Игорь Нега. Игра-в-я

Игорь Нега

Игра-в-я


Что такое “игра-в-я” - не знаю. Может быть, это такая огромная-преогромная “вещь-в-себе”.
Бытую (от “бытия”, а не от “быта”) на кухне, в Москве, у приютившей меня дамы, которая через комнату стучит на машинке: пишет очередную диссерта-цию. И мне бы надо подиссертацииро-вать: берусь за ручку, чтобы сделать вставку в статью “Автор и авторолог как субъекты деятельности”, чтобы уточнить понятие “игра”:
Игра  это...
Но дальше рука сама собой выводит:

Я - Ф. И. О.
Я - борода.
Я - 42 года.
Я - литературовед.
Я - дачник.
Я - отец. Я  сын.
Я - муж.
Я - любовник.
Я - автолюбитель.
Я - баритон.
Я - мужчина…

И-далее в строчку (не столбиком):
Я - человек среднего достатка,
т. е. тот, кто после зарплаты курит More (Mentol Filter cigarettes. Made in U.S.A.), а до  Беломор-канал. Папиросы. Класс третий (точнее пятый). 25 шт. А/О “Моршанская табачная фабрика”. ГОСТ 150581.
Вдруг приходит на ум, что просто...

I

Я – лошадь. Я перевожу-переношу грузы с Киевского вокзала на Юго-Запад. Я волочу за собой тележку с чемоданом, сумкой и коробкой, которая, коробка, то и дело - на то ей и дело? - падает на асфальт и так содержательно, а не фор-мально хрякает. На ней надпись: “Ку-хонный сервиз”. Волочу - от метро до общежития, во славу, кажется, Цуммер-мана (или Зудермана), которого диссер-тациирует моя знакомая, коллега, хозяйка грузов.
О, Цуммерман мой, Цуммерман... пою я. У меня мягкий красивый, как говорят женщины, баритон. И думаю: был я аспирантом и также что-то нес, вез, волочил на подкашивающихся коле-сиках. Теперь я на десять лет “старее и хуже” - ка фэ эн и стар. научн. сотрудник (как только этот мир не обзовет человека!), вроде бы тоже пишу - автора-баловника-игромана, но я по-прежнему что-то волочу за собой. Потею в жарком июльском солнце, прыгаю, чтобы поймать на лету надпись “кухонный сервиз”, чтобы три других упряжки, поотставшие от меня, не заметили, какой кухонно-сервизный...

Я – шутник. У меня нет пропуска в общежитие. И чтобы меня мальчишко-по-види-мому-омоновский охранник легче затормозил, я шучу  играю на снижение:
- Вода есть?
Я знаю, что теплой воды в общежитии нет.
- Загнанных лошадей надо напоить,  опять вышучиваюсь я.
Мне хочется сказать: “Загнанных лошадей надо обмыть”. Но я не говорю так, потому что сам не понимаю, чего хочу, чтобы обмыли мое влажное тело прохладной водой, или чтобы скорее выпить обещанного хозяйкой груза холодного шампанского с ананасом. А может быть, мне, как литературоведу, хочется проци-тировать: “Загнанных лошадей пристреливают...”. Не правда ли...

Я – человек, “приятственный” в общении. Груз доставлен, раскидан по комнате. Другие лошади - тройка докто-ранствующих дам, отдышавшись и отпо-ившись шампанским (с селедкой), сло-весно допотевают - политикой, нацио-нальным вопросов, бытом переселения из независимой Украины в независимую Россию.
Интересно, что у подвыпивших дам разговор “исчерепывается” теми же темами, что и у подвы-пивших мужиков.
Мне нудновато, и я перебираю книги, журналы, валяющиеся вокруг, и мечтаю побывать с этими дамами на Ялтинских чтениях, чтобы, как мне обещает хозяйка, присосаться к бочонку вина в каких-то там шикарных подвалах. У меня ради такого дела уже и доклад написан: “Чехов и Бунин: два типа авторства”.
Но мечты мои прерывают: “Перестаньте нутрировать”, - цитируют мне “из народа”. Я вспоминаю, что я в дамском обществе и разливаю всем чай. И дамы весело хвалят меня - за то, что я, мужчина, и вот таким кухонночайным образом элегантно ухаживаю за ними, и еще хвалят - за то, что я, мужик, а трезвее всех.
Мне внутренне улыбчиво забавно: и это - я, слушатель литературоведок... и это - я, разлей-чай-дамам. Эх, на Ялтинские бы чтения: я бы там понаразливался.


Я – взрослый мужчина. Милая обижена: не сказал ей, что опять удираю на три года - ты куда, Улисс? как у Джойса, - в докторантуру.
Она плачет, через кухонный стол оплеушит меня моей веселой беззабот-ной давнишней аспирантской жизнью.
 Но сейчас-то ты - взрослый муж-чина.
А мне внутренне недоуменно: оказывается, я еще и взрослый мужчина. Чем же я, сорокатрех-летний, отличаюсь от того, тридцатилетнего, кото-рый “жил только для себя”, или двадцатилетнего - двадцатилетнепрекрасно давнишнего, который любил женщин, одиночество и свою вот такую белибердовую (бледней бредовой) писанину. Я и сейчас люблю то же самое, и все другое, но то, что в пределах женщин, одиночества, писани-ны. Вот такой ...


Я – “непорядочный человек”. Это друг говорит мне, что он мог бы отк-ликнуться на желание женщины, но он (он но, оННо) поря-дочный человек, поэтому возвращается домой всегда вовремя, к ужину, а в гости ходит только с женой. Он говорит, а у меня внутри вопро-сительно-загадочно: я - кто же, если по друзьям и подругам я хожу, естественно, один, и домой, естественно, возвращаюсь, но редко, чтобы после завтрака. По договору мне надо позво-нить и предупредить, если поиск вдох-новения затянется (затянется  куда? кем или чем? Ну, могучий ты мой, русский язык)... за полночь. Естественно, звоню, если до полуночи вдохновение не найдено, а если найдено, иногда забываю, виноват. А на “вместе с женой” у нас есть вместемужеженины вечера, праздники. Я понимаю, ведь...


Я – муж. Хотя порой у меня внутри обалденно фантастично, как в статьях коллег - гринодеров, пишущих о “фан-танстическом” в рассказах и романах Александра Грина. Куда же денешься: жена - это тебе не "Бегущая по волнам", не переиздашь вторым изданием, исп-равленным и дополненным, и гонорара не получишь.

III

Я – эмбрион. Милая пришла на кухню и облокотилась о стол. Это уже невтерпеж, хоть замужем, хоть с вне-замужем (в смысле  хоть дома, хоть в докторантуре). Встаю  весь  и обни-маю, не дав выпрямиться... Впрыгнуть бы вовнутрь и поплыть туда  откуда когда-то выплыл, назад, в тот мир, где я был цельным, гармоничным, единым. А в этом мире к тому же ...

Я – эксплуататор женского труда. ...эксплуатируешь женский труд, а потом еще кричат о женской эмансипации,  говорит приютившая меня дама, пере-бивающая - видищь ли! - в одиночестве - гречку.
Она стоит у соседнего столика, упи-раясь линзами очков в гречневые зерна, выставив попу опасливо в сторону от меня.
Я внутреннее сочувствую: да, коллега, ты встала рано, в пять часов утра, когда я добрался до твоей кухни, чуть позже завтрака (виноват, и тебя не пре-дупредил), часам к двенадцати дня, уже все было готово и сервировано. Как прек-расен, сударыня, твой русский докто-ратский борщ - “Knorr Beef Bouillon”. А скоро и гречневая каша - на второе - поспеет. Живем.
К тому же  между борщем и кашей - ты написала четыре страницы, а ночью, на другом конце Москвы, в моем сне ласковый твой шопот разбудил меня:
 Пойдем, пойдем, хочу написать тебе в ладошки.
Последнее из сна я не понял, зачем мне, эксплуататору женского труда, моча в ладошках. Иное дело, был бы...


Я – любовник - цыпленок в собст-венном соку (состав: мясо бройлеров II категории на костях, соль, перец, мор-ковь. Вес нетто: 325 гр. ТУ 10002011486), подаваемый к гречневой каше. Мясо на костях... кости на мясе... о, великий ты мой терпеливый русский язык!

*   *   *

Итак, теперь я могу ответить на вопрос, что такое игра и закончить главу диссертации.
Прежде всего это - слово, которым я могу обозвать все, что угодно, и на-полнить его моим отношением ко всему, что мне угодно. Ведь я - еще и субъект словесной деятельности, но я и объ-ект чей-то “чужой” практической, обыденной, эмпирической, теоретической, рефлекти-рующей... сыновней, “жениной”, идеоло-гической, докторантской... деятельности.
Теперь я могу зачеркнуть надпись “кухонный сервиз” и напи-сать своим корявым почерков:
Я - человек, который играет в “игру-в-я” – Я.


Москва
10 июня 1995