Игорь Карпов. Сквозь плакучие ивы

Игорь Карпов

Сквозь плакучие ивы

Всю жизнь он любил эти длинные зеленые ветви – будто волосы, откинутые с головы, опу-щенные в прозрачные воды – плакучие ивы.
Мальчиком он смотрел сквозь их ветви на лю-дей, на красивых женщин, идущих тротуаром. Женщины были разные, но он видел только краси-вых, хотя в какой-нибудь кабардинке или черке-шенке красивой была разве что тугая коса, колеб-лющаяся под тяжелым цветастым платком, или в полной грузинке – яркие сочные губы, или в рус-ской девочке, его ровеснице, – тонкие длинные но-ги, вытекающие ручьями из-под короткой юбочки.
В семейном альбоме сохранилась фотогра-фия: мальчик лет восьми, в шортах, в белой ру-башке, в тюбетейке, одиноко стоит на берегу мел-ко пенящейся речки и смотрит вверх против тече-ния, склонив голову на бок, смотрит спокойно, долго, видя что-то, может быть, самый исток.
Он и в юности не столько дружил с девушками, сколько ходил за ними следом, смотря издали, робея приблизиться и познакомиться, что так просто было для других ребят. Или не робея, или просто любя глазами.
Однажды, когда он уже был взрослым мужчи-ной, когда черные кудри его легли, как у отца, одной крупной волной, маленькая бледная женщи-на, на которую он поневоле загляделся среди праздничного веселья, шепнула ему в толчее после застольного прощания: “Вы так можете смотреть на женщину… летать хочется… верить в себя…” И поцеловала ему руку, исчезнув из его жизни навсегда. А и красивого в ней было… разве что личико, в жалких оспинках, обрамленное редкими светлыми волосиками, детски легки-ми. Танцуя с нею, он дул в эти паутинки, и они медленно поднимались, пушились и вновь припа-дали к бледной кожице виска.

Когда он спускался с деревьев, повисая на вет-вях, жизнь людей и красивых женщин отлетала вверх, в сторону, за обрыв. Теперь он был совсем один, в тишине и прохладе – под ивами, у реки.
От обрыва ивы уходили к несущейся по камуш-кам реке, последние из них ветви свои опускали в ее холодные чистые струи.
Он обламывал веточку, отрывал один за дру-гим гладкие листочки. И упругим прутиком водил по воде, пугая головастиком и рыбешек, нарушая жизнь подводного мирка, прочерчивая воду быст-ро гаснущей полоской. Или измерял глубину, опус-кая прутик и руку во влагу реки. Или из прутика - из этого копья, шпаги, сабли – делал круг, обвивал его одуванчиками, выравнивая желтые головки по кругу. Бросал венок в реку и смотрел, как он кру-тится-вертится, как вода рвется сквозь него, как, наконец, он замирает, попав в затончик. Тогда он снимал сандалии, носки, пробирался к венку по скользким камушкам, порой проваливаясь в воду по самые шортики, кидал венок дальше, на середину. Венок подхватывало, несло, но скоро он наплывал на камень и останавливался, желтея маленьким водяным солнышком.
Рядом был большой деревянный мост, по ко-торому каждое утро мама и папа уходили за соседнюю гору, на работу. Всегда нужно было ис-чезнуть отсюда до их возвращения, иначе прихо-дилось выслушивать строгие слова, что нельзя весь день проводить на солнце у реки. А пока солнце не спускалось к дальней горе, можно было сидеть на этом мосту, смотреть на неподвижные горы, на торчащие из зарослей сирени домишки, на речку с крутящимся посередине солнышком. Можно было смотреть на ивы. На их легкие изгибы, слышать баюкающий шелест ветвей.
Он любил и высокие тополя, но это были гордые одинокие деревья. К ним – только при-жаться спиной, вытягиваясь, как они.
А ивы… ивы ласкали, нежили своими прохлад-ными ветвями, чуть щекотали, манили.

