Игорь Нега. Ноблевская речь

Игорь Нега

Нобелевская речь

Настроение спокойное. Скоро идти – выгули-вать жену – семейный поход – в Музыкальный театр. Пойдем. Нарядившись. Под ручку.
Нарядился – в джинсы – Леви страус энд Ко… дальше не разберу, стерлось, и смотреть… вверх ногами; в джинсовую рубашку – Рамнас 100 %. Мэид ин Индия; в свитер – вроде бы наш, отечественный, коричневый, с желтыми, белыми и красненькими рисуночками.
Надезодоранился – в подмышки – Сельвиас Экстра Фри. 25 эмэл. Панама.
Натуалетоводился – в шевелюру и бороду – Скаре Париж. Еаи де тоилетте Натураль спрай. Е 100 эмэл. 80 %. Вол. 3. 3 эрэл. Ха.
Присел на лежанку в своем кабинете, чтобы перед таким важным событием выкурить сигарету – Прима. Продукция АООТ “Елецкий табак”. Г. Елец. ГОСТ 3935-81. Официальный дилер (почему-то с одним “л”, я – как филолог – лучше бы написал с двумя – “диллер”, так  амери-канистей, как “киллер”). Союзтабак. Тел. в Ижевске (3412)25-47-66.
Пошел в ванную комнату, освежил полость рта зубной пастой – Витадент А. Профилактик тууспасте. Мэид бай Томи Шоу. Касметикс. Вджи 65 эмэл 90 гэ Е, что переводится на русский язык так: «Екатеринбург. АО “Уральские само-цветы”. Зубная паста. Лечебно-профилакти-ческая с фтором. Фтородент, Укрепляет твердые ткани зубов. Предупреж-дает заболе-вание кариуса (в тексте почему-то почему-то “кариеса”, у меня благозвучней). ГОСТ 7983-82».



Примечание. Если мои дневники когда-нибудь опубликуют, то завещаю взять с указанных фирм солидный гонорар – за рекламу. Если фирмы не согла-сятся, то разрешаю заменить их любыми другими – платежеспособными. Деньги перечис-лить моим прямым наследникам. Названия этих фирм, однако, здесь, в рукописи, сохранить. Это для литературоведов, исследователей моего творчества.
Кстати, за использование любых моих рукопи-сей (дневников, писем, черновиков, автографов) с них, с неговедов и неговедков, тоже брать деньги. Нечего хамить, коллеги! Как по конференциям и чтениям, посвященным моей памяти, ездить за педвузовский счет, как диссертации защищать на тему “Мировое значение Игоря Нега” – так это вы… пожалуйста, за милую душу… Вот недавно профессор Б. О. грозился академиком стать, десятка три авторов понаисследовал, а отстегнуть эксплуатируемым писателям… об этом и разго-вора не было.
Только за одну следующую мысль, за ее прямое или косвенное цитирование завещаю взять сто долларов (или сто рублей, если к тому времени доллар опять будет равен рублю).
Естественно, все неговеды и негодяйствующие ведки зададутся вопросом, почему в моих произведениях так часто упоминаются названия фирм, выпускающих вещи, меня окружающие.
Как зачем!

Разве не интересно, не важно было бы знать, какой зубной пастой чистил зубы, например, Иван Бунин? Или какой туалетной бумагой он пользовался? Особенно в своих бесчисленных путе-шествиях по России и странам ближнего и дальнего зарубежья. Пошел он, допустим, в туалет в ресторане “Прага. Из расска-за “Казимир Станиславович” мы узнаем, что там, в туалете, “странно пахло морем”. И всё. Вот тебе и вечно восхвалаемая бунинская изобразитель-ность. А если бы он написал, какая там была туалетная бумага, и сколько и за сколько ее можно было оторвать от общего рулона!
Или еще предположим. Вот сидит Иван Алексеевич под скифским курганом, или под пальмою в Коломбо, на своей прародине, или под тенью “первобытного” верблюда в пустыне, или – опять же в цивилизованном туалете, после волнений от получения Нобелевской премии… Вот взял бы и записал всё это мировое движение товаров. Сегодня бы его творчество изучали не только филологи, но и экономисты, и историки, и торгаши. Не случайно Карл Маркс (или Фридрих) Энгельс так любили Бальзака, знающего толк в товарах.
Я, например, пользуюсь бумагой Альфа. Папиер тоалетову. Позиада а тест РЗХ. 250 листиков.
Конец примечания.


