Игорь Нега. Протокол чужого одиночества

ПРОТОКОЛ ЧУЖОГО ОДИНОЧЕСТВА





Игорь Нега


ПРОТОКОЛ ЧУЖОГО ОДИНОЧЕСТВА

 
I. От автора, или Не от него



Всем... и другим... виталистам...
посвящаю этот протокол,
это чужое одиночество.
А серьезно так:
всё это – не философия, не мировидение.
Всё это – ложь, мгновения настроений,
застывшие в изуродованном мною слове.

Нормальный человек прочитает –
и плюнет: бред.
Ну и хорошо, ну и ладушки, милый.
Только очень сильно не плюйся,
не швыряй книжечку в сторону,
а то ведь, знаешь,
дурной пример заразителен.
Однажды сбегаешь под кран
мыть руки,
потом будешь
всю жизнь каждую минуту бегать –
мыть руки, ноги и прочее...

Виталистов
надо, конечно, покрепче и подольше...
держать в известных домах.
Общество должно быть единым
в своем психическом самочувствии.
Не так ли?

Хорошие люди придумали
большие и маленькие транквилизаторы.
Пусть санитары активней ковыряют
ложечкой во рту виталистов:
не спрятали бы таблетки под язык.
Пойдут в сортир – выплюнут.
И нормальные люди так и не докажут себе,
где та грань,
которая отделяет их от этих... виталистов.

Хотя кандидаты в виталисты могут иногда...
“Мертвые души” написать, или “Идиота”,
или “Красный цветок” с “Красным смехом”,
или “Протокол” “Чужого” “Одиночества”...
У них и ночь стекает по стене,
и день умчался в пропасть унитаза...

Мы же, простые люди, нормальные,
будем жить в мире с миром.
И не будем плевать в то место,
где так царственно разлеглась
всем доступная
гетера, проститушка, нищенка – поэ-э-э-зия.

Будем стройно шагать
в наше светлое завтра.
И не дрогнем лицом,
не споткнемся асфальтной мякотью,
но как-то поймем и как-то простим,
когда жене нашей – душе нашей –
захочется не нас,
не знакомой супружеской ласки,
не искренности,
не взаимности,
не надежности,
но
боли и лжи.


20 февраля 1981
Москва

 
II. Крик-страх


Молчи. Только тише.
Тише пола, стен, потолка, углов.

Пусть тишина очарует идеей,
пусть пленит многозвучьем,
пусть заколдует таинством,
пусть сведет с ума свободой.

Молчи. Только тише.
Тише пола, стен, потолка, углов.

Так мы победим крик.


22 ноября 1986
 
III. Фантазия в манере Дали



Я написал роман,
а меня пригласили и сказали:
Да брось ты.
И я бросил.

Я полюбил женщину,
а меня вызвали и посоветовали:
Да брось ты.
И я бросил.

Я задумал всех перевоспитать,
а меня обступили со всех сторон...
........………
И я бросил.

Я воспарил душой в поднебесье,
а ко мне подлетели
на быстрых крылышках...
.........…….
И я бросил.


23 мая 1987
 
IV. Человек, который знает всё



Я бежал трусцой невдалеке от инфаркта.
И он бежал рядом:
что делаете, – докладывайте.

Бегу трусцой от инфаркта.

Я сидел у обрыва и любовался закатом.
И он сидел рядом:
чем любуетесь, – докладывайте.

Обрывом – полями – закатом.

Я спал и мне снился человек,
который знает всё.
И он спал рядом:
что снится, – докладывайте.

Человек, который знает всё.


27 августа 1987
 
V. Январь: Путь в год


Н. О.

1

Я иду в себя – скорее, неизбежней.
Но человек плюет в ветер –
И я утираюсь обледенелой дорогой.
Не трогайте меня.
У меня, наверное, сотрясение мозга.

2

Я иду в себя – скорее, неизбежней.
Но шея вдавлена в дорогу карданным валом.
И я беспомощно сучу ногами весенний мусор.
Не трогайте меня.
У меня, наверное, сотрясение мозга.

3

Я иду в себя – скорее, неизбежней.
Но в зеркале собака скалит зубы.
И я бегу себя на четвереньках
                асфальтной мякотью.
Не трогайте меня.
У меня, наверное, сотрясение мозга.

4

Я иду в себя – скорее, неизбежней.
Но ветер шомполами хлещет спину.
И я валюсь в размокший путь.
Не трогайте меня.
У меня, наверное, сотрясение мозга.


22 ноября 1986
 
VI. Протокол чужого одиночества
(№ 1 от 19.08.86)


Маме
§ 1

На табурете, в углу комнаты,
                сидит человек.
И смотрит на потолок,
В котором набухает дождь.
Не выходите на улицу во время дождя.
Бедный человек. Что с ним?
Странный дождь. Что с ним?

§ 2

На кровати, у стены, лежит человек.
И молчит в капающий с потолка дождь.
Принимайте душ после дождя.
Бедный человек.
Странный дождь.

§ 3

На полу – в центре – вдоль – человек.
А вокруг – дождь.
Берегите детей от дождя.
Бедный человек.
Странный дождь.

§ 4

Потолок протекает сплошь.
Только столб света –
от люстры до лица – сух.
Дождик, дождик, кап-кап-кап...
Бедный человек.
Странный дождь.
 
§ 5

Струйка воды, искрясь током,
медленно стекает с люстры,
Метя в глаз.
Полюбите дождь,
отравляющий душу сомнением.
Бедный человек,
мертвый, убиенный дождем.
Странный дождь, проникающий всюду.

§ 6

Дождь льет воедино верх и низ,
правое и левое,
Превращая жизнь в дождь.
Это – реквием дождя.
Бедный человек, оплаканный дождем.
Странный дождь.

§ 7

В глубине ночи проснулся человек
От проклятия трех капель дождя.
Черви любят дождь?
Бедный человек.
Странный дождь.

Как ты тяжел, дождь, –
В железобетоне чужого одиночества.
 
VII. Декабрь: Прогулка с несчастнейшим



С. Д.

