесь ее называли Рахель, это звучало как-то торжественно, с мягкой картавинкой и внутренним произношением звука «ха». Или тепло – Рахели, что, видимо по-русски звучало бы «Раечка», или совсем уж ласково и по родному – Рахелюшь. Если там, в Союзе, она стеснялась своего имени (не говоря уже о фамилии – Трахтенберг), то здесь произносила его с  нескрываемой гордостью и  еле заметным пафосом.
Рахель полюбила эту страну с первого же глотка воздуха. Ощущение того, что она дома, впервые возникшее в аэропорту Бен-Гурион, поселилось в ее сердце навечно. Может, создастся впечатление, что молодая девушка двадцати пяти лет была максималисткой, идеалисткой, мало что понимавшей в жизни  и не до конца осознавшей, как ужасно тяжела и несправедлива эта самая жизнь  на земле обещанной ее народу небесами. Но мне совсем не хочется рассказывать вам о трудностях выпавших на хрупкие плечи моей героини. Об этом можно прочитать  везде: откройте любую газету или послушайте передачу с участием адвокатов, или просто прислушайтесь  к разговору на улице наших прошлых сограждан – все жалуются, всем плохо, все несчастливы.
     А Рая была счастлива, хоть и ломило по ночам спину от двенадцатичасового стояния над мойкой в подвальном помещении ресторана, хоть и пекли выжженные руки от чрезмерного употребления моющих средств и непривычки надевать резиновые перчатки. Да мало ли сколько существовало причин для того, чтобы стать несчастной? Но она хотела быть счастливой и была ею. Иногда, вечером, сидя на остановке, Рая просто смотрела на людей. Она вспоминала свои ощущения, когда ей приходилось выделить взглядом из толпы советских граждан два-три лица своих соплеменников. Как правило, они стояли особняком. Рая готова поклясться, она абсолютно уверена в том, что обладатели этих лиц сожалели о невозможности в нашей свободной, донельзя демократической и интернациональной советской стране носить паранджу. А потом, в исповедальных письмах к отцу, оставшемуся вместе с женой в Союзе, писала: «Папочка, дорогой мой, ты бы видел  - сколько еврейских лиц, и никто никого не боится. Все улыбаются. Все у себя дома… Папочка, я так счастлива. Только здесь я забываю о том, как мы, словно затравленные звери, оглядывались  по сторонам, со страхом ожидая короткого и цепкого, как репей,  слова «жид». Помнишь, как ты утирал мне слезы, не в силах найти оправдания, когда в меня попадало это слово и больно било в спину, проникая в самое сердце и вытекая горючей обидой…»
- Больше никто и никогда не назовет меня так, - делилась она своими горячими выводами  с матерью.   
-  Ага, не назовет, - доносился из соседней комнаты голос Саши (маминого мужа и  ее отчима), - ты теперь не жидовка, а русия масриах (русская вонючка)
- Да! – не унималась Рая, - может быть, и  назовут, но здесь я никого не боюсь. И это скоро пройдет. Каждая алия переживала свой кризис и у каждой были свои ярлыки. Но здесь я - дома…
-  А где он, дом-то твой? Этот, что ли? - спрашивал отчим, появляясь в проеме двери, - за 600$ в месяц? Или эта мебель с мусорки - твоя? А, может, это твоя работа - от которой руки пухнут?    
- Да, мое, но только пока – мое! И ничего позорного в этом нет. Начинать всегда трудно. Мы все тяжело работаем, но мы знаем ради чего! Я еще и учусь, придет время – устроюсь по специальности, буду зарабатывать много денег, купим  квартиру…
- Ну, да, конечно, - прервал ее отчим, - еще скажи: выйду замуж за миллионера!
- Так, петухи, прекратите! - урезонивала их мать, - иди вон лучше мусор выкинь, - совала она ведро мужу в руки, - не нападай на человека, - и уже тише добавляла, - дай помечтать ребенку.
    Рая мечтала и, как ни странно, мечты ее мало-помалу осуществлялись: и курсы, подтверждающие диплом экономиста, она закончила, и на работу устроилась, и  деньги стала зарабатывать неплохие, и, конечно, венцом мечтаний -  купили небольшую квартиру в хорошем районе.
     Все складывалась как нельзя лучше. Правда, с личной жизнью пока не получалось, но девушка, в силу своего солнечного характера, неутомимо верила в любовь и в то, что ее появление не минует молодого сердца.
    Она часто писала письма отцу, рассказывала ему о своих успехах, об удивительной Святой земле, об особенностях и ментальности своих новых собратьев, о национальных традициях. «Есть такой праздник –Йом Ацмаут (День Независимости), это как советский Первомай. Но если в последнем самое главное – демонстрация, то в День Независимости Израиля – воздушный парад. Ты представить не можешь, папочка, какую бурю чувств вызывает у меня это грандиозное зрелище! Я гляжу в бескрайнее небо и мне кажется, что они, летчики, там, наверху, видят именно меня – мою радость и слезы, слышат шелест моих молитв, плеск аплодисментов и биение каждого сердца, внимающего их полету. Именно в этот праздник, папочка, меня впервые посетило чувство защищенности. Меня, еврейскую девочку, которую всю жизнь били и унижали, здесь готовы защищать ценой собственной жизни…»  И каждое письмо обязательно заканчивала фразой: «Папочка, прошу тебя, приезжайте с Ривой Михайловной! Ну что вам там делать? Я так соскучилась по тебе! Ты же у меня один – папочка!.. Мне так не хватает тебя… Я так тебя люблю…»
Папа отвечал большими умными письмами. Рая перечитывала их по несколько раз Он был с ней так нежен и  ласков, мудр и внимателен! Отец рассказывал дочери, как тяжело им живется, какие длинные очереди выстаивает часами, чтобы достать хоть что-нибудь съестное, как они боятся вечерам выходить из дома, о том, что ни в подъездах, ни на улицах нет света - по причине того, что лампочки являются страшным дефицитом.
     Теперь молодая девушка неистово мечтала о его приезде, о том, как накупит ему всего самого вкусного, о том, как они будут гулять по городу и  она, как когда-то в детстве, обхватив его широкую руку, прижмется к родному плечу, как повезет его к святыне святынь – Стене Плача, как покажет ему удивительное и единственное в мире Мертвое море. Но самое главное – познакомит  его с Нисаном. Вот уже около года они снимали вдвоем маленькую квартирку в центре города. Это была любовь с первого взгляда и  у нее, и у него. Они увидели друг друга в автобусе. Его машина находилась в ремонте, а она только училась вождению, так что место встречи определила сама судьба. Он всю дорогу не спускал с нее глаз и вышел за девушкой на остановке. Пройдя за Раей несколько десятков метров, Нисан решил свернуть  в ближайший переулок, дабы не вызывать подозрений и страхов у очаровательной брюнетки. А она, пожав плечами, подумала, что просто ошиблась на его счет и  продолжила свой путь. На следующий день в том же автобусе молодые люди снова встретились в том же автобусе. И  опять он проследовал до ближайшего переулка. А когда их взгляды встретились в третий раз, Нисан улыбнулся, и Рахель ответила ему робким кивком. Теперь, выходя, он предложил ей руку, и девушка без опасений  воспользовалась этим.
     Маме он понравился: такой уважительный, щедрый,. обходительный, в общем – хороший ребенок. А с отчимом Нисан, как ни пытался, этот самый язык найти никак не мог, может, от того, что сам ничего не понимал по-русски, а может, потому, что Саша  не очень старался учить иврит и поддерживать дружескую беседу. Как бы там ни было, через пару месяцев знакомства Нисан предложил Рае уйти вместе с ним на съемную квартиру.
    И вот, наконец, сбывалась еще одна ее мечта – приезжал папа! Ах, сколько было приятных хлопот! Нисан нанял рабочих и они, ради такого события, побелили их маленькое уютное гнездышко. Рая целых два дня возилась на кухне, желая не только угодить папе и его жене, но и удивить гостей заморскими  блюдами. Нисан выучил несколько русских фраз, чем очень смешил свою возлюбленную,  потому что часто путал значение сказанного, и вместо «здравствуйте!», бодро выкрикивал «как здоровье?».
     Папа в первый день был возбужден увиденным, остроумен, весело смеялся, много и шумно говорил, хвалил дочкины яства и  довольно сносно, для первого дня, общался на иврите с Нисаном. Рая светилась от счастья.
