А за окном кружился первый снег

А за окном кружился первый снег да такой белизны и пушистости, будто бы наверху, в облаках кто-то вспорол тысячи пуховых подушек. Частые легкие хлопья метались из стороны в сторону, подчиняясь капризам ветра, и оседали на ветвях деревьев и кустов, на крышах и подоконниках, на бурой осенней траве. Убогий, будто разворованный ноябрем пейзаж необычайно преобразился, и больничный двор выглядел торжественно и парадно. Снующие по коридорам пациенты замедляли свой шаг возле окон, любуясь недолговечною этой красотой, только вот старик ничего не знал о первом снеге, потому как его кровать стояла изголовьем к окну, а повернуться или тем более встать он уже давно не мог. В палате пахло старостью и нищетой: капустой, хлоркою и сердечными каплями, которые были пролиты на затоптанный пол дрожащею рукою, и матовый свет белого шара, что навеки застыл под потолком, отражался в фисташковой безотрадности стен.
Раньше старика звали Павел Николаевич, а теперь зовут «больной», но это здесь, в тоске больничного пространства. Для домашних же он иногда «дед», а чаще всего безымянная обуза, мешающая сделать приличный ремонт. Впрочем, это уже не имеет значения. Старик не думает о таких мелочах, он ждет смерти или уж на худой конец врача. Ведь и та, и другая дама могут принести облегчение, только вторая совсем не на долго, а первая должно быть навсегда. Но к несчастью, никто из них не спешит проведать старика. Смерть, будто назло, либо позабыла о нем, либо решила поиграть, как играл с нею когда-то очень давно он сам. Может быть в прятки, или в рулетку, или в какую-то только ей, смерти ведомою игру. Она оказалась злопамятной бабой. Притаилась, застыла и видно забавными ей кажутся его муки. Ну, что там еще придумает этот никчемный старик, который в юности, так нагло щурил блестящие угли глаз, из-под острых льняных прядей, безо всякого почтения скалил зубы и звал ее на "ты"…
А доктор – Полина Георгиевна курила в ординаторской одну за другой и все откладывала напотом посещение той самой палаты, куда обыкновенно селят «неоперабельных» больных. Тех, кого, по мнению нянек да сестер, лечить-то уже бестолку. Полина Георгиевна была еще не слишком опытным специалистом, но зато хорошим человеком, потому старалась, как могла и одинаково усердно возилась с больными из всех палат, но сегодня почему-то ничего не хотелось. С самого раннего утра думалось ей только о сыне, о его поломанных машинках, застиранном бельишке, легеньких волосах. Как он бедный плачет по утрам, как страдает от ежедневно нежелания окунаться в сиротские будни детского сада, а она вытаскивает его, теплого и сонного из-под одеяла и тащит, тащит, тащит ... «Ты должен. Ты обязан. Ты не можешь не идти..» И еще не дай Бог разбудить соседей по квартире, – склочную толстую бабу и ее томимого геморроем «культурного» супруга, главной жизненной задачей которого является экономия электроэнергии в местах общественного пользования. «Вы, Полина, как будто не мужчину растите, а капризную фифу. Его нужно почаще наказывать». От этих слов ей хотелось драться, но она только затравленно улыбалась и вновь извинялась перед этим ничтожеством, чтобы потом обрушить на голову четырехлетнего ребенка целый шквал из упреков и слез. Будто бы он виноват, что подонком оказался его отец, что у матери нет ни времени, ни денег и ни единый человек не может им помочь… А сегодня утром он снова перебудил весь дом, а потом, уже в садовской раздевалке устроил жуткую сцену, – не хотел отпускать мать, и воспитательница Оксана – аппетитная блондинка, мечта торговца мандаринами стращала его милицией и врачом. Конечно же, Полина Георгиевна переправит ей все свои шоколадные наборы, бутылки и духи (скудный докторский гонорар), только где гарантия, что после этого к мальчику будут относиться по-человечески…
А воспитательница Оксана лениво ненавидела орущих детей, они были ей очень неудобны. Вообще она напрасно пошла работать в детский сад, - не место это для интересной молодой женщины. Ну, сами посудите: все мужики, которых можно встретить на работе, естественно женатые. Те кто попадаются в транспорте по утрам, - сонные или с похмелья, а к вечеру сама Оксана так устает, что готова кидаться на людей бешенной собакою. Но вообще то она девушка не злая. Пока жила в общаге, девчонки бегали к ней кто за кофточкой на выход, кто за трешкой до зарплаты, и она никогда не отказывала. Все так и говорили, мол, добрая ты, Ксюха. Теперь вот только что-то стала звереть, видно засиделась, замуж давно пора. Убегает впустую день за днем и, если не вскочить в последний вагон, то останешься одна на перроне век вековать. То же самое ей сказала цыганка с золотыми зубами, только другими словами. А Оксана и сама все это знает прекрасно, от того может и ненавидит детские крики, - чужие потому что. Нет надо было дуре такой пойти на стройку, там бы давно уже все сладилось, как у Галки или у Томы, например. Да вот не пошла, испугалась грязной работы, так и кукуй теперь в девках, вздыхай по плечистому работяге, что приводит по утрам золотушного крикуна Валерика…
А работяга Виктор все думал да думал большою своей головой разные мысли, да только одна была горше другой. Видать настоящая беда случилась со старшей его дочерью, с любимицей, с Аленушкой. Ведь женился то Виктор совсем пацаном и не по любви вовсе, а только из порядочности, после серьезного разговора с цеховым мастером. На свадьбе у Алевтины уж пузо на нос лезло, а он, тогда еще Витек, от никуда не денешься стал ждать парня. Ждал себе, ждал, а вот родилась она – Аленка. И такая от этой девчонки радость ему была, что даже страшно. Потому не то, что хулиганить, даже пить бросил, и все тетешкался с малою, как баба. Даже и к жене, какая никакая ласка появилась, хоть и стала Алевтина шесть пудов живого веса. Посадил он ее дома, нечего ребенку по яслям сопли собирать, а сам пахал за двоих. Чуть подросла - кукол немецких, еще постарше – фигурные коньки, после – пианино. Учись, дочка, радуй папаню… И ведь какая девка выросла, не в их с женой деревенскую породу – высокая, тоненькая, словно березка, светлая, как солнечный луч. И в учебе лучше всех, и в музыке. Виктор даже уважал дочь, потому как сам в науках не больно то шарил. Грех такую то девчонку на производство было загонять, пусть дальше учится, может большