Игорь Карпов. Запах молодости сон по заказу

Игорь Карпов

Запах молодости (сон по заказу)


Спать – долго, расслабленно-сладко – спать. Часов бы с восьми вечера и часов до восьми утра. Иногда проснуться от нежелательного сновидения – и заказать себе другое – приятное, ласковое, вкусное – и погрузиться – от земли в бесконечные легкие облака упасть.
Пусть просеребрится колокольчиком “пап, позвони Карлу Марсу”, пусть откуда-то прогудит “тебе сегодня к скольки?” Не к скольки. Сегодня я сплю.

Сплю я сегодня. Вижу солнечный теплый светлый летний день.
Вижу совсем молодую крепкую тельцем, ровную кофейным загаром девушку. И мне радостно. И у меня нет никаких “комплексов”, ничего не мелькает ни в сознании, ни в подсознании. Я ее только чуть-чуть поцеловал в губы, какие-то прохладно-прозрачные, только обнял, только опустил руку туда, где она уже женщина.
Это будто только начало нашей с ней встречи. Мы лежим тихо так, обнимая друг друга, и ее рука у меня на мне. Вокруг ходят какие-то люди. Мы должны тоже куда-то уехать, в город. И там нас ждет встреча друг с другом. И девочка, тоненькая, невесомая на моей руке, и лицом тонкая, радостная, говорит о скорой встрече.
Не помню, чтобы у меня к ней было обычное неудержимое желание, бычье: женщина рядом, – когда мутнеют глаза и ноздри шевелятся по-звериному.
Рука моя после нее – не сказать словами, как утром ранним летним: вздох – свежесть, глубже – свежесть. И ощущение, что это не отдельный ее запах – так пахнет она вся, чуть уловимо – и от поля что-то, и от детского, молочного. И вся так пахнет – и телом, и душой – всей собою.

Сейчас, когда я пишу это, когда я уже проснулся, облился холодной водой и мне тепло, когда пью чай и курю первую сигарету, когда уже мелькают в уме – отчет по службе, фразы мужчин и женщин – о заботах, о любовниках и любовницах, о том, что я “вытворял” позавчера, вырубленный десятой, может быть, двадцатой рюмкой водки...
Сейчас, когда за окном холодное ноябрьское солнце, холодрюга скоро – на многие месяцы, когда мне надо двигаться, что-то организовывать, идти – хотя бы вниз, сигареты кончаются...

Эта девушка радовалась встречи со мною. Светлая радость ее была в поцелуе, в прикосновении, в ожидании того, что скоро должно было произойти между нами – совсем нежное, светлое. Радовалась – просто – как естественному, праздничному, будто естественно, что жизнь празднична.
Тогда, во сне, я понял, что происходит, какой это запах – молодости и свободы, когда радостно и свободно объятье, когда радостно и свободно прикосновение, когда радостен и свободен поцелуй.
Помнится именно это – радость и свобода, свет и тепло. Это – как атмосфера, как среда, и внутри этого – прикосновение, поцелуй.
Но, видимо, что-то было... где-то, внутри... Что-то все-таки было, что-то стояло за спиной, но вспомнилось сейчас, в воспоминании. А там, во сне, – тепло, свет и радость. Покой – как покойно солнце летом, как покойна была ее радостная улыбка.
Она, молоденькая женщина, или совсем девчонка, радовалась мне, мужчине, как радовалась и себе, своему светлому желанию.
Мне не надо было, это я уже сейчас понимаю, что-то преодолевать в себе и в ней – возраст, муж, другой любовник, опасения, расчет, тяжелое нутряное желание.
Я знал, что дам ей только радость, что оставлю в ней только светлое. Она была со мною вся – всей жизнью, всеми грядущими возрастами, и в то же время оставалась молодой – светлой, радостной.
Когда я проснулся, как-то – не разумом, не чувствами даже – просто собою всем – знал, что такое счастье – это радость, свобода, запах молодости.
Я знал, какую любовь я буду ждать...

Я написал “буду ждать” – и почувствовал, как потяжелели морщины на лице, как все это – “было”, “буду” – несбывчиво, невероятно, мимо-летность грани сна и яви, и сейчас все потухнет в хмуром ноябрьском утре.
Я вспоминаю свою молодость – весь наш круг, парней и девушек. Разве могло быть такое? Разве можно было быть такою? Разве тогда, в нас, в молодых, жизнь не насовала уже всего – опаски, оглядки, недоверия, сомнений, что омрачало наши первые объятия, первые поцелуи? Разве не было выяснения отношений, звонков, срочных телеграмм, растущего в девочках нашего молодого жеребячьего семени – и свадеб, быстрых, шумных?
Я вспоминаю ее крепкое радостное тело – и главное: отношение к происходящему, радость. Я перебираю в уме всех знакомых женщин, от шестнадцати до сорока лет, хотя бы тело ее подсказано кем? И вроде бы догадываюсь, но даже здесь, в этой дневниковой записи, я не решаюсь назвать имени. Вдруг завтра со мной что-нибудь случится... Мать, отец, жених, муж, любимые ею мужчины... Нет, будет ложь. Ложь – хотя бы по отношению к кому-то.
Нет, нет того запаха, той свободы – значит, и догадка моя неверна. Значит, нет в жизни моей реальности, которая была бы хоть чуть-чуть, хоть капелькой во сне.