Жена всё еще собирается, гладится, красится.
А я прилег у себя на лежанку и заснул. Приснилось, что я не опоздал, всё нормально, без пяти минут пять – и я на месте, присуждена мне-таки премия, и я произношу свою
Нобелевскую речь,
Только почему-то не в Концертном зале, а в Москве, на Красной Пресне, в подвале, вроде того подала, в котором когда-то Вячеслав Спесивцев ставил с молодежью “Я пришел дать вам волю” Шукшина. Скоро очередные выборы в очередные президенты. Скоро на Русь придет в очередной раз какой (какая, какое)-нибудь “я”– и даст нам… волю. Потом отберет и даст что-нибудь другое. Тоже хорошо.
Кирпичная кладка, канализационные трубы, провода. Романтично. На сцене – люлька, такая, в которой маляры малюют фасады домов.
Вот вроде бы в той люльке стою я. И торжественно – перед всем офракованным и декольтерированным народом – говорю слова. Говорю серьезно, интеллигентно, на чистом французском и одновременно англий-ском языках.
Внутри себя волнуюсь, конечно. Как не волноваться: сейчас дадут мне кучу денег. В долларах, пожалуйста. Две трети этих денег – в большом черном дипломате, прикованном цепью к моей руке, я принесу домой. Жена, конечно…

