Чёрный танец под звуки ТВ

- Главное в жизни, это синька, - мечтательно сказал младший сержант Гусев и положил голову на стол, - Бывало, наберёшься под пупок и валяешься где-нибудь… - продолжил он. – Да дела… меня и баба из-за этого кинула. – Гусь приподнялся, завёл руки за голову и откинулся на стуле, - приходит: «Саша пойдём гулять», а я ей: «пол литра ставишь - пойдём». Но это что! Вот дед мой, этот вообще чемпион по синьке. Я уже мёртвый лежу, а он всё ещё заводится, по хате красной харей щёлкает и хоть бы что!
Солдаты в классе с почтёнием смотрели на сержанта, кто-то слушал радио и крутил головой в такт неслышимой музыке. Я писал в тетрадке: «Градусник- это когда молодого солдатика пихают вниз головой в сугроб, так, чтобы только ноги торчали. Это и есть солдатский юмор и смекалка…». За окном был виден белый заснеженный забор с колючкой и часть плаца, на котором трудились ребята из третьего взвода. Они уныло раскидывали снег, и только красные носы торчали из-под поднятых воротников шинелей. Перед армией они наивно полагали, что с правами в автовзводе будут водить машины. По их движениям было понятно, как холодно на улице. Яркое морозное солнце сверкало на белом снеге. В классе было тепло и меня тянуло в сон.
- Настроение какое-то щемливое, - сказал Гусь и зажмурился.
- Самое время защемить, - подытожил кто-то с первых рядов. Гусев кивнул и грустно посмотрел в окно. Служить ему оставалось полтора года…
Внезапно дёрнулась дверь. Гусь встрепенулся, подскочил и громко гаркнул – «Смирно!». Наш ротный командир с пивной фамилией Бочкарёв и не менее пивным животом грозно осматривал наши сонливые лица.
- Что, спали? Харю плющили? – зарычал он на Гусева.
- Никак нет, - пролепетал наш опальный сержант, - Товарищ капитан, занимались…
- Чем? Торпеды полировали… под столами…?
Кто-то хихикнул. Бочкарёв на мгновение задержался, выпятил челюсть, приблизился к Гусеву и громко прохрипел:
- Я с тобой, птица, ещё разберусь. Пёрья то тебе пообрываю. Ты у меня ещё зачирикаешь. Ладно, - он повернулся к нам, - времени сейчас нет. Перов! Нужен ты.
Я посмотрел на капитана и мне сразу стало печально. Когда командиры называют твою фамилию, то вряд ли это к поощрению.
- Ты же у нас писатель, писака, писун?
Я пожал плечами.
- Ты, ты, - утвердительно закивал Бочкарёв, - ты же последнюю стен газету сочинил. У тебя образование какое?
- Высшее, - уныло сказал я. Капитан Бочкарёв сто восьмидесятый раз задавал мне этот вопрос и всякий раз, когда отправлял что-нибудь откопать или принести.
- Собирайся, едешь в командировку. Будешь писарем в Сертолово.
- А у них своих писарей нет? – растерянно спросил я.
- Что за пререкания? Я тебе…! – Бочкарёв не на шутку разозлился. Но я уже нырнул в шинель и был готов.
- Приказ Штаба ЛенВо, - уже смягчённо сказал капитан, когда мы шли в сторону казармы. Снег зловеще скрипел под сапогами. И солнце скрывалось где-то за «Балтикой». Где-то на горизонте струился закатный дым из её сигаретных труб. Тогда мне особенно остро захотелось домой.
Ехать пришлось меньше часа. Прапорщик, водитель нашего сменного КАМАЗа пожелал мне удачи и громко хлопнул дверью. Меня встретил маленький усатый майор с добрым детским лицом. Он даже пожал мне руку и вежливо пригласил за собой. Дневальный безразлично проводил меня взглядом. Я вошёл в кабинет майора. Он оказался заместителем командира по воспитательной части. На столе были разбросаны бумаги и стояла пепельница в виде большой раковины. В ней была построена целая пирамидка из окурков. Под столом блестели пустые бутылки. Майор невнимательно пролистал мои документы. Улыбнулся и сказал, что меня сейчас разместят, а с завтрашнего дня я могу приступать к работе.
