Третья

Она казалась мне единственной серьезной  соперницей. Потому что устранять ее было и возможно, и необходимо. Из всех, на кого падал твой взгляд и ложились твои руки, я ненавидела только ее - так сильно, что даже любила от этого.

Появилась она красиво черной, ослепительно яркой среди трагически белого снега. Она пахла деньгами и сигаретами, другим городом и сдержанностью серебра. Но вскоре в ней появился новый запах - твой. Тогда она приобрела контрастность: черноту и свет, остроту и мягкость, холодность и жар. Она умела удивлять непохожестью своего двуличия, представая передо мной то ползающей в ногах святошей с распространяющимся на метр вокруг нимбом великодушия, то вцепившейся в волосы ведьмой, ворвавшейся в близость, чтобы выцарапать сердце.

Ее инициальное имя бросалось мне все время в глаза, с нажимом написанное на бумагах, стенах университета и даже в воздухе. Я прочитывала его вслух и спешила позвать ее к себе в гости, чтобы узнать, как еще может раскрыться это имя, в какие фразы и события оно превратит  меня. Я хотела узнавать ее шире и глубже с целью понять, что тянет тебя к ней - из твоей абсолютности к ее оцененности.

Наши встречи с ней удавались. Она усаживалась на подоконник или на стол с ногами и показывала не сошедшие с шеи следы твоей страсти, не забывая комментировать их произнесенными тобой словами, разбавляя глагольными действиями. А я боролась с равными по силе желаниями: ударить ее, раскровить ей губы, целованные тобой накануне, самостоятельно устранить ее руками, или кинуться к ней с резко возросшей нежностью, стать ближе до миллиметров и расцеловать каждый синячок на ее теле, оставленный твоими зубами (она обнажала грудь и указывала: "это тоже сделано ей"), расцеловать ее всю, угадывая, в каком именно месте ты прикасалась к ее коже. Целуя ее, я была уверена, что целую тебя. А ложась с ней в постель, я мечтала пропитаться твоим запахом, который она крала у тебя на несколько часов раньше.

Перед тем, как быть со мной, она каждый раз однообразно заговаривала мне зубы псевдозаботливостью: "тебе будет больно, а я не хочу, чтобы тебе было так". Но после молчаливого согласия резко бросала недокуренную сигарету, прорывалась сквозь солнце и пыль и захватывала сверху, нетерпеливо избавляла и избавлялась от одежды, сползала вниз… и впивалась. Зубами и когтями. Она искала внутри меня крик. Крика не было, потому что не было боли, как и чувства удовлетворения. Сказать честно, трахалась она  НИКАК. Она не была ни второй половинкой для единого целого, ни мешающим инородным телом - попросту НИЧЕМ.

Я знала: ты, как и у меня, была у нее первой. А поэтому мне было страшно предполагать неотделимость изначальности, находить признаки импринтинга.

Мне не хотелось видеть вас вместе - я стремилась убежать, закрыть глаза, зажать уши, потерять след. Но в то же время противоречиво хотела к вам: стать невидимой третьей, не говоря ни слова, отслеживать каждое в отношении ее твое движение, забираться к вам под одеяло, подбрасывая в жар ощущений сухие тонкие дрова. Любить вас обеих.

Но однажды я увидела ее другой - дрожащей и жалкой. Она сидела на разложенном, залитом пивом диване в дурацкой футболке с фиолетовым осьминогом. Она напомнила мне девочку четырех лет, которую не хотят забирать из детского сада родители-алкаши - несчастно хлопающая глупыми глазами в заляпанной одежде, не стиранных неделю трусах, она держит во рту палец, расслаивая нежную кожу слюнями. Она вырастет и распинает всех по местам - когда-нибудь. Обязательно. Только сейчас она беспомощна и ее осьминог на груди вымазан кефиром на полдник и рисовой кашей на ужин.

Если быть откровенной спустя время, мне не было жаль ее. Всего одна капля мартовского сочувствия. Я просто пришла и забрала ее из детского сада - наверно, ответственная сестра вечно пьяной мамаши…

Сегодня меня все еще дергает при редких встречах с ней. Я все еще умею чувствовать  ее присутствие на расстоянии. Она продолжает мне сниться и пьет во сне мою кровь, забирает одежду, готовит суп из наркотиков. Только тебе она больше не интересна. Мне жаль. Ощущение скорой старости.