1

Ты говори. Я слушаю тебя.
Отрешенно – от проходящей мимо женщины.
Она в демисезонном пальто.
И тем невзрачна.
Но я помню ее летней -
В светлых брюках, облегающих бедра.

2

Ты говори. Я слушаю тебя.
Отрешенно – от темной улицы,
морозно уходящей в ночь.
Мы не пойдем по ней.
Мы пойдем кругом
четырех углов кладбища,
Заставленного
железом, резиной, стеклом,
Живой собакой посредине.
Собака не лает на нас.

3

Ты говори. Я слушаю тебя.
Отрешенно – от зимних недугов своих.
Ведь теперь я – хворь.
До мая, до тепла.
Не улететь отсюда, не птицы.
Не покинуть кладбищенского круга.
Здесь и на самом деле было кладбище.
 


4

Ты говори. Я слушаю тебя.
Отрешенно – от теней, скользящих мимо –
Скоро, целеустремленно – в покой, в уют.
Они протаптывают тропинку
от нашего круга –
Во все стороны.

5

Ты говори. Я слушаю тебя.
Отрешенно – от себя, ведь только мне
Ты можешь говорить.
Только я не испугаюсь твоих блужданий.
Стоны столбов страшнее.
Пусть не услышишь ты их проклятий,
их пророчеств.
Пусть фонари освещают
снежные купола машин.
И звон кандалов пусть кажется тебе
Звоном собачьей цепи.

6

Ты говори. Я слушаю тебя.
Отрешенно – от влажного, тихого желания...
Схватить твой язык
И припаять его холодом
к четвертому столбу,
Пока свободному.


18 ноября 1986

 
VIII. Как это приятно



Сегодня был я в стране дураков.
И сам был дурак.

Как это приятно: все вокруг дураки
и сам дурак.

Мне говорили – и я верил.
Как это приятно, когда тебе говорят –
и веришь.

Мне говорили: белое, и я верил: белое.
Мне говорили: черное, и я верил: черное.
Мне говорили: умный, всё ради тебя.
И было так приятно думать:
умный, все ради меня.
Мне говорили:
переходи улицу в местах перехода.
И я готов был всю жить ждать
                зеленого цвета.

Мне говорили: думай.
И я думал:
дурак, все вокруг дураки,
белое, черное, умный,
перехожу улицу в местах перехода…

А вон тот притворяется, что он дурак,
на самом деле он почитает себя умным.

Как это неприятно.


17 ноября 1986
 
IX. Смерть просветителя



Какой я плохой:
Под моим окном засохло дерево.
Какой я плохой:
Жена экономит на зубной пасте.
Какой я плохой:
Не умею говорить правду.
Какой я плохой:
Не выполнил план деторождения.
Какой я плохой:
Не мыслю самостоятельно.
Какой я плохой:
Не знаю того, чего никто не знает.
Какой я плохой:
На закате моя тень длинная и тонкая.
Какой я плохой:
Я умер, никого об этом не спросив.

Какой я хороший.


22 ноября 1986

 
X. Птица, рука, дерево



1
Кошмары – тяжелокрылые птицы.
Ночью не можешь понять, вылетели они из тебя или нет.
Днем они – как расслабленная сном чужая рука давит горло.

2
Когда стало ясно, что ребенок будет жить, он вышел из дома и пошел.
Когда дети набрели на человека, висящего под деревом, они услышали.
Слова летели черными птицами и мертво падали.

3

Маленький беленький зайчик лежал на лугу.
Он вертел головкой из стороны в сторону, сгибался комочком, вынимая изо рта соску и тихо.
Стоны его пушились одуванчиками.

…дети, зайчик, цветы.


18 мая 1987

 
XI. Несовместимость



Я проснулся – как всегда – среди книг.
Но я проснулся от смутного ощущения не-совместимости. Это ощущение снилось в дет-стве и юности: будто тело вытягивается – частью в одну сторону, частью в другую. И от этого соединения жизни – моего тела – и нежиз-ни – мертвого раствора – исходит тяжкий запах несовместимости.
Я лежал и смотрел. В уходящую даль стен. Видел, как эту даль устремленно загромождали люди. Кого-то из них подбрасывало к верхним полкам стеллажей, и тогда падали со стен книги. Или тут же погребенные потоком людским. Или парящие над головами.
Я встал у края, чуть подался вперед, в пол-ной уверенности: не сдвинуть, ибо: давление людей и давление пропасти уравновесило ме-ня. Непоколебимо.
Я стоял и ждал, окаменев на движущейся в меня лавине.
Я присел у обрыва, спиной в переплеты книг. И думал: что?
Справа – яма с чем-то булькающим.
Слева – застывшая лава человеков.


17 октября 1985
 
XII. Красное смещение



Эксперимент проводили в тайне. Я присут–ствовал пятым среди четверых в красном. Перед стеной-экраном, за которым мертвенно бе-лело четырехугольное пространство, обитое бе-лой материей. Вероятно, крепкой. Не ковырнешь, не царапнешь. И сам, хоть головой бейся, не поранишься.
На испытание выбрали четверых. Мужчины, женщины. И пятого.

Четверо вошли в комнату, посмотрели по сторонам. Увидели друг друга и белые стены. Разошлись каждый в свой угол.
Они одеты обычно. Только в их лысые голо–вы вторгнута тонкая проволока. Торчит антен–ной из белых куполов.
На середину комнаты въехало кресло. В нем – он, пятый, зафиксированный. Он гол и лыс, и четыре электрода покачиваются из его головы. Лицо кривится в дурашливой улыбке идиота.
Над стеной-экраном загорелась надпись: “Внимание! Эксперимент начат”.
Послышалось сердцебиение тех четверых, что стоят по углам. И сопение того, пятого, в кресле.
Женщина в левом, близком ко мне углу, вдавилась в стену-экран, глаза ее расширились ужасом, рот разодрал безмолвный крик, растя-гивающий лицо в дурашливую улыбку…
Ха-ха-ха… Смеюсь я пятым среди четверых в красном.


1987
 
XIII. Воспоминание



Из комедии “Шаги по коридору”.
Во тьме и зловонии ткнулся я вверх – за глотком воздуха, за паутинкой света. Сколько-то – долго-долго – держали меня в этом канали-зационном колодце.
Потом меня вытащили, привели в дом, сказали раздеться и принять ванну. Меня ждут пища, вино, женщина. Чтобы скорее получить все обещанное, я скинул с себя грязный халат и упал в теплую, пахнущую морем воду. И тут впервые за все время мучений я сказал себе: живой.
Но вошли они – и ловко и быстро задвинули ванну железными крышками, так, что только голова моя была наружу, торчала, как из рабских колодок.
Вода быстро теплела, будто кипя, и я снова и снова – в ожидании невыносимого – заклинал себя: я – мертвый.
Поверхностью кожи, потом всем собой я… растворялся. И отторжение миллиардом меня от меня захлебывало меня болью. Ава… бо-бо…
Последнее, что помню, переходя в судороги и крик, – зрачок фотообъектива.
Так я сошел с ума.
Но я могу быть нормальным человеком: мне бы только увидеть – на стене, в рамочке – мою испаряющуюся, испенивающуюся – в кровь – душу.


12 сентября 1986
 
XIV. Дверь


Школьное сочинение.

Стою там, где остановился вчера. Или позавчера. Или третьего дня накануне. Поднял руку. Звука не будет, дверь не откроется. Отступил.
Дверь не откроется, не впустит в тепло и уют.
Дверь знает только одну правду – правду закрытости, правду молчания.
Эта дверь в квартиру с одной комнатой.
Эта дверь в квартиру с двумя комнатами.
Эта дверь в квартиру с тремя комнатами.
Вероятно, есть дверь в квартиру с четырьмя комнатами и более.
Ни одна дверь не откроется.
Кто-то – так же как я – стоит по ту сторону двери. Слышу дыхание.
Дверь не откроется. Может быть, это не дверь. Может быть, это женщина. Слышу ее дыхание. Она хочет близости со мной. Думаю о близости с ней. Дверь не откроется. Замочная скважина слишком мала.
Лучше просто стоять у двери. И ни на что не надеяться.
Лучше идти на работу. Иду на работу. Служебная дверь без ручки. Безрукая дверь не откроется тем более.

Нет дверей там, где подвалы завалены гнилой картошкой. В детстве я любил заброшенные двери. Там можно было лечь на дверь и дверью укрыться.

29 ноября 1986
 
XV. Иллюзия и реальность



Иллюзия № 1

Он стоит на сцене и говорит то, что должен говорить.
Я сижу в зале и слушаю то, что он говорит то, что должен говорить.
Все сидящие в зале сидят и слушают то, что он говорит то, что должен говорить.

Иллюзия № 2

Я сижу в заде и слушаю то, что он говорит то, что должен говорить, и думаю, что он лжет.
Все сидящие в зале сидят и слушают то, что он говорит то, что должен говорить, и думают, что он лжет.
Он стоит на сцене и говорит то, что должен говорить и думает, что он лжет.

Иллюзия № 3

Все сидящие в зале сидят и слушают то, что он говорит то, что должен говорить, и думает, что он лжет, и всё принимают как должное.
Он стоит на сцене и говорит то, что должен говорить, и думает, что он лжет, и всё принимает как должное.
Я сижу в зале и слушаю то, что он говорит то, что должен говорить, и думаю, что он лжет, и всё принимаю как должное.

Так “фантасмагорический статус объектив-ного мира”.


1 сентября 1986
о. Шап
 
XVI. Ли



Звонят.
Проснуться ли?
Встать ли? Одеться ли?

Звонят.
Подойти ли?
Прислушаться ли?
Заглянуть в замочную скважину?

Звонят.
Спросить ли: кто?
Ответить ли: меня нет дома
Тихо отойти ли?
Раздеться ли?
Звонят.
Заснуть ли?

Звонят?
Проснуться ли?

Мне ни до кого нет дела, кроме самого себя.
И если тебе ни до кого нет дела, кроме самого себя, ты бы не будил меня звоном, а приснился бы мне.

Звонят.                Ли?


6 сентября 1987
 
XVII. Гносеологический этюд



Правда очевидца – высшая правда, если смотреть снизу – плевком, что пристал к каблуку прохожего.


Правда очевидного – высшая правда, если смотреть вровень, сжимаясь в хрусталик глаза.


Ложь невероятного – высшая ложь, если смотреть снизу, испаряясь сохнущим микробом.


Ложь лжесвидетельства – высшая ложь, если смотреть ниоткуда.


22 ноября 1986
 
XVIII. Жизнь



Белое лежало грудой, человекообразно холмящейся на столе.
Из земли пришедшее стыло готовностью в землю уйти.
И думало, что оно – смерть.


Черное бродило тенями, превращая зеркала в тени.
И думало, что оно – жизнь.


Люди пили за столом чай и смотрели телевизор.


17 ноября 1986
 
XIX. Блеф



Хрипишь? Ну и хрипи своими затемненными легкими. Проклятый инвалид. Кому до тебя есть дело? Не жди жалости.

Не ждешь? Ну и молодец.

Ждешь положенного тебе блага? В нем разместишься, как султан в гареме. Вот кухня, туалет, вот ванна, вот прихожая. Вот комната. Быть может, две.
Вот, рядом, скорая вдова. Обед готовит. Любуйся, наслаждайся, жди.

Дурак, хрипишь.

Умрешь ведь скоро.

Но – я молчу – жди, жди, жди.


17 ноября 1986


 
XX. Метаморфозы



Я позвал на ужин жену мою.
И мужа ее.
И жену его – мою жены.

И вот мы сидим в струящемся дымом
и гаснущем свечами интиме.

Нам почти так же переживаемо,
как тем, четверым,
сто лет назад,
роман о которых
“перепахал” нас в юности.


9 февраля 1982
Москва
 
XXI. Молящая о спасении: роман



Читаю роман. Читаю то, как делаются романы. Читаю то, о чем говорится в романах. Хочу написать роман. Вот возьму – и напишу. Но что-то мешает. Это – это: интонация. Она – женская. Звучит во мне – тихо, но глубоко. Начти так – умрешь в сочувствии. И сострадании.
Всё это я говорю кому-то. Значит, надеюсь на эхо. Зачем мне искаженное, акустическое я? Не знаю.
– Вот я, живая, люби меня. А ты все рисуешь, глупый.
Блещет в сознании: два слова – “Бочка Данаид”.
Роман готов!
Только-то и всего: бочку чем-то заполнить. Точнее… Не знаю, что точнее.
Я напишу роман, забуду его и когда-нибудь вспомню – как что-то чужое.
Я хлыну потоком в твою бездну. И меня будет так много, что бездна не выдержит моей нескончаемости. И я прольюсь через край.
Гиперместа умерла. Она была хорошей женой.
Я избавлю Данаид от проклятия.
Но я не владею ремеслом бочара.
Я не могу отправить женщин за водой к реке или колодцу. Мне не хватает реалий в описании того, как одна из них поскользнется на обле-денелой досточке у колодца и упадет на свои же ведра. Или бедра – не знаю.
Лучше так. Лето. Двор – пространство, огоро-женное домами. Бочка – железная, сорокаве-дерная, такую помню у кого-то из друзей в саду – стоит около подъезда, и пусть не пятьдесят, а хотя бы пять женщин, моих подружек-соседок…
Туда-сюда, туда-сюда…
Носят ведерками воду. А одна – самая здра-вомыслящая – маленькой кастрюлькой. Знает: все равно эту прорву никогда не заполнить.
Другая – вместе с любовником – на балконе шланг пристраивает… Одна-а-ко.
Однако мельчают люди по сравнению с мифологическими временами. Приспосабливаются.
Одни – к веселью, другие – к одиночеству. Как это страшно – женское одиночество.
Нет, не нравится мне такое начало романа: какие-то выплески из жизни, из бытовой литера-туры, из загнанных лошадей, которых пристре-ливают, не правда ли? Не правда.
Но движение есть. Хотя бы этот порыв мужской интонации… И это ощущение мужской железобетонности в себе… и покой… и новое возгорание… Кто любил – поймет.
С этого бы начать роман.
– Вот, милая, люблю.
– Люби.
Довольно фантазий. Ни на сочувствии, ни на мужском начале роман не построишь. Я не соб-лазнился – и устремились Данаиды в поисках дру-гих возможностей наполнения тел и душ своих.
Как все странно. Как корежит порой человека. А бывает так красиво, тихо, печально.
Сегодня в жизни сумерек… Я подошел к ней и сказал: “Можно мне любоваться вами?” Я сказал просто и серьезно. Цветку я такое бы не сказал. Ему не надо оправданий. Ей – сказал: все-таки мы – люди.
Она ответила: да, можно. Будто поняла созерцательность моего намерения. И красоту его, рожденную ее красотой.
Я вобрал всю ее.
В отдалении зазывно мелькнуло лицо скифии.
Но это было родное, русское, спокойное уверенностью в себя лицо.
И какой-то намек на глубину, на непости-жимость притягивал взгляд.
Черные волосы и серые глаза. В темноте фонарей – с мерцающим зеленоватым отливом.
В каждом из нас – свой тип женщины.
Еще в юности меня любила такая, старше мена на много лет.
Но эта женщина только входила в зрелость, в пышный женский цвет.
Конечно, я не подошел к ней и ничего не сказал. Это был только взгляд. Он мелькнул и умер в повседневности. Но вот и вспомнился.
Она шла ночной площадью, белой от первого снега. С девочкой за руку. И было ясно, что третьего существа с ними не было рядом. Они вдвоем – мать и дочь – на белом свете.
Я взглядом всю впечатлил ее в себя. И в поступи ее было то, что есть в женщинах черных волос и серых глаз с зеленым отливом…
В поступи ее было то, идущее от надежды. Это не прошло бы, не забылось, не стерлось, когда бы….
Когда бы мы проснулись.
Любовь, пресыщение, спокойствие, спешка, старость, болезни, горячка растерзанности или скользкая прохлада. Все было бы – и прошло. А она была бы также желанна, далека, непости-жима.
Боже мой! Даруй нам красоту в любви. Что нам и делать на этом свете – как ни любить друг друга.
И как бы все-таки начать этот роман.
Нет, и это начало мне не нравится – слезливо, жеманно.
– Это я шла через площадь. И приказала ему: смотри! Это я ступила длинными стройными ногами по созерцательности его намерений.
Передо мной сидела она, старая, мудрая.
– Начни свой роман с любви к женщине, молящей о любви.


28 октября 1986




 
XXII. Как живешь, Августа?



И вновь – несколько лет. И вновь – случайная встреча. И вновь – вечно молодое или вечно старушечье лицо – кости, обтянутые кожей.
И вновь – мое вопрощающее:
– Как живешь, Августа?

– А  как ты думаешь, какое у меня самое большое желание? Нет, не деньги. Нет… фи… о муже я уже не думаю, нет, не дети… Я хочу свободы. Я хочу скорее на пенсию. Я уже подсчитала: шесть лет, три месяца и вот пят-надцать дней. Мы с подругой в то воскресенье журавлей смотрели. А в по-за-то на болоте клюкву собирали. В лесу хорошо. Там я свободу нахожу…

– Как живешь, Августа?
– Ты тише. Я боюсь, понимаешь, говорить громко. У меня всё поносы случаются. И вот живу и боюсь.

– Как живешь, Августа?
– Мы с подругой телеобъектив купили. Ходим в поле самолеты фотографируем. Однажды нас за шпионов приняли: мы в какую-то зону забрели. А страхи – помнишь говорила? – прошли.

– Как живешь, Августа?
– Я теперь не фотографирую. Как что сфотографирую, так это и умрет. Я не хочу мерт-вого. А объектив – помнишь? – мы в комиссионку отнесли. Тяжелый, да и отнять могли.

– Как живешь, Августа?
– Я теперь падаю. То с забора упаду, а то со стула в конторе. Ножка подломилась.

– Как живешь, Августа?
– Я теперь ничего не боюсь. И не падаю. Я теперь очень смелая. Я теперь ссыхаюсь. Такая пора в жизни женщины, ну, девушки.

…Мы с подругой мотоцикл купили. Нет, самый простой, без коляски. Завтра на Волгу поедем. Там лодка дырявая с цепью. Вот мы кусочек отпи-лим. Будем мотоцикл привязывать, чтобы не украли. Нас все ГАИ останавливает. А я им гово-рю: да не останавливайте вы нас, у нас же мотор глохнет.

…Мы с подругой в то воскресенье журавлей смотрели. А в по-за-то на болоте клюкву ели. Там хорошо. Там я свободу нахожу. Так что скорее бы на пенсию. Кусочек хлеба и воды без сахара. И мне хватит.

– Так и живешь, Августа?
– Так и живу.


5 ноября 1986







 
XXIII. Здесь живет Фуфала

Тебе –
да не сбудется предрекаемое

Теперь я счастлив. Я там, где нет этих… Проемы есть, а этих… нет. Тех, что бьют в спину, в плечо, в голову. Тех, что бесцеремонно отталкивают, требуют сместиться. Тех, что хотели загасить нашу свечу.
Недавно я был в том доме, где звучали стихии твоей возвышенной души. Дом разрушался. Даже ступенька, между седьмым и восьмым этажами, на которой ты запнулась, пропала. Ее, железобетонную, вероятно, изгрызли крысы.
С трудом, где как, пробрался я через обвалы печальных конструкций на десятый этаж, нашел третий блок – справа от лифта.
В твоем жилище было все по-прежнему, сор только, грязь. А так… стены, углы, паркет, двери…. Даже надписи на всех пяти дверях сохранились – Здесь живет Фуфала – Здесь живет Фуфала – Здесь живет Фуфала – Здесь живет Фуфала – Здесь живет Фуфала.
Но ты жила не “здесь”, как это могут подумать наши потомки, то есть не за… а около, в окружении…
И они больно били тебя, будили по ночам, мешали слагать стихи, гасили нашу свечу.
Я сел на ящик в общем коридоре и смотрел в твое жилище, и вспоминал тот последний вечер. Вечер бунта, когда мы с тобой посмели встать вровень. И превратить их, рабов, в существ гордых, непоколебимых…
Жить на пересечении стольких дверей – и быть такой одинокой! Лучше собачья моя конура около деревянного дома, прорастающего землей, травой, деревьями. Я звал тебя в свой мир – пахучей лебеды, пыльных лопухов, скрывающих ото всех деревьев. Я звал тебя…
Тогда – я сидел, как всегда, спиной в свою – входную – дверь. В полуметре от меня – ты. Я молчу, ты читаешь новые стихи. Ты тоже сидишь на полу, тоже спиной в дверь, что напротив моей двери. Между нами романтично горит наша – большая, стеариновая, новая – свеча. Я изредка разливаю из “бомбы” в граненые стаканы. Что нам хрусталь, серебро? Нам на закуску и сладкая помадка по шестьдесят копеек полкило нравится.
Но слева от меня, справа от тебя – самая мерзкая, самая склочная дверь. Она властвовала над нами, и от нее зависела жизнь наших вечеров, и жизнь дверей, что были справа от меня, слева от тебя, дверей в туалет и ванну.
В тот вечер эта мерзкая дверь пропускала на нас запахи пьяного застолья, гасила нашу свечу, то ослепляла нас, то бросала в нас тени, которые долго метались по твоему жилищу.
Она пропускала к нам звуки.
– Всё сидят? – Сидят. – Фуфала всё стихи читает? – Читает. – А может, мы им мешаем? – Мы десять минут не войдем. Ребята, вам хватит? – Да за глаза этому, длинноносому.
Ты читала стихи о душе, о том, как твоей душе хочется на волю, в лес, в одиночество, где трава, где поют соловье, чтобы ей, душе, пробежаться босиком по росе. Ты читала стихи о любви и ревности. Господи, как тебе тяжело было, когда он не понял тебя…. Я тогда плакал, слушая тебя, тогда, озирая твое жилище, и сейчас – рыдаю. Чем несчастней становилась ты, тем прекраснее казалась мне. И тем более я ненавидел эти высокие, надменные двери, теснящие меня, да и тебя, со всех сторон.
Двери, они чем-то звенели. Визжали над нами, хлопали нас своей уходящей вверх – во мрак – громадой. Они никуда не выпускали нас и никуда не впускали. Они жили для других, не для нас.
Но в тот вечер мы с тобой были спокойны. Мы наслаждались нашей решительностью и прощали врагам нашим.
И когда свеча почти догорела, ты величествен-но поднялась и прочла свое пророческое, которое должно было сделать нас счастливыми – и весь мир.

Никто из нас другим не властелин,
Хотя поползновения зловещи.
Поскольку заливает стеарин
Не мысли о вещах, но сами вещи.

Я всегда восхищался реальностью и материальностью твоей поэзии, ее движущей меня силой. Я тоже встал, разлил на посошок. Мы громко, уже никого не боясь, грянули гранями, выпили. И я быстро заклинил все двери. А потом, не спеша, наслаждаясь каждым ударом, забил их громадными гвоздями. Забил так, чтобы им перестать быть рабами, чтобы им не вилять, не хлябать, не повизгивать, но быть гордыми, непоколебимыми…
Когда я уходил из воспоминаний о том вечере, о нашем бунте, я снимал все двери на этаже и бросал их в шахту лифта.
И долго я делал это, с вдохновением, любовно ввергая их в бездну.
А надписи – Здесь живет Фуфала – я отдирал и прятал в глубь себя, ближе к сердцу.


16 ноября 1986





 
XXIV. Конспект желаний



Он понимал: еще несколько дней – и он заснет – навсегда, и, засыпая, я медленно думал о себе так, в третьем лице: еще несколько дней – и он заснет – навсегда.

24 августа 1986 года
Долгое тягостное раздумье.
Вот я, существо другого мира, смотрю из мириадов мне равноположенных миров на тех, кто именует себя человечеством. И говорю: Боже мой! Да они думают только о себе, чувствуют только себя, все сравнивают только с собой. Эгоцентризм – их видовое свойство. Они не могут помыслить и почувствовать не-себя. У них для этого нет нужного органа.
Ну уморил ты меня.
Просто он не представляет, какая это мощная и замкнутая система.
Зять, а зять! Три бутылочки, водочки, мы с твои отцом – и – хоть бы что – так-то, зять.
Тебя все в политику тянет, а тебя куда? – в красоту.
О – Уайльд – о…
Только меня, старую, не тронь.
Два-три дня – и всё, как и не было. Иные голоса, иные заботы.
Когда мне нужно переступить порог, в животе что-то булькает – и хочется пропоносить.

25 августа 1986 года
Каждая работа, каждая картина высасывает меня. Я старею, сохну. И никакого просвета.
Вся жизнь моя – вечное пояснение, разъяснение, убеждение. И не прорвать человеку этого замкнутого круга – диалога.
Медленно, стараясь не шуметь, спускался он с четвертого этажа на первый, голый, в третьем часу ночи, и думал:
Почему так корежит душу?
Прогулка материалиста, влюбленного в романтизм.
О – Гессе – о…
Мне нравятся ваши бедра. Шагнуть бы к вам  и призывно заржать.
Ничего нет в нас, кроме неудовлетворенных желаний.
Две идеи – идея Бога и идея коммунизма. Додумать.
Как все просто: я даже расстроилась: постучи: и тебе откроют: снимай штаны, ложись в постель.
Тайна. Ну, если для вас и Юрий Бондарев – ничто, тогда не знаю.
Тише! Об этом буду говорить только тише – стен, углов, сумрака.

26 августа 1986 года
Один из прекраснейших дней позднего лета: тепло, солнечно. Душа бережет каждую минуту. Вечером – застолье с милыми сердцу женщинами, почти молодыми и почти красивыми.
В эпоху безверия – один – пусть верит. В эпоху веры – один – пусть – сомневается.
Ну и охальник он у тебя, Галя.
И опять я говорю вам, верьте в чистоту своих желаний. Хочется тебе женщины – возьми ее, и пусть благодарностью будет разлука.
Лаванда, горная лаванда… Песня лечит душу, эстетезирует страдание. И вот ты вздыхаешь облегченно.
Думаю: на один бы день – на всю страну – мои стихи, мои песни, мои строки… Стал бы мир лучше? Или погряз бы еще более в тягучей тоске.
Страсть, она на то и страсть, чтобы гореть, а не тлеть. И даже смирение только тогда убеждает, когда пронизано страданием, страстью.
В тебе есть изумительная черта: ты можешь внушать женщине веру в себя. Аж летать хочется.
Зато нацеловалась, как в юности.
О – Пруст – о…
Я люблю его. Буду кричать, плакать. Это называется невозможностью, моей невозможностью без него. Убить бы всех женщин. И пусть бы меня мужики растерзали. У него на глазах. Смотри. Так тебе и надо.

27 августа 1986 года
Тягостное, долгое прощание. Вчера они не знали, что ураган швырнет оземь их души. Вчера они были счастливы.
Нет, я их видела. Это плыло мимо меня на большой высоте. Против ветра.
О – Григ – о…
Да, вот сейчас я бы сорвал с нее кожу, ох бы и приголубил.
Я прочитаю тебе свое проникновение: она ушла в больницу на аборт вечером я был у нее какая нетождественность недопустимость для понимания и проникновения это чтобы мы могли видеть себя глазами женщины глазами врага глазами старика глазами не рожденного ребенка глазами своей судьбы.
“Что в душу запало – останется в ней: Ни моря нет глубже, ни бездны темней”.
Стой, путник.
Такие дни делают человека мудрее, потому что понимаешь, что торжествует жизнь.
Меня просто бесит, что я должен что-то скрывать в себе.
И опять говорю я вам: в судьбе женщины все тяжело, но самое возмутительна неудовлетворен-ность желаний.
Это какое-то проникновение.
Долгое… Вот я… ну и … Просто…


28 августа 1986
Озеро. К вечеру – солнце, чуть прохладно. Минута великого покоя. Когда лазурь вод… как в старину.