- Будешь писать газету, - торжественно заявил он.
- О чём? – спрашиваю.
- О Виагре…
Я удивлённо вскинул взгляд. Майор усмехнулся и развёл руками:
- О чём, о чём, об армии конечно, о жизни нашей части. Побольше отрази результаты, так сказать, воспитательного и учебного процесса. Ну, сам понимаешь. Да об отдыхе и всяких разгрузочных мероприятиях не забудь, ты же сам солдат…

Дневальный в казарме выглядел очень утомлённым. Он посмотрел на меня из-под нахмуренных бровей и на мой вопрос, как найти ответственного по роте, молча показал пальцем в сторону. Кокарда на его шапке покосилась, да и сама шапка была сильно велика, слезала на уши.
В канцелярии громко играла музыка и светил приглушённый настольный свет. За столом сидел немолодой, отягощённый службой прапорщик, лет сорока. Он что-то внимательно высматривал в мутном стакане. Заметив меня, он приподнял взгляд и хмуро посмотрел на меня, словно я и есть его смерть, только в руке у меня не коса, а бумажка. Приказ № 80 миллиардов ноль один высшего командующего Земли о конце жизни прапорщика Зелепухина, старшины третей роты, в/ч №…….
Я решил нарушить затянувшуюся паузу и негромко сказал:
- Простите…
- Да что уж там, - перебил прапорщик, и трагично добавил, - Что уж просить прощения. Давай! Действуй, верши своё чёрное дело. Я весь твой. – Он уронил голову и развёл руки. Мне стало совсем неловко, хотя армия быстро отучила меня от этого странного чувства.
- Я прикомандированный, прибыл к вам для размещения в роте.
Прапорщик медленно поднял голову. В мутном взгляде было искреннее удивление. Он ещё долго внимательно осматривал меня, пока его взгляд несколько не прояснился и он радостно не воскликнул:
- Да! Рано мне ещё на побывку. Я ещё столько наворочу. Столько выпью! Ведь мне всего двадцать семь! И я ещё не совсем…! – Он помахал кулаком куда-то в сторону и одним кивком опустошил жидкость в стакане.
- Дежурный! – закричал он, так что оплевал весь стол.
Через мгновение в дверях появился такой же замученный, как дневальный, солдатик со значком «Дежурный по роте».
- Размести, - приказал прапорщик.
Солдат безрадостно оглядел меня и мы вышли. Закрывая дверь канцелярии, я услышал неразборчивое бормотание и звон бутылок.
Отбой прошёл очень странно и неожиданно. По команде сержантов, все солдаты поскидывали одежду и, забравшись на душки, через голову попадали на кровати. Я растерянно стоял посреди кубрика и наблюдал за происходящим.
- Раздевайся и ложись, - сказал мне Миша Вокуев, он, как и я, был прикомандированным, но пробыл в этой части уже больше недели, - Запомни, мы вне их игр. Мы прикомандированные. – Он остро посмотрел на меня. Я нерешительно кивнул.
Погас свет, в казарме воцарилась мёртвая тишина. Я лежал с открытыми глазами и смотрел в чёрный потолок. Через несколько минут тишину разрезали громкие голоса сержантов и скрип коек. Задребезжала фальшивая гитара и чей-то пьяный голос затянул: - «Скорый поезд быстро мчится, прилечу домой, как птица…». Послышалось бренчание бутылок, голоса стали сливаться, я провалился в сон. Дорога, дорога и даже если это зима. И дорога в мокрых снежных соплях. Машины разбрызгивают грязь и серое низкое небо на плечах… Это дорога свободы. Я шагаю вперёд и сердце стучит лозунгом «Я – дембель!» И мне уже не нужно ничего. Всё перестало иметь значение, и даже всё то, что меня окружает. Осталось только одно, это бесконечное чувство свободы. Люди уступают мне дорогу и толстяк в жёлтой куртке обращается ко мне – «Товарищ Гражданин, не хотите ли пива «Хайникен»? «Нет» - гордо отвечаю я. И толстяк превращается в воздушный шарик и улетает. Я проснулся на стуке сердца, как это обычно бывало и уже хотел автоматически спрыгнуть, цеплять форму и выбегать на взлётку, по этой пресловутой команде «Подъём», но меня остановила приставка – «…душары непристойные». Я вспомнил, где нахожусь, посмотрел на Мишу. Он тоже проснулся, но и не думал вставать. На часах пульсировало половина второго. Он медленно помотал мне головой и я положил голову обратно на подушку.