…встретит в прихожей, помор-щиться, дескать, как всегда, ну никакой совести нет у человека – шляется где-то и шляется, на все у него время есть, и на всех, кроме меня. По-смотрит так выразительно, гуляй, дескать, дальше, и уйдет в спальню. Ладно, я, как всегда, смол-чу, это же не на банкете в Российском государ-ственном гуманитарном университете и не в Ин-ституте мировой литературы им. А. М. Горького задержаться, это же до Стокгольма и обратно, а с такими деньгами и на таможне может быть задержка.
Как рассказывают знающие это дело ребята, подходит к тебе такой маленький, но с пулеметов под мышкой, и в открытую говорит: делись. Ну хоть бы видный какой человек, а то сморчок, пальцем деланый, а туда же, на третью часть намекает.
Ладно, я, как всегда, смолчу. Войду к ней в спальню, поставлю дипломат на тумбочку у крова-ти, в ее изголовье, ключиком отомкну цепочку. И просто так, как самый простой герой Шукшина, скажу:
– Вот видишь, милая, а ты в меня не верила. Наконец-то, и я заработал больше, чем ты вчера в своем товариществе с ограниченной ответствен-ностью
И всё – и уйду к себе.
В кабинете повытаскиваю из карманов, из-за пояса, из носков заначку  оставшуюся от премии треть, разложу по кучкам. Вот здесь, на столике, где сейчас я пишу это, ожидая, когда жена будет готова на предмет выгуливания в наш местный Музыкальный театр.
Одну кучку – сестре и любимой племяннице. Другую – теще. Третью кучку – другу-философу Артсегу. Может быть, он тоже скоро получит Нобелевскую премию за свою книгу “Онтология субъективности”. Может быть, таким образом не только я, но и весь мир признает, что он “современный Кант”, да нет, выше, выше Канта. Может быть, тогда он и поставит мне, как консуль-танту его труда, давно обещанную бутылку коньяка.
Четвертую кучку – другу-фотографу. Пусть осуществиться его мечта. Пусть купит себе огромную коробку макарон и не зависит от выставок в разных там Германиях, Голландиях, Америках. Тебе, Михаил, дорогой, бери – не в долг, так, много ли пришлют с тех выставок, там, между этими выставками и Москвою, тоже всё “веды”, ведают, как запродать твои работы за кор-дон, а с тобой расплатиться пачкой фотобумаги.
Пятую кучку – другу-поэту. Михеич, старик, сколько ты нас всех “правил”, сколько толкал по редакциям, а себе только один сборничек стихов и пробил. Покупай на эти деньги что хочешь. Можешь купить компьютер. И принтер, чтобы самому себя самого и нас всех печатать. Открой собственное издательство. А не хочешь отвлекаться, второй сборник готовишь, купи конвертов – на все! – и в перерывах, как устанешь от творческого напряжения, – пиши нам письма.
Шестую кучку – другу… Обиделся на меня, Ну чем могли – мы с женой помогали: где картошкой, где овощами. Когда я на зарплате сидел, где ж было взять: семья, дети. А сейчас: Нобелевский лауреат – и друг его – нищий. Нехорошо. Деньги не возьмешь, гордый, – я тебе самосвал картошки привезу и у подъезда высыплю. Делай – что хочешь.
Седьмую кучку…
Это – тайна. На эти деньги я куплю миллион роз, обещал, еще со времени той популярной песни. Принесу эти розы в одну маленькую комнату и утрамбую вокруг одной маленькой женщинки. Она будет стоять, шалея, посреди комнаты, я войду с тремя розочками, вручу. Скажу: “Извини, там еще букетики”. Ребята будут заносить, а я утрамбовывать. Плед стащу с кровати. “Держи”. – “Зачем?” – “Как зачем, тебе попку колоть будет”. Утрамбую до верху, чтобы чуть-чуть места оставалось до потолка, чтобы нам с ней в обнимку поместиться. А утром…
Как утром? Будем розы в форточку ногами выталкивать? Чтобы до двери добраться, до туалета?
Это – обдумать.
Как подумал – “обдумать” – так и проснулся.
Ровно пять. Опоздал. Знаю ведь, что ровно без пяти пять в тот Концертный Зал двери закрываются, то есть все в сборе, Королевский Дом и Королевский Двор на месте. А лауреат? Нобелевскому лауреату на собственное торжест-во и опоздать нельзя? Всё у них там не по-русски.
Так как хочу в памяти потомков остаться куль-турным человеком, то некоторые свои действия в беседе со швейцаром оставлю неоформленными письменно.
Помню, что разозлился и там, опять в люльке, продолжил говорить свое высказывание, свою

