Игорь Карпов. Дайте копеечку

Игорь Карпов

Дайте копеечку


1

В начале восьмидесятых годов, по вечерам, у входа в метро ВДНХ можно было встретить человека, который подходил к людям, ко всем подряд, с протянутой ладошкой и говорил:
– Дайте копеечку…
И смотрел прямо в глаза.
Просил бы две копейки – позвонить, или три – газировки выпить, жара, духота, или, в конце кон-цов, рубль – на поллитру… Это бы все поняли. Но когда прилично одетый молодой человек, в костю-ме, галстуке, ходит в послерабочей толчее, в лу-чах заходящего солнца – закрывает пышная чер-ная шевелюра светило – и протягивает ладошку:
– Дайте копеечку…
И смотрит в глаза, да еще как-то скорбно… Тут были самые смятенные реакции. Однажды ухватили его под белы ручки, привели в отде-ление милиции. Проверили документ, какой был при нем, удивились:
– Денег, что ли, на жизнь не хватает?
Молчит.
– Так что же вы? У нас здесь иностранцы хо-дят, выставка ведь достижений народного хозяй-ства.
Протянул ладошку.
– А вот дайте копеечку…
И смотрит на дежурного так, будто, будто вот сейчас с ним, с дежурным, что-то важное, может быть, тайное произойдет. Наскребли медяков. Он взял одну копеечку, остальные аккуратно поста-вил стопкой на край стола. И молчит, мнется. Мо-жет, такое хобби у человека. Отпустили. Сказали: больше не безобразничай. И вообще… что за жизнь пошла: этот копейки сшибает, эти его хватают, в отделение ведут… Настоящих правонарушителей, что ли, мало… Чудит народ

2

Толпа медленно ползла по широкой длинной улице – проспекту, вдруг, будто вспомнив что-то важное, устремлялась бежать, будто там, впере-ди, на площади, всех ждало крупное такое счастье. Можно подойти, руками потрогать.
– Ага, теплое, мягкое, кругленькое.
– Счастлив?
– Ага!
Иван шел по самой гуще, стиснутый со всех сторон. Откуда-то выскочил пацаненок, пухлень-кий, с ямочками на щеках, ведет за собой четырехколесную. Конягу. Улыбается, гордый: у него конь, а у дяди нету. Надо было чеканить шаг, сохранять строй и плотность. Иван еле сдерживал напирающих сзади. Еще чуть – и он бы раз-давил… как раз лошадь попала бы под его сапог.
Вот ведь что снится! И в каких понятиях там – во сне, живешь – строй и плотность. А вокруг, как спичечные домики, горели высотные дома, вспыхивали и оседали пеплом, как облитые нена-вистью и подожженные люди. Иван сутулил-ся, страшась, что вот сейчас горящая махина рухнет как раз на него. Именно так думалось тогда, во сне: если облить человека ненавистью и поджечь презрением, он вспыхнет и осядет пеплом…
Толпа выползла на площадь и змеей завилась в круг, а в середине крага оказался он, Иван, по стойке смирно, голый. Перед всем-то народом. Нет, никакого смущения не было, какое тут смущение – все по регламенту. Только вот был он старый, жирный, рыхлый…. Зато всемогущий. И всей площади, всему миру излучал энергию. Люди стояли, замерев на нем взглядом, волнами кача-лись в его сторону. А вот мальчишка с лошадкой бегал по разграничительным полосам и кричал, смеясь: но-о-о.. но-о-о…