- По койкам, - закричал, маленький нерусского вида сержант, похожий на американского актёра Дени Де Вито, - Крокодильчиков будем сушить.
В едином скрипе все попадали на койки. Я услышал кряхтение на соседней кровати. Я обернулся. Вся рота закинула ноги на душку кровати, руками взявшись за противоположную, повиснув в такой трудной позе. Де Вито ходил по кубрикам и лично проверял «крокодильчиков».
- А ты?! – зарычал он. – Почему… - Я заметил, как ком слюны подкатывает к его горлу, и задрожала верхняя губа.
- Прикомандированный, - спокойно ответил я. Это слово так легко встало щитом, что я почувствовал, как сжимаются мои кулаки под одеялом. Я уже был готов развенчать всю эту клоунаду. Но негодование сержанта сменилось внезапным безразличием. Он отвернулся и зашагал проч.
- Прямо джунгли какие-то! – радостно воскликнул кто-то из сержантов и засмеялся. Всюду слышалось сопение и скрип коек. Это было похоже даже не на кино, словно я попал в какой-то дикий мультфильм, где лисица вместо того, что бы съесть колобка, зверски душит его и выбрасывает этот посиневший пирожок в канаву, «где плесневеть ему вечность, хвастуну дрожжевому»; или где добрый Буратино становится дятлом-киллером и убивает папу Карло за сорок золотых… Я накрылся с головой под одеялом и быстро уснул. Мне не давал покоя Буратино дятел-киллер. Он ходил вокруг меня с капельками крови на деревянном носу и что-то бормотал. Лицо его было, хотя и деревянное, но нерусское. Аль Капоне, Мариконе, Берталуччи… На его погонах были лычки…
Я проснулся через час, от стонов… Половина  казармы стонала. «Просушка крокодилов» давалась людям всё труднее. Мультфильм становился всё безрадостнее. Я не знал, что движет почти сотней человек, подчиняться горстке пьяных командирчиков. Видимо, здесь действовала какая-то своя изощрённая логика. В третий раз за ночь я уснул. Я научился быстро засыпать, в любом положении и при любых обстоятельствах.
Как такового утреннего развода не было. Были собраны рабочие команды, которые не замедлили отправить по точкам. Появившийся утром командир роты, прохаживался перед строем и зачём-то заглядывал в лицо каждому солдату. Майор в задумчивом похмелье, как пояснил мне Миша. Он несколько минут молча простоял перед строем, глядя в пол и вдруг, неожиданно трагично заметил:
- Ребята, мы всё-таки родину защищаем. – Потом махнул рукой и ушёл в канцелярию, к старшине…
Меня отправили в учебный корпус, сочинять газету. В панельном четырёх этажном здании было очень холодно. Дверь в класс мне открыл, бледный, как застиранные портянки, дневальный. Он долго возился с ключом в замке, ели двигал руками. В классе на стенах висели старые графики и плакаты. Жизнерадостные советские солдаты, как один похожие на чемпионов – атлетов, смотрели с плакатов с монтажными ключами в руках. Мне почему-то вспомнился бледный дневальный, с ключом от класса в слабой руке. Мне стало не по себе. В классе было очень холодно. Я сел за парту, поднял воротник шинели и достал небольшой томик Довлатовской «Зоны». Я перечитывал её в третий раз. С «той» стороны повесть казалась совсем иной, где больше смешного, нежели страшного. Да и то страшное, что чувствовалось, было, как лёгким адреналином в тёмном кинозале на фильме ужасов. Даже если это страшное было по бытовому простым. Повесть учила, если вообще можно так выражаться, находить ад в себе, а не в окружении. Но я не мог понять, в чём виноват простой восемнадцати летний парень, не высушивший на душке «крокодильчика» и избитый за это бляхой от ремня… Где ему искать ад? Всё это было для меня странным. И родные Ольшаники, которые были так близко, стали такими далёкими. Жизнь в нашей учебке была совсем иной. Мне остро захотелось назад. Наверное, я снова заснул, потому что я опять шёл по улице и вновь был «дембелем».
Времени на еду отводилось около трёх минут. Всё зависело от местонахождения в очереди. Мой средний рост позволил мне стоять в центре колонны и времени у меня было побольше, чем у самых маленьких, которые успевали только быстро сглатывать комки пищи. Я поковырял серую, словно задушенную, перловку. На что, мой сосед по столу заметил, быстро пережёвывая «болты»:
- А у вас разве не так кормят?
Я усмехнулся. Мои прибавленные 10 килограмм за первые два месяца о чём-то говорили. После обеда меня снова отправили спать в учебный корпус. На этаже я разговорился с дневальным, который сказал мне, что стоит в наряде вторую неделю подряд, по причине болезни.
- Больных на работы не отправляют, - сказал он, - я бы и лопату держать не смог… - Мне сразу на ум пришла наша сан часть, где, показав фельдшеру пятнышко на пятке, и восклицаниями «у меня нога отваливается», он всякий раз сурово объявлял: «Нет, постельный режим, батенька!». Приходилось мириться с такими жертвами и ложиться в постель… Парню было плохо, он периодически кашлял, от чего я просыпался и разные тягостные мысли начинали лезть в голову. Советские атлеты – солдаты продолжали улыбаться с плакатов, за окном стемнело. И на чёрной пелене, в отражении стекла я видел себя, с поднятым воротником и щурящимися глазами - хмурого заспанного солдата.
На следующий день командир роты майор Ксенофонтов был строг и подтянут. Он прохаживался перед строем и что-то бубнил себе под нос. Были слышны отдельные фразы:
- … И я бы попросил… Сегодня получка… будьте аккуратнее. Деньги – вещь трудная….- он коснулся рукой груди и печально засопел, - внимательнее, внимательнее на поворотах… - потом что-то совсем неразборчивое и странное, - налево, направо, уступите левосторонним… и главное – субординация, - он заговорил громко и яростно, - не командовать прапорщиками из парка и не заставлять их танцевать Ламбаду за бутылку водки. Это вас касается товарищи сержанты! – сержанты невинно улыбались и кивали Ксенофонтову на каждое слово. – А вы того, - повернулся майор к солдатам, - много не жрите, а то будете властителями белых камней….
Много есть им не пришлось. Зарплату выдавали перед штабом. Каждый подходил, расписывался, получал свои сто рублей. Но держать солдату такую сумму не полагалось. Часть денег сразу же отдавались на «нужды роты», часть - за «благополучную жизнь», и на дембельский комок сержантам. Солдату оставалось ровно двадцать один рубль сорок три копейки. Они быстро скидывались и бежали в местный магазин, за несколько минут съедая булку с паштетом и лимонад.
Меня вызвал замполит Исаков. Он смотрел на меня и лукаво улыбался. На стене висел портрет президента. Президент улыбался, как майор Исаков. Я было подумал, не родственники ли они. Исаков, заметив мой интерес, гордо расправил плечи и кивнул мне:
- Похож? – потом зачем-то отстранёно добавил, - лысею…. – и пощупал плешь.
- Да, - сказал я.
- Что да?
- Говорят, яйца помогают… - сказал я. Улыбка слезала с лица замполита, как незадачливый наездник со старенькой пони.
- Что ты имеешь ввиду?
- Ничего, - твёрдо сказал я.
Майор снова заулыбался и покачал мне указательным пальцем.
- Как обстоят дела с газетой?
- Пишу, - говорю.
- Красиво пишешь?
- Как надо пишу…
- Правильно, - закивал Исаков, - Преувеличений и приукрашиваний нам не надо. Не в советской армии служим! – и отчеканил вычитанную в какой-то директиве фразу: - Пора думать по-новому!
Я покосился на книжный шкаф. На верхней полке стояли тёмно синие, как душа русской армии, тома Ленина и брошюры «Съезды ЦК КПСС».
«Этот омут похож на болото», подумал я.
- Но ты смотри, не перебарщивай. Сам понимаешь, времена трудные, если не сказать суровые. Все и так устали от жизненной чернухи, надо стремиться к лучшему. Как это сказано у классика – мечта обгоняет реальность…   
Парта была неудобной, я сомкнул две скамейки и лёг, накрывшись воротником. Мне снилась моя гитара. Я бережно держал гриф и перебирал мягкие струны. Мы что-то репетировали на нашей «точке». Драйв рвался изнутри, я чувствовал каждый аккорд. Но музыка стихла и в комнату ворвался лысый майор Исаков. Он пытался выразить ярость на своём детском лице. «Что вы играете?!» - кричал он, - «Почему так медленно?». «Рок-н-ролл», - растерянно отвечаю я. «Какой-такой рокенролл?» - лицо Исакова исказило недоумение. «Это же не модно! Пора думать по-новому! Колбаса – вот наш путь!». Потом выдернул из-за пазухи большую палку салями и под страшный шум стал крушить наши инструменты, а вместе с ними мой сон.
«Надо написать о музыке» - подумал я, когда проснулся, - «О музыкальных пристрастиях, солдаты любят музыку. МузТВ не затихает в казарме».
По расположению бродил старший сержант Харин, незнающий чем себя занять. Он успел сделать всё, что знал. Телевизор опостылел и даже пить не хотелось. Скука одолевала его. Он упал на койку и вызвал дневального свободной смены. Прибежал солдат с закатанными рукавами, его руки были в мыле, штык-нож сполз к бляхе и болтался между ног. Дневальный внимательно смотрел на вялого старшего сержанта и ждал приказания. Харин разлепил глаза и тоскливо взглянул на солдата:
- Скажи что ль, чего делают пионеры?
- Собирают металлолом, товарищ старший сержант.
- А зачем они его собирают, - вяло спросил Харин.
- Что бы отнести его в пункт приёма металлолома…
- И…
- И что бы его послали на переплавку. И сделали дедушке дембельский поезд, на котором поедет он домой!
- Домой, - тихо повторил Харин, - … А скорость то у поезда какая?
- Пятьдесят один километр в час, - не задумываясь, ответил дневальный.
- Так…. А что пионеры до этого делали? – спохватился сержант.
- Макулатуру собирали, товарищ старший сержант. Что бы сдать её, переработать и сделать бумагу, на которой выйдет дедушкин Приказ.
- Прокачать тебе что ли? - задумчиво произнес Харин, приподнимаясь с койки.
- За что, товарищ старший сержант? – испугался дневальный, закрыв грудь рукой.
- Было бы за что, вообще убил бы. Да влом…. – Харин снова упал на подушку и закрыл глаза. – Включи-ка телек, товарищ дух.
Два телевизора висели у выхода из расположения, под потолком так, чтобы солдаты не могли достать. Рядом стояла палка, для переключения каналов. Зная нрав сержанта, дневальный щёлкнул оба телевизора и настроил музыкальный канал.
- Стерео, бля, - удовлетворённо сказал Харин, закинул ногу на ногу и стал дёргать свободной ногой в такт звенящей музыке. На экранах прыгали три потрёпанные девицы. Харин громко и фальшиво подпевал: «Гуд Монинг папа. В нашей песне только паузы».
- Скоро эти бабы моими будут, - неожиданно сказал сержант мне. Я сидел в кубрике и листал свою тетрадку, изображая дело. Я ничего не ответил. – Гражданка, это тебе не затвор под одеялом передёргивать… - Харин засмеялся, обнажая ряд неровных прокуренных зубов. Я, вдруг, представил, приедет он к себе в деревню, под Ухтой или Архангельском, грудь колесом и будет рассказывать, «да я ведь... я... там… огого... подо мной сто человечков бегало». Потом пойдёт в дом, да напьётся, и всю жизнь будет пить. А командовать будет, разве что, рядком пустых бутылок, да бедной Матерью…      
За окном, в темноте падал снег, кружил серыми хлопьями и исчезал. В казарму возвращались рабочие команды. Заснеженные солдаты снимали шинели и шапки и стряхивали снег, он быстро таял. Дневальный недовольно бурчал на товарищей и вытирал лужи. Кто-то принёс из клуба письма. Все столпились у «письменной» полки, но ни один не касался стопки рукой. Они пожирали письма глазами, как днём булку с паштетом…
- Что это они? – спросил я Мишу Вокуева. Он сидел на табуретке и перематывал портянки.