Опять чай, опять сигарета. Опять ощущение усталости: всю жизнь я перебарываю людей, мужчин и женщин, чтобы не отстраняться, не отчуждаться. И всю жизнь люди перебарывают меня – на какой-то свой лад.
В те свои шестнадцать лет я сочинял: “Люди, люди, чем же я виновен, / Что от дремоты срываюсь в утро...”. И вспоминаю, что уже тогда это “вутро” напугало меня своей несовмести-мостью с тем, что хотел сказать, что сказалось – и что было внутри меня.
И долго не мог я взять авторучку, пугаясь слов.
И до сего дня недоумеваю: какие выдумщики эти поэты, писатели. Даже в лирике, наиболее близкой к душе, даже в автобиографических пове-ствованиях – игра в “я”, какое выдумывание себя.
Полное собрание сочинений: шесть томов, де-вять, двадцать, девяносто... Все о себе, о себе. И ни слова правды – о себе. Пусть жизненный порыв выливается не в убогое "вутро", а в “Выхожу один я на дорогу...”. “Выхожу” – а в жизни – куда, зачем: чтобы убить человека или быть убитым челове-ком, назвать убийство дуэлью? Веками эволю-ционировать – ради этого – “дуэлью”? Чтобы – не съесть сердце врага – дикость – продырявить это сердце пулькой.

Но ведь я видел ее, ощущал ее совершенно реально. И проснулся с этим ощущением, с мыслью – радость, скоро, здесь, в городе. Я и сейчас помню запах ее, тот запах, единственный, никогда в жизни не ощущаемый мною. Не может такого быть: все равно сон складывается из чего-то, земного – реального.
Как мне жить теперь – без вечного желания еще раз ощутить этот запах – эту радость и свободу? Если бы я был индусом, я бы сказал: в какой жизни моей я встречал ее? Но и это не спасло бы меня: нет такого в жизни, такого запаха молодости и свободы.
Опять ложь и глупость: ничем не пахнет молодость, и уж тем более свобода – пустое слово, существительное, абстрактное понятие.
Когда в мои шестнадцать лет приехала девушка, которую я любил, когда мы остались одни в квартире, и я прираздел ее и целовал ее груди, краем глаза увидел на стуле в углу комнаты лифчик: ее лифчик, белый и грязный. Я понимал: она только что с пыльной грязной работы. И не понимал: эти груди, белые, нежные – и те грязные бретельки, грязные ободки на чашечках. И потом сколько раз в жизни я был поражен тем, как женщины всех возрастов просто-обыденно-приземленно относятся к своему – женскому.

Не хочу соглашаться – “Любовь – это когда хочется того, чего нет и не бывает”. Что же тогда вокруг этого столько слов? “Мысль изреченная есть ложь”. Почему? Может быть, потому, что “мысль изреченная” есть уже не мысль, а нечто совсем другое, что было мыслью, когда было внутри меня, внутри моего сна? Было мыслью, но стало? “Изреченным”?

Я спокойно сижу, курю, пишу. Мне уже нечего волноваться в жизни, только внутри где-то страшно, глубоко внутри. Этого никто не увидит, мы научаемся быть равнодушными к тому, что внутри нас.
Страшно: “изреченное” довлеет, переламы-вает нас, делает нас кем-то иным – не-нами. Фан-том, то, что мы сочинили как слово, назвали сло-вом или культурой, и теперь мы – как рабы – не можем выбраться из-под обломков нами же созданного и нами же разрушенного Карфагена.
“Всякое движение мысли у меня сопровожда-ется выговариванием. И всякое выговаривание я хочу записать”. И назаписывал, насочинял, навы-думывал.
Как страшна человеческая судьба, неотдели-мая от человеческого слова, от человеческого самовыдумывания.
Выдумать себя и страдать, что не соот-ветствуешь своей же выдумке, себе сочиненному на свою погибель. Чуть не сказал “реальному”, но “реальный” я – это не такая же ли выдумка, как я “сочиненный”?

Запах молодости – сон по заказу – печальная ложь. И тогда, шестнадцатилетним, вовсе ничего я не испугался, никаких слов, а всю следующую жизнь, до сего дня, до этих строк, – сочинял, выдумывал. Хотя тогда, в юности, чем больше я сочинял, тем больше чувствовал свою непо-хожесть на других людей, отстранялся. И юношей – жалко мне сейчас себя, того – мечтательным, худым, высоким юношей... да любить бы дев-чонок, жить реальной жизнью... уходил в лес. И там, ночью... выл. И ни одна волчица – ни душой, ни телом – не услышала этого воя, он был не по ней, – может быть, по звездам, которых замела ранняя ноябрьская метель.

...а может быть, по этой – из сна: звериный вой – по нежному, теплому, радостному. Этого я не могу понять: вой – по волчице, по суке, но вой – и легкая свежесть... Это несовместимо, само со-поставление – лживая выдумка моей челове-ческой – на все угодной – фантазии. И ложь, и фантазия – что через сколько-то лет нашлась волчица – услышала... Нет, так, как тогда – в шестнадцать лет, я больше никогда в жизни не выл. Женщины меня заказывали “сильным, дерзким, искрометным” – таким и был с ними, так и писал о них и о мужчинах.

Запретить и мне и писателям – писать. Пусть пишут себе в карман, сколько поместится, а высовывается – отбирать и сжигать. Ну сколько можно – уже сил никаких нет, как ни живи – ты уже кем-то описан, т. е. сочинен, и будто живешь по сочиненному кем-то.
Запретить им видеть сны “по заказу”, запретить им бродить по жизни – и по жизням – в поисках каких-то “запахов молодости”.
Нет, никто не запретит. Наоборот – назовут гениями, дадут премию, позволят безбедно жить. Только пиши, сочиняй, только дай нам побывать там, в запахах молодости, в твоих снах, заказанных тобою.

– Пап, нам по истории задали нарисовать родословную.
Нарисовали.
– А где мои дети?
– Детей – вообще-то – нужно сначала заиметь.
– Ну, ладно.

Что “ну, ладно”? “Ну, ладно”, что не оставили в схеме места для детей? Или “ну, ладно” – заимеем?
Шустрое какое молодое поколение.