 
XXV. Расстрел


Тебе, стоящему под люстрой

О рассказе Виктора Гора “Я, смертный”.
Рассказ Виктора Гора – нечто… Или – ничто.
Так, соотнося “нечто” и “ничто”, я исчерпал все возможные интерпретации этого произведения.
Обозначить структуру рассказа в устоявшихся литературоведческих понятиях невозможно. Это – не повествование, не описание, не поток созна-ния. Это и не рассказ, конечно, и не повесть, и не нивола унамуновская.
Ни тебе, ни мне – все эти “ни” и “не” ничего не скажут, ведь они рабы безъязыкие, хотя в них и заключено очарование отрицания.
Всё ясно без слов в этом “рассказе”, потому что слышится он тобою и мною, и Виктором, и тем – смертным.
Человек умер: коротко, обрывно, шепеляво: ум-ее-чилк. Ушел из жизни, схваченный шнуром обще-житской лампочки. Об этом не говорится в рассказе, но я знаю, что это было так, и ты знаешь. Ведь тогда, незадолго до электрического безумия, мы сидели вместе за одним столом – пили – не той чай, не то водку. И мы с тобой тихо следили за чистым движением его лица, думали о себе – в легкой зависти и восхищении.
Да, Виктор, мы были дети. Его мысль стала отцом и матерью нам. Но не мифическая “сила мысли” было то, но то было – душа, пораженная жизнью. И теперь понимаю я, что даже не в этом он превзошел нас, но в предсмертной судороге своей.
Нет в рассказе Виктора – ни светлых волос его, ни улыбки, ни откровений, ни судорог. Но мы знаем, что именно его образ изможден в рассказе неразрешимыми противоречиями нашего бытия.
Человек умер: он вышел в четырехугольную яму двора. И, оглядываясь, как вор, пошел грязными кирпичами стены. И взметнулся душой – в нечто, в ничто. Эхо взрыва метнулось от стены к стене.
Так был расстрелян осколками собственного слова. Он – Виктор Гора. Разрушены мозг, гор-тань, сердце.
Кто поймет – кто поверит. Но мы с тобой зна-ем, что он – тот, герой рассказа и герой нашей жизни, тот, смертный, он пытался вырвать из себя свое слово. И сделал это. Мы видели только нача-ло “осмысления эпохи”. Он пощадил нас, но не уберег себя.
Виктор Гора дал жизнь слову, что возродит нас и детей наших.
Виктор Гора прожег словом глаза наши. И теперь, мучительно пялясь пустыми глазницами в окружающую нас действительность, мы видим только грязные разводы – боли и тьмы.
Потому что жизнь моя, когда умер ты, есть преступление против того, смертного.
Он, смертный, захотел свободы – от слова, от мысли, от сознания. Всё несвободное в себе он захотел отделить от себя, прислонив к стене, чтобы мы, щенки из подворотни, видели.
Виктор Гора принял на себя расстрел слова. И оно упало, извиваясь в судорогах, в злобе и ненависти к человеку. Оно смердело искаженным в кровь лицом.
Но сто лет назад слово прадеда моего захлебнулось в разбухшей по весне Ярани, захлестнутое льдиной. И вот теперь правнук его принял крещение.


26 декабря 1985
Киров
 
XXVI. Элементарная генеалогия



Я девкой простоволосой рву полевые цветы:
– Любит – любит, плюнет – поцелует, к черту пошлет – к сердцу прижмет.

Я усатым солдатом валюсь в германский окоп:
– Солдатушки, браво, ребятушки…

Я бабой, трясущейся от страха, подслушиваю у ворот свою судьбу:
– Такие алименты не нужны нам в опчестве.
Я мужиком густобородым скачу по снежной лесной дороге:
– Слушай, племяш, а чо такое алименты?

Я матерью пятидевчатой возвращаюсь в свой дом.

Я стариком седоволосым радуюсь Победе.

Я телом умершим оставляю свою сгнившую пятку в руке, меня обмывающей:
– Солдатушки, браво…

Я хрипом и вздохом последним вонзаюсь в сердце внука моего:
– Любит – не любит…

Я благоговейно творю молитву над могилами вашими.

Они похоронены на разных кладбищах, на старом, которое скоро снесут, и на новом, которое, может быть, дождется и меня.


10 ноября 1986
 
XXVII. Терцины всеобщей гармонии



          Терцина I



1

Возьмите меня с собой.
Нет, не возьмем.
Ну и ладно.


2

Скажите мне правду.
Нет, не скажем.
Ну и ладно.


3

Убейте меня.
Нет, не убьем.
Почему?
 




          Терцина II



1

Ты хочешь,
как Сократ, выпить чашу яда?
Нет, не хочу.
Тогда молчи.


2

Ты хочешь, как Сула, быть диктатором?
Нет, не хочу.
Тогда молчи.


3

Ты хочешь,
как Антоний, любить Клеопатру?
Да нет же, не хочу.
Тогда молчи.


Вовеки веков молчи.
Молчу.
 



          Терцина III



1

Доброе утро! Как ночь?
Нормально.
Вот и хорошо. Иди завтракать.


2

Добрый день! Как жизнь?
Нормально.
Вот и хорошо. Пойдем дальше.


3

Добрый вечер! Как служба?
Нормально.
Вот и хорошо. Иди ужинать.


 
XXVIII. Смеющийся на площади народ



           Хаотизмы I



1

Дай пару флаконов.
Гражданин, ну куда же вы без?
Заткнись, табурет моржовый.


2

Мужчина, как вы можете?
Молчи, сука в ботах.


3

С чего начинается новое?
Сначала… потом …
 
           Хаотизмы II



1

Кто последний?
У нас нет последних. Надо говорить:
кто с краю?

Кто скрайний?
Первый – скрайний и посдений –
скрайний.
Тебе кого?


2

Давайте смеяться!
С кого начнем?
С первого.
 А кто первый?
Тот, кто первый и тот, кто смеется.
Смейся!


3

Смеется или дурак.
Или смеются над дураком.
 
          Хаотизмы III



1

Глубоко вздохните – и не душите –
Пока не сгорят легкие.
Дымятся? Пожар в правом предсердии?
Потушим.
Ноль-один… ноль-два… ноль-три…
Адрес? Сердечная недостаточность.

Рано приехали. Он еще жив.

2

Живите просто:

не мечтайте стать гениями,
не соблазняйте мечтами юных,
не отвечайте
на желания жены ближнего своего,
не обществохульствуйте.

И тогда –
все пойдет своим чередом:

вовремя
потушат пожар правого предсердия,
вовремя
вскроют и подтвердят диагноз,
вовремя
разрешат похоронить на
Ново-Девичьем кладбище.

Живите просто!