- Ждут разрешения, - безразлично ответил он, запихивая ногу в сапог.
- Танцевать будут?
- Нет, - усмехнулся Миша, - танцуют здесь по другому поводу. Сейчас сержант проверит письма. Если от девушки, надорвёт уголок, надует, как шарик. Поставит раком бойца и по уху этим «шариком», так что бы лопнул…
Маленький Де Вито уже крутил в руках конвертик и ухмылялся. «Это от сестры…», - испуганно объяснял ему солдатик. Но сержант лишь улыбался и крутил головой.
В этот вечер у сержантов был опять какой-то праздник. В расположении было тихо. Они собрались в Ленинской комнате и устроили импровизированный театр. Я не входил, но в приоткрытую дверь был виден Белый, здоровый вологодский парень с кулаками в небольшие телевизоры, бывший тракторист. Он должен был попасть в танковую дивизию, но волею сборного пункта попал сюда. Говорил, что очень любит Пинк Флойд, и слышал ли я Atom Heart Mother? Мечтал побывать в Англии…. Белый стоял перед рядком пьяных сержантов и изображал разных животных. В комнате громко трещали «Блестящие» или что-то в этом духе. Белый заметил мой взгляд, на мгновение застыл, повернулся и стал ещё яростней лицедействовать.
- Лося, лося, - сквозь музыкальный шум слышались пьяные выкрики, - Лося на прогулке!
Атомное сердце матери, атомное сердце…. Мои мысли запутались и рассыпались в этом радиоактивном клине. Я шагнул к стене, прислонился и закрыл глаза. Цирк, в котором разбившегося акробата заставляют быть клоуном. Но клоун трагичен и зрителям страшно. Но кто зритель? Всё это скользило мимо меня, значит я зритель. Но я стою на арене и все смотрят на меня… Театральная пыль так ядовита, что ты пропитываешься ей насквозь.  Атомное сердце Армии…
Роту подняли уже в двенадцать. Усталые и заспанные солдаты в белухах стояли в строю и ждали команды командира. Старший сержант Харин едва держался на ногах. Он стоял перед строем с душкой от кровати в руках, шатался, как пружинка и похлопывал душкой о ладонь.
- Ну что, душары, не хотите щемить, не устали, значит? Будем развлекаться. На всё спальное расположение надрывались телевизоры. Ответственным опять был старшина, он давно лежал в беспамятстве в канцелярии, тем более что воспитание личного состава он всецело доверял сержантам.
- Будем танцевать, - заорал Харин, - разобрались по парам!
Все засуетились. За миг взлётка превратилась в танцевальную площадку. В телевизорах появилась обнажённая спина девушки, едва уловимая косточка у шеи, заиграла медленная музыка… «Я не знаю, что мне делать с этою бедой…». Солдаты, обнимая друг друга, кружили по взлётке. Харин стоял в центре на табуретке и крутил в руках душкой.
- Быстрее, - орал он, - быстрее.
Солдаты ускорились. Кто-то едва не задел табуретку, на которой торжествовал Харин. Он махнул душкой, но устоял. Внезапно в казарме погас свет, телевизоры замолчали. И только Харин, как заведённая пружинка, продолжал кричать. Никто не остановился. В темноте были видны силуэты, кружащихся в каком-то диком, немом танце пар. Слышалось шарканье тапочек и тяжёлое дыхание. Харин надрывался и требовал быстрее…
На следующий день, я всё же решил что-нибудь написать, тем более, вечером, меня обещали отправить назад. Моя командировка заканчивалась. На улице плевалась оттепель и в классе было тепло.
«…Всеобъемлюще и с пользой проходит отдых личного состава», - писал я, - «Здесь есть место, и шахматам, и книгам, и даже различным логическим играм, что подчёркивает высокий интеллектуальный уровень современного солдата. Особое место в положенное время отдыха отводится музыке. Личный состав, и слушает её, и многие играют сами. Солдаты нашей части очень любят ансамбль «Виа Гра», от её заводной, пронзительной музыки так и тянет танцевать…».

Ноябрь 2003