- Хороший у тебя папа, - говорил он шепотом, вытирая посуду.
Девушка улыбалась:
- Очень хороший, а умный какой - ты себе не представляешь, он все на свете знает!
- Верю, милая, ты так похожа на него…
- Хм… а мне все говорили, что я – копия мама, - передернула плечами Рахель.
- Это другое сходство. Это сходство души…
Девушка   повернулась лицом к Нисану, нашла глазами его глаза, сделала шаг навстречу, обняла любимого, прижалась к нему всем существом и прошептала:
- Он всегда будет жить с нами, правда? Они ведь не помешают нам, да? Он – хороший, ведь так? Да? Ну, скажи - да?
- Как захочешь, радость моя, - отвечал на ее объятия молодой человек, - я не  против, пусть живут.
 Рахель на секунду отстранилась и стала покрывать поцелуями лицо Нисана, а он, обхватив ее губы своими, подарил один из самых сумасшедших и  головокружительных поцелуев, после которых  как следствие звучало:
- Пойдем…

       Больше счастливых дней, связанных с папой, она не помнит. Это был злой, чужой, старый дед. Постоянно ничем не довольный, он своим нытьем доводил ее до слез.
- Израиль – ужасная страна! Здесь одни  мошенники и  воры, - бурчал он.
- А где их нет, папа? - спрашивала дочь.
- В Швейцарии. Я был там, я знаю.
- И в Швейцарии есть, просто не в таком количестве. Да и жизнь у них там совсем другая…
- Вот именно – другая – тихая, спокойная, сытая…
- Сытая? А ты что, голодаешь здесь?
- Не голодаю, давлюсь. Здесь все такое невкусное, пресное, без запаха, а там…
- Так что же ты там не остался? – голос у дочери начинал дрожать….
- Я там не нужен. Я еврей…
- То-то и оно: не-ну-жен. Зато здесь ты нужен! Не успели вы ступить на эту землю,как вам и денежки дали, и пенсию за красивые еврейские глаза  назначили.
- Тоже мне - пенсия! Как бы миллионером не стать!
- А за что тебе платят?! Подумай: за что?! Ты хоть час поработал здесь?
Нависла пауза. Отец молчал, а дочь, утомленная постоянными спорами, успокаивалась только в объятиях Нисана.
- Разве я идеалистка, скажи, - шептала она горячо, - Я ведь понимаю, что много плохого у нас: и бюрократия и  несправедливость, и  законы не работают, но что же мне делать, если я люблю эту землю? И мне сладок даже ее дым.
- Какой дым? - не понял молодой человек.
- А, - отмахнулась Рахель, - это поговорка такая, - и еще крепче прижалась к Нисану.

    Из Иерусалима они вернулись поздно. Дочь боялась рокового вопроса: «Ну, как?». Вера в Б-га, как и любовь к этой стране, навечно завладела ее сердцем. У девушки была своя религия, свои отношения со  В-евышним. Она не соблюдала фанатично все заповеди, считая некоторые совершенно  лишними, она не носила закрытые платья, чулки и  парики, но на вопрос: «Веришь ли ты в Б-га?», всегда отвечала: «Я не верю, я – знаю!». 
    Стена Плача, повергшая Рахель в  шок при первом посещении, не произвела на отца желаемого эффекта.
- Везде эти пейсатые, -  ворчал он,  - развели антимонии.
- Благодаря этим пейсатым сохранились  традиции нашей страны,  - дочь предвкушала горечь  спора,   но молчание было сродни отречению
- Ой, какие там традиции? Лучше бы в армию шли, а не шатались во имя придуманного идола!.
Рахель напряглась. Как ни странно, она испугалась  за отца и мысленно произнесла: «Г-споди, прости его, ибо он не ведает, что творит, прости его, Г-поди!». Вслух же сказала:
- Ты имеешь в виду Б-га?
- А кого же еще? Его самого – вашего бога.
- Б-г – един и для всех одинаков, - тихо парировала дочь.
- Я в него не верю. Все это сущая ерунда и выдумки для недалеких людей.
- Верить или не верить - личное право каждого, но ни у кого нет права оскорблять чувства верующих.
Отец пристально и несколько удивленно посмотрел дочери в глаза:
- Ты – верующая?!