Почему они плакучие? Они ведь не плачут, а просто, как женщины, как соседская девочка Вика, опускают свои зеленые волосы в воду, смотрят в себя. Только Вика строит своему отражению рожицы, пока мама не замутит воду мылом, а ивы… ивы… они трепещут, играя с рекой, они чего-то ждут, они то сливаются с темными водо-рослями, то плывут желтыми, фиолетовыми, голубыми блесками… или струятся в мягком изгибе воды.

Можно было сидеть на мосту, совсем не обращая внимания на проходящих мимо людей и красивых женщин, будто ты нездешний, неви-димый, из другого мира, а в этот мир ты пришел, чтобы просто полюбоваться им, насладиться взглядом, посидеть на горячих, жгущих под-коленки досках, подышать воздухом, в котором и брызги солнца, и лучики воды дрожат малень-кими, бегущими вдоль реки радугами. Можно, устав от солнца, спуститься вновь в ласковый шелест ив, пробежаться в холодной воде по скользким камушкам.
Навсегда останется в нем это – уйти от людей, от их забот, спрятаться, побыть наедине с рассветом, закатом, горами, или – было и такое, позже, в юности – с ночным чужим лесом, чтобы там, среди черных великанов, в их глухом роп-та-нии, пережить нелюбовь и вернуться в неоновый холодный свет пустынных улиц. С успокоенной душой, готовой к новой любви.

В то детское время из девочек ему больше всего нравилась Вика, черненькая, длинноногая. У нее были большие черные глаза, как у ее папы, высокого армянина, только у папы был еще нос с горбинкой, а у Вики – прямой острый носик.
Вика была резвая, быстрая, а он в то время – медлителен и плавен в движениях, и ему, на его обыкновенных ногах, никак было не угнаться за ней. В беге косички ее расплетались, она подходила к нему и громко говорила-приказывала:
– Вот, заплетай теперь, да!
Как будто он был виноват в том, что она имеет такие волосы, длинные, почти ниже спины, густые, мелко вьющиеся, которые расчесывать, не дергая, чтобы она не визжала, мог только он и ее бабушка.
Они бежали к реке, забирались в ивы, и он долго расчесывал ее волосы, по прядям, на пробор по середине головы, вплетая в косы  белые ленты. И вдыхал чистый, сухой запах этих волос.
Вика сама подвязывала косы колечками, становилась похожей на бабочку, только круглые розовые ушки казались лишними.
– Вот так-то, – говорила она, будто прощала ему что-то.
Однажды шепнула:
– А ты знаешь, как папа и мама любят друг друга? Знаешь, какие они сильные и красивые?
Он промолчал. Она хмыкнула, дернув плечиками, и убежала: лови.
Он смутился, потому что девочка из нижнего по горе двора недавно объясняла ему, что такое любовь. Она пальцами одной руки сделала кольцо, пальчиком другой тыкала в него и спраши-вала: мальчик-девочка… что такое, знаешь? Он не знал, и как-то было стыдно – и за себя, что не знает, и за девочку.
Вика не любила эту девочку и часто ругалась с нею.

Вика, другие красивые девочки и женщины, прохожие, или соседка, все время ходившая по двору в не застегнутом сверху и снизу халате… Нет, во все свое ивовое детство он по-настоя-щему любил только одну женщину – свою маму, светлую, нежную.
Папа привез ее после войны откуда-то аж из-за Москвы. Там, среди темных лесов и небольших полей, был серый кирпичный город, в котором на улицах росли невысокие пыльные деревья. Много деревьев было в центре города, в парке, куда пускали по билетикам. Мальчики и девочки в этом городе играли на ровном месте или на малю-сеньких песочных горках. А купаться бегали к широкой неподвижной реке. Когда однажды его привезли в этот город, он долго стоял у реки и смотрел на ее тяжелую воду. Казалось, в этой неподвижной воде можно было сразу утонуть, провалиться в вязкое дно, и это дно будет тебя засасывать, засасывать, засосет всего и всего будет засасывать вновь куда-то вниз.