Нобелевскую речь,

но уже в другом настроении, с металлом в голосе, дескать, это от наших буржуев – вашим буржуям.
Дамы и господа! Жена, сыновья, сестра с любимой племянницей, остальные родственники, теща, друзья и подруги! Выступая с речью на таком высоком уровне, принято говорить очень важное, чтобы эта Речь была опубликована спе-циальной книжечкой в серии “Нобелевские лау-реаты”.
Двадцать лет “пиша”, как говорил великий Бунин, в стол, я понял, наконец-то, главное, что определяет успех творчества.
Главное – не что писать, а как и для кого. Помните, сокрушался великий стилист Бунин: “Как обидно умирать, когда все, что душа несла, выполняла, никем не понято, не оценено по-настоящему!”
Красиво сокрушался, красиво писал! Мечтал получить премию за красоту стиля, слога, а за что получил? Видишь ли, за правдивое изображение “русской души”, то есть за что-то очень-очень политическое. Ну при чем тут наша русская душа? Сколько можно приписывать ей то “широту”, то “разгулье удалое”, то всё то, что Бунин ей приписал?
Времена меняются, человечество умнеет. Как по отношению ко мне поумнел и Нобелевский комитет, который сегодня оценил именно то, в чем я оказался силен и мудр.
Кому, друзья мои, обязан я моими достижениями? Кто навеял мне эту высочайшую свободу – свободу гения – свободу от того, как писать и для кого писать, хотя бы этим объектом высказываний и был многоуважаемый Нобелев-ский комитет? Без кого я бы не состоятся ни как ученый, ни как поют? Без кого мне бы сейчас не дали этот прекрасный черный чемодан, набитый – я надеюсь доверху – деньгами. Конечно, все лучшее в нашей жизни, друзья мои, – от женщины. Всё худшее, правда, тоже. Но главное, что она – вот эта скромная светловолосая, сероглазая, полненькая, пухленькая – жена моя – вдохновила меня на труд, так хорошо сегодня оцененный.
Когда, отчаявшись в своих художественных писаниях (бывают трагические минуты и у решив-шихся на отверженность), я стал пробовать свои силы в науке, стал объективировать себя не в образном метафоричес-ком слове, но в слове точном, и написал теоретическое введение к моему нобелевскому труду…
Я дал почитать это введение именно ей. Я впился глазами в ее взгляд, в ее руки, ноги, живот, ища малейшего внешнего выражения всего того, что творилось у нее внутри.
Лицо ее просияло: она – по-прежнему – первый читатель моих трудов. Потом брови ее сдвинулись: это она поняла, что имеет дело не с какими-нибудь рассказиками, за которые местная молодежная газета мне что-нибудь заплатит, как когда-то – семнадцать рублей, и назвала это повышенным гонораром. Сколько это было в долларах, мы тогда и в мыслях не держали на доллары переводить. Бутылки три прекрасной местной Фокинской водки я тогда на эти деньги мог спокойно купить.
Потом брови ее совсем сдвинулись, на глаза навернулись слезы. Никогда, ни у кого я не видел такого глубокого внутреннего потрясения от создан-ного мною… Лицо ее вспыхнуло ярко красным румянцем, и в этом румянце слилось все наше прошлое и будущее. И тут она произнесла свою

Нобелевскую речь,

благодаря которой и стало возможно это мое столь высокое пребывание над вами.
– Как! – воскликнула она.
Этой речи я посвятил вторую главу моего нобелевского труда, применив метод комплексно-го исследования, начиная с анализа мировоззрен-ческих основ субъекта высказывания и кончая компьютерным исследованием фонетической структуры.
– Как! – вновь воскликнула она. – Я и раньше, милый, в твоей писанине мало что понимала, а сейчас я не понимаю ничего. Милый, ты – гений!
Это, конечно, было слишком сильно сказано: по кантовской классификации, я просто талант. Это чуть ниже гения, но гораздо выше простого умельца.
– Как! – и в третий раз воскликнула она, применяя прием эмоционального повтора, идя по пути градации. – Это великолепно: я та-та-та – как муха на стекле, зарабатываю для семьи, а ты пишешь такую та-та-та… И мечтаешь, что тебе за это что-то дадут. Ты же не для людей пишешь.
Речь ее была лаконична, истинный образец ораторского искусства, но, заметьте, из какой жизненной нашей глубины вырвались эти простые, даже с использованием сниженной лексики, фразы.
И вот тут я прозрел: писать – не для людей. Писать так, чтобы и самому было непонятно, ведь я – тоже человек, я тоже могу быть субъективным. Если один человек говорит, а другой понимает, значит, этот другой уже знает то, что говорит первый! Тогда зачем вообще говорить, писать, сочинять? Зачем уподоблять-ся какому-нибудь “веду”, который не ведает сам, что творит.
Поэтому сегодня у всех нас большой праздник: сегодня впервые в истории человечества Нобелевская премия присуждена… и это, смотрите, так и записано: Игорю Нега – “ни за что”.

Культпоход в театр не состоялся. Мне так – очень! – понравилась моя собственная Нобелев-ская речь, что я ее сразу записал и побежал читать ей, моей вдохнови-тельнице.
Ну сколько раз можно говорить женщине, что я – гений, а не “хам”. Подумаешь, Нобелевскому лауреату даже во сне нельзя частичку от премии отстегнуть на несколько десятков роз.


16.03.96
Республика Марий Эл,
Оршанский район,
усадьба Карповка