Рахель помолчала несколько секунд и твердым, но тихим голосом произнесла:
- Я не верю, я – знаю!
И тут отца понесло. Он говорил громко, размахивал руками, брызгал слюной:
- Да?! Ты знаешь? Тогда скажи: где был твой бог, когда уничтожали  шесть миллионов, когда маленьких детей брали за ноги и  били головой о стену?!!!
- Били люди, а не  Б-г.
- Люди?! А что же он молчал? Почему допустил?
- Он не полицейский. По-твоему, за все грехи человечества отвечает Б-г?
- Но…
- Ничего не «но», - голос дочери перерастал в крик, - Тебе нечего мне ответить! Хватит, папа! Я все равно не смогу дать ответ на твой вопрос, он слишком сложный и ты слишком безверен, чтобы понять мои представления на эту тему. Но поверь мне, я очень много думала и поняла, что я, и ты, и все человечество, слишком ничтожно, чтобы постичь Его замыслы…
     Ночью, целуя ее в лоб, Нисан, грустно спрашивал - мол, о чем спорили на этот раз?  И когда девушка поведала ему об очередной размолвке, грустно вздыхая, спросил:
-  Ну, ты еще хочешь, чтобы он жил с  нами?

    Больше о Б-ге споров не было. Отец утыкался в газеты или в телевизор, и они встречались только за вечерним чаем. Рива Михайловна замечательно пекла и баловала часто домашних кулинарными  изысками.
    В один из таких вечеров вся семья собралась пить  чай. Отец обхватил пустой стакан руками и «потрясал» Нисана  новыми ивритскими выражениями,  выученными в ульпане. Вдруг стакан в его руках с грохотом взорвался и рассыпался по кухне мельчайшими осколками. Все остолбенели. Никто ничего не мог понять. «Мистика какая-то», - подумала Рахель. Первым пришел в себя молодой человек – он принес щетку и  совок и начал собирать осколки. Когда все успокоились, папа, запивая очередное пирожное ароматным  чаем, мечтательно произнес:
- Эх, творожку бы сейчас, нашего! Помнишь, Рива, как мы его из молока делали?
    Дочь поднялась, открыла холодильник и достала нераспечатаную почку творога:
- Вот, пап, этот совсем  не  хуже...
Отец набрал ложку творога, прожевал  его и сказал:
- Гадость! Наш - лучше.
И тут терпение у молодой девушки лопнуло, и, не сдерживая слез, Рахель закричала:
- Папочка, прошу тебя, уезжай обратно! Я дам тебе денег, только уезжай, я больше не могу так!..
   Папа и Рива Михайловна уехали через несколько дней на север страны, к двоюродному брату. Он купил двухэтажную виллу и сдал им одну из комнат. Общение дочери и отца ограничивалось теперь только телефонной связью и, казалось, устраивало обоих. Хотя дочь неимоверно тосковала по отцу, только не по той особи, с которой общалась последние месяцы, а по тому папе, который был самым умным, веселым и самым добрым на свете.
- Мы… это…. Уезжаем, - вдруг посреди разговора произнес отец
- Куда? – не поняла дочь.
- На Украину….
- Как? – недоумевала Рахель.
- Так… - мямлил он.
- Я ничего не понимаю. Когда?
- Скоро…
- Как «скоро»? Когда?
- Сегодня ночью…
- Сегодня? Ночью? Папочка, папа, ты шутишь? А я? А как же я? Ты бы хоть… попрощаться…  папочка, мы ведь никогда не увидимся……?
- Прости, дочка, так получилось…
- Как?! Как могло ТАК получиться? Я ведь одна у тебя! И у меня нет другого папы!
- Прости, дочка….
В истерике Нисан оттащил ее от телефона. Рахель слегла на несколько дней. Ничего не ела, только плакала и повторяла: «Как он мог? Я ведь у него одна». Но ее солнечный нрав, в сочетании с теплом и заботой возлюбленного, разморозил тоску и лед надвигающейся депрессии. Она, как и раньше, начала улыбаться и…  мечтать.         
Но иногда, подметая в дальних закоулках кухни, натыкалась Рахель на осколки взорвавшегося стакана, и казалось тогда девушке, что это вовсе не стекло, а ее застывшие слезы.