3

Это был первый сон, который потянул Ивана в себя, как медицинская банка втягивает кожу, и кожа там, в банке, становится темно-бурым пузы-рем. Так после этого сна помрачнела душа Ивана, испугался он чего-то темного, ужасного в себе. Томился, дошел до такого состояния, что все время хотелось плакать, сесть куда-нибудь, в угол, на корточки, сжаться в комочек, чтобы не рухнуло на тебя, не раздавило – и плакать. Что случилось? Птичку жалко. Тогда, на площади, он готов был убить этого ребенка. Мешает, видишь ли, рассосредоточивает, а ему нужно было мак-симальное напряжение, чтобы излучать. Что излу-чать? Кому?
С толпой и змеей – дело ясное. На работе его всегда назначали ответственным за демонстра-ции. К нему ведь стоит только подойти  и сказать мягким тоном: Вань, ну сделай, ну ведь надо кому-то это сделать… – и он делал. Он выдавал транспаранты, плакаты, портреты. После демон-страции – собирал, относил в управление, склади-ровал. В целом понятно, а в деталях? Стоит че-ловек голый посреди площади, запруженной людьми, и что – счастье излучает? Каким местом? Да еще ребенка мыслит ударить.
Как-то вечером в таком раздерганном состоя-нии он попросил у прохожего две копейки – позво-нить, у другого: дайте копеечку, позвонить – дали. И вдруг почувствовал – отлегло. Присел на бор-дюр и стал испытывать людей и себя – то слезно, то дурашливо, то требовательно, то умоляя:
– Дайте копеечку!
И что-то слупилось с ним, облегающее душу, будто чья-то мягкая любящая рука оглаживала его, успокаивала. Как в детстве: испугаешься чего-то, изрыдаешься весь, а мама подойдет, обнимет, исцелует, – и заснешь, тихий, у ее груди.
Но и сны участились. И чем тревожнее были они, тем больше была потребность идти к людям и просить копеечку.
Жена его, первая его женщина, как усмотрела в нем эту странность, так и сбежала. Иван долгое время жил неустроенно. Знакомился со многими. Наконец, стал прикипать сердцем к маленькой, ласковой – Татьяне. Он уже и ремонт у нее в квартире сделал, и уже вроде бы совсем наду-мали соединиться. Но вдруг понял Иван, что не скрыл он своего “хобби” от Татьяны. Большая Москва, а не спрятаться.
Сидели они воскресным утром за чаем у нее на кухне. Татьяна молчала, прятала глаза, види-мо, собиралась с духом, с мыслями. Иван еще ночью чувствовал, что встревожена, что и любовь его ей не в радость, переступает она свой страх – и не может переступить. Но ему-то как же? Ему-то кому нести себя?
Татьяна мотнула головой, откинула черную прядь, решилась, начала.
– Тебе что-то страшное снится, Ваня?
И посмотрела – глаза в глаза. Большие черные печальные глаза женщины, у которой в жизни опять не сбылось. Поежилась, кутаясь в халат. Это пия горячий-то чай, озябла?
У Ивана замерло в душе... Это как на трассе, мчишься, вдруг поперечная, с проселка, все… не свернуть… и по тормозам, но зря… Опять… Ну подходит человек к человеку, просит копеечку, что уж так этого пугаться?
– Во сне, что ли, разговариваю, Танюша? Ты тоже иногда шепчешь…
Бывало, он целыми ночами не спал, лежал рядом с ней, прислушивался к ее дыханию, тихо целовал пряди волос, обнимал, прижимал к груди ее грудки, мое, дескать, больше никому не рвать, не нюхать, мое, тайное. И улыбался влюбленным дурачком. Вокруг был этот мир – со страшными снами, а здесь, в нем, в Иване, – покой… Всем бы вам, люди, такое счастье…
– Ты не просто шепчешь, ты именно разгова-риваешь, споришь, смеешься, плачешь… И потом, я тебя у метро видела. Зачем тебе копейки? И ли-цо у тебя было, как у сироты казанской. Хочешь, я тебе каждый день буду целый рубль наменивать, только ты не ходи туда, а?
Он подвинулся ближе к ней, убрал завиток с ее лба, погладил щеку, ушко, оставил пуку на ее красивой тонкой шее… Все это уходило, уплыва-ло, отстранялось от него, терялось…
– Я сегодня вагон видел…
Иван отвернулся к окну, замер взглядом на чем-то там, вдали, в небе.
– Еду я в вагоне. Электричка несется как бе-шеная, мотает, туда-сюда. Вдруг по вагону бежит женщина, беременная. Руками живот придержи-вает, неуклюжая такая. Вроде бы ты это. А за ней мужик пьяный, орет: ха-а-ачу. Как зверь, рычит: ха-а-а-чу. Женщина подбежала к двери, а дверь не открывается. Одной рукой женщина заслонила живот, другую выставила вперед. Мужик подбе-жал, присел, как перед прыжком… И оборачивает-ся ко мне, корчить беззубую пасть в смехе. Я будто рядом стою… Или вообще будто это я… Что это такое, Танюша? Откуда – во мне? А это…
Иван пронял вперед руку ладошкой кверху.
– Это успокаивает, что ли. Знаешь, будто ожи-ваешь, будто и не такая уж ты сволочь. Подают все-таки люди. Одна старушка у церкви сказала: “Что в храм не заходишь? Как раз бы тебе зайти помолиться”. А как это зайти и молиться – я ведь не знаю.
Татьяна сидела в своем уголке, маленькая, одинокая.
– Какой-то ты странный, Ваня. Ты уж меня прости, но я ведь простая баба, уже старая, мне муж нужен, чтобы спокойно с ним было. Прости меня, но не могу я с тобой. А ты еще найдешь себе женщину, вот их сколько вокруг молодых, хороших.
Он потянулся к ней, слизнул слезинку.
– Танюш, да мало ли какие люди бывают. Кто пьет, кто дерется, кто ворует… Вот будет у нас сын – и все, как говорится, завяжу…
– Он нет… Ванечка.
Морщинки на ее лице совсем обозначились. Жалко как людей-то…
– И не будет у нас никого. Не ездила я к своим, на аборте была.
Жалко как людей-то. И себя жалко.

4

Вечером у станции метро ВДНХ можно встретить молодого мужчину, который подходит к людям, низко опустив голову, и жалобно просит:
– Дайте копеечку!
Вот он подошел к невысокой женщине. Она в страхе прижалась спиной к колонне.
– Дайте копеечку!
Женщина ссыпала ему в ладошку горсть монет, видимо, заранее приготовленных. Мужчина взял одну, остальные вернул.
– Дайте копеечку.
Многие дают.
Кто-то попытался заглянуть в его взгляд. Не получилось. Снова сунул мужчине копеечку и снова попытался –и отошел, раздосадованный.
Глупый… Иначе бы он во всю жизнь, на полном скаку, вдруг, останавливался и со страхом озирался, ища то, что так внезапно обволокло его душу смятением.
– Дайте копеечку…
Дайте – и прочь, прочь.



1970, ноябрь 1981
Москва