В то время, когда он целыми днями просижи-вал на берегу своей веселой солнечной речки, в тени ив, или на мосту, под солнцем, у него уже были свои тайные воспоминания, связанные с мамой.
Сейчас в маме ему больше всего нравились ее ноги. Недавно он сидел в большом светлом зале, смотрел на красивых танцующих дядей и тетей.
Папа был невысоким, коренастым, сутулым, с чуть кривыми ногами, но в темно-синем новом костюме, галстуке. Он быстро вел мама по кругу. Черные кудри его падали на лоб. Крутанув маму особенно резко на повороте, он встряхивал головой, отбрасывая их назад. Маленькие черные глубокие глаза его дико блестели, а ноздри большого утиного носа некрасиво раздувались. Мама была в светло-сером костюме, мягко облегавшем ее всю. Белые кудряшки легко пушились вокруг лица. Она завивала их на ночь, на бумажки с веревочками. Он сам подавал ей эти приспособления. Но, видимо, “химия” закончи-лась, и кудряшки выпрямились.
В танце, при резком шаге, юбка мамы поднималась выше колен. Ножки ее, в коричневых туфельках на огромной “шпильке”, становились совсем как ножки стола, который стоит в большой комнате, за ним обедают по праздникам, – стройные, фигуристые, точеные.
– Какие красивые ноги у моей мамы! – крикнул он.
Танцующие оборачивались на него, улыбались. Подлетев ближе, мама ласково нахмурилась, папа скользнул холодным взглядом.
– Как красивы мамины ножки, – шептал он тихо.

Может быть, и у него будет такая красивая женщина. Она будет строго-настрого приказывать ему заправлять постель, чтобы без единой складочки. Она будет мучить его генеральными уборками в конце каждого месяца. Она будет вышивать крестиком муслиновыми нитками картину – Ромео у ног Джульетты на фоне замка Коварства и Любви, а он сидеть рядом на маленькой табуретке и вдевать нитки в иголки. Этот замок недалеко от города, там всегда все едят шашлыки, взрослые запивают вкусные кусочки мяса светлым вином из пузатых, как мяч, бутылок, а дети пьют лимонад.
Она, его женщина, будет готовить красный борщ с белым пятном сметаны. Она будет садить перед домом клумбы пионом, тюльпанов, астр, а он по вечерам поливать их.

Во взрослой жизни он будет просто жить, но, любя женщин, всегда будет тянуться к их ногам, и всегда их ноги будут казаться ему или быстрыми тонкими ручьями, или полными реками. А женщины.… женщины будут или прятать свои ноги, в смущении, или выставлять напоказ, в радости. Но и те и другие, любя его, будут прощать ему странные вольности, когда он поплывет по этим рекам, врываясь в исток.

Однажды бабушка, старая шумная казачка, нахлопала его, в чем-то провинившегося. Он уже был постарше, давно отнятый от груди, но вновь побежал к маме и, рыдая, пал лицом в ее ноги. Он мог плакать так, что весь заходился в слезах, не кричал, не психовал, просто горько плакал всей душой, а успокоившись, долго ходил серьезный, печальный. Вот этой его серьезности и печали не могли перенести взрослые и редко обижали его.
Он плакал, зарываясь лицом в мамины ноги. Там, между ее ногами, в теплом, гладком, мягком, было спасение.
Мама говорила ему, что он уже взрослый, отталкивала его, чему-то смеясь, прикрывала ноги халатом. Ему оставались одни колени, и он на них лил слезы.
Мама говорила, что нужно помогать семье. Де-лать саманы. Собирать навоз, строить новый дом.
– Вон Вика тебя ждет.
– А лошади наслали? – спрашивал он.
– Наслали, наслали, – в тон ему говорила мама.
И он шел с Викой за ракиты собирать в огром-ное ведро большие пряно пахнущие лепешки.