15 июля 1987
 
XXIX. Я, несуществующий



Я все время говорю
я -
я пишу от первого лица –
я.
Но вот однажды я просыпаюсь, и оказывается, что я меньше всего знаю то, о чем больше всего говорю.
Мне хочется пойти к обобщению и глубинно-мыслию – и я изрекаю: у людей всегда так.
У людей всегда так. Они говорят о будущем. Будущим – надеждой, мечтой, грезой – они преимущественно и живут. И будущее это – светлое, счастливое, радостное... Или наоборот: грозное, безрадостное, мрачное… Так, забыв свое будущее, они именуют его качественными прилагательными, то есть словами. Будущее становится миров смутных желаний, реально существующих только в сознании, в слове.
Таким же образом люди судят о прошлом. У них есть разные законы для разных прошлых.
Есть прошлое недавнее, которое еще совсем и не прошлое, так, слегка припорошило снежком, не отмеченное смертью поколения. Но именно это прошлое – самое ощутимое. В пределах этого прошлого издаются новые законы, меняются правительства. Именно в пределах этого прошлого больше всего говорят о правде, о новом времени, о новых веяниях, о перестройках, о новом курсе. Именно через это прошлое люди ощущают прогресс.
Есть второе прошлое, равное жизни поколения. Когда это прошлое уходит из настоящего, рождаются, точнее, возрождаются забвенные современниками имена и сожженные книги. Новому поколению уже нет дела до распрей, до борьбы за место под солнцем предыдущего поколения, и оно устанавливает новые законы для этого прошлого-прошлого. Это прошлое реабилитируется.
И вновь много говорят о правде. Теперь людям кажется, что наступила новая эпоха, более праведная, потому что она обнаружила в своем прошлом неправоту, упущения, перегибы. И опять люди живут надеждой на светлое будущее и уверенностью в прогресс.
Наконец, существует далекое прошлое. Из него каждое поколение черпает то, что ему нужно и предает забвению то, что кажется чужим, что не соответствует “духу времени”. Но чаще всего это прошлое модернизируется, то есть превращается в иллюзорно настоящее.
А настоящее для меня есть я.
Кто же это – я?
Мне говорят: я – исторический, я – антрополо-гический, я – деревенский, я – асфальтный, я – несчастнейший, я – единственный, я – без свойств, я – абсурдный, я – убегающий…
Так утвердили свое я многие. И следуя этому же закону самоутверждения, я противопоставляю свое я всем этим я как
Я, несуществующий.


2 сентября 1986
о. Шап
 
XXX. Февраль – игра с огнем



Т. Н. Б.

Ты взял факел?
Да.
Будем заглядывать в лица прохожих?
Да.
Будем кого-то искать?
Да.

Это он?
Нет. Его звали Антон.
Ты знаешь этих людей?
Нет, это рабочие. Они спешат домой.

Почему этот человек ругается?
Я опалил ему бороду.
Пусть он простит нас.
Он не простит нас.

Кого мы ищем?
Не знаю.
Это он?
Нет, это женщина.
А кто он?
Не знаю. Может – быть – идея.
А точнее – кто он?
Учение, система.
Он герой?
Да.
Комедийный?
Нет, трагический.
Почему?
Наш факел никогда не осветит его лица.

Он знаменит?
Да.
Его идеи все знают?
Да.
С ним все согласны?
Да.
Но кто же он?
Не знаю.
Его книги везде продаются?
Да.
Женщины пишут о нем диссертации?
Да.
Но кто же он?
Не знаю.

Он обещал нам счастливую жизнь?
Нет, не обещал, но верил.
Он – пророк?
Нет, просто учитель.
Мы его найдем?
Нет.
Почему?
Он давно умер.

Это он?
Нет, это деревянный истукан.
Где мы?
Между домами.
Почему здесь так много мрачных истуканов?
Это детская площадка.
Это всё богатыри?
Да, богатыри, не мы.
Он тоже богатырь?
Нет, просто человек.

Почему мы забыли его?
Не скажу.
Почему?
Ветер загасит наш факел.

Ты трус? Нет.
Почему?
Потому что я иду с тобой.

Это я иду с тобой – и заглядываю в лица про-хожих – это так тяжело – идти с тобой и загляды-вать в лица прохожих – убери свой факел – пойдем продол-жить-жить.


28 ноября 1986









 
XXXI. Фантомы



Вокруг фантомы чьей-то субъективности –
– Как чьей-то гениальности –
За тьмой парадоксальности –
– безмолвность ли, безликость ли, –
Но всё фантомы чьей-то субъективности.


1984

 

XXXII. Суггестия



Гениальное произведение не потому гениаль-но, что оно пробудило в нем гения.
Но потому, что он – гений свободы и вообра-жения.

Гениальное произведение не потому гениаль-но, что оно пробуждает во мне гения.
Но потому, что я – гений свободы и вообра-жения.


Гениальное произведение не потому гениаль-но, что пробудит в тебе гения.
Но потому, что ты – гений свободы и вообра-жения.

Таков – я – триединый – воображения – сво-боды – творец.


26 ноября 1985

 
XXXIII. День прошел



День прошел. Нервно, зло.
День, когда официально строго, с полным чувством собственного достоинства – величия – указывают тебе твое место. Не преступи.
День, когда стоишь, будто голенький, перед человечьим равнодушием и должон еще, как Иван-дурак, смотреть соколом, плясать барыню. И быть благодарным, что тебя не сожрали вместе с лапотками. Это главное – быть благодарным.
День прошел.
Не важно, что ты накропаешь для потомков. Для потомков – потом. А тут не забудь… не преступи… И убеждай и сам убедись, что для тебя много делают, что ты никогда не забудешь.
Ты, действительно, не забудешь. Действительность не забыть.
День прошел.
Изобрази волнение, дрожь в голосе, но избави  тебя Бог держаться спокойно, независимо. Этого не простят.
Да и какая независимость, когда ото всех зависишь. Умей быть благодарным, знай свое место.
День прошел.
И свято – перед сном – выберись в холод комнатного пространства, встань величественной позой над кроватью и изреки:
– Вот и еще один день прошел.
Скорее заберись под одеяло и триста три раза прошепчи:
– День прошел – и слову Бога.
И засни до следующего дня.

День прошел. Расслабленно, умиротворенно, грёзно.


1 октября 1981
Москва
 
XXXIV. После нас



С. Ч.

Старые кресла –
голубые блики оконного стекла –
дремлющее на балконе лето.

На первом контрольном отпечатке балкон
припорошило снегом,
а стекло затуманило дыханием холода.
В фокусе единого предстала –
боль прошлого, настоящего и будущего,
покрытая снегом,
который в действительности был солнцем.

А старые кресла
так и беседуют о чем-то
в солнечный морозный полдень.

Им тепло в большой уютной комнате.
Их ноги мерзнут, погруженные в снег.


2 августа 1984, 6 августа 2002
Кундыш