Было у него и совсем тайное воспоминание. Он помнил, что когда-то спал не в кроватке рядом с папой и мамой, а просто с мамой. Он любил, засыпая, жаться к ней, в ее мягкие груди, мягкий живот, так, чтобы со всех сторон была мама. И капризничал по утрам, когда необходимо было уходить в холодное, чужое.
Ему казалось, что он помнил, как прибегал со двора домой, дергал маму за юбку. Мама вроде бы сердилась:
– Ты уже большой. Вот Вика увидит…
– Ну чуть-чуть-чуточку… – сучил он ножками в нетерпении.
И мама вынимала из кофты полную молока грудь с большими уже влажными сосками, наклонялась. ОН широко открывал рот, шептал:
– Ам…
И амкал, стоя, торопясь, гладя грудь руками. Насытившись, нанюхавшись мамы, сам прятал грудь в кофту. Он очень не любил, когда мама носила платье с вырезом, в котором была видно ложбинка между грудей. А эту кофту он тщательно застегивал на две пуговки.
И бежал во двор играть с Викой.

Когда ему, молодому мужу, женщина родила сына и кормила в присутствии других женщин, когда пришла врач, и молодая мать, подняв руками груди, подставляла оставшееся пространство своего тела фонендоскопу, он ушел в другую комнату и припал лицом к замерзшему стеклу, стараясь подавить в себе презрение и злобу.
Потом женщины ходили в баню, возвращались распаренные, с головами, закутанными простынями, жаркие, потные. Кое-как прикрытые халатами, сидели на кухне, пили чай. Постепенно он понял, что так все и надо, так все и правильно, а его ненависть, глупая ревность – это что-то неприличное, ненормальное, стыдное. И ощутив этот стыд, он уже не вспоминал свои детские тайны – до той поры, когда и воспоминания стали дороги – как сама жизнь.

Будто он не целовал ее, не ласкал. Будто изнутри ее самой изошли животворящие соки. Все набухло в ней и пышно цвело. Голубые глаза лучисто вспыхивали в желтом венке волос, губы растекались по лицу алым соком, груди открывались огромными пионами, заливая все вокруг вязким дурманящим ароматом. Ноги текли упругими звенящими ручьями.
И все это была – она.
Вдруг зубы его сверкнули над нею, он глухо зарычал. Глубокие черные глаза его совсем сузились, налились безумием. Пальцы окаменели на ее плечах. Губами, напрягшимися в оскале, он наклонился к ее губам. Она вырвалась, оттолкну-ла его. Он замер, гася себя, повалился рядом с нею, весь холодея.
Потом он вновь целовал ее ноги… В какое-то мгновение и она почувствовала в себе что-то густое, как земля, сильное, как ветер, и ровное, нутряное.
Он лежала в дреме, тихо дыша ей в грудь.
Она поднялась, расчесала перед зеркалом развившиеся желтые волосы. Присела на кровать, оперлась на полную в плавном изгибе руку. Груди ее мягко легли на складку живота.
Она долго смотрела на смуглого мужчину, лежащего на боку с поджатыми под себя ногами. Одна рука – под щекой, другая – между коленок. Он будто спал, только ноздри его большого носа чутко вздрагивали, ловя каждый ее запах.
Ей было обморочно томяще сладко и страшно.

Тогда, на мосту, солнце еще не склонилось к дальней горе, когда он увидел совсем близко от себя маму. Она уже вступила своими каблучками, своими ножками на деревянный настил моста. Бежать было поздно, Он вскочил, прижался к перилам. НО мама, как слепая, прошла мимо, и только уже пройдя мимо, вздрогнула, оглянулась, сказала:
– Вот и все… видишь ли, не сошлись… характерами…
И пошла домой.
Когда он пришел домой, она сидела за столом и плакала. Он сел рядом и тоже плакал, нарывных, как взрослый.

Через несколько лет он оказался в том городе, га улицах которого росли дикие пыльные деревья. Добрая родня угощала его жирным супом, пельменями, кашами, медом, грибами, каким-то, вроде бы очень полезным черным хлебом. Двоюродные братья и сестры взяли его в свою компанию, водили в зарешетчатый парк на танцы. Он с благодарностью принял заботу о себе. Он только удивлялся ребятам, которым нравились приземистые девушку с короткими толстыми ногами. А его влекло к высоким с гибким станом черноволосым женщинам, резким в движениях и смехе.


16–18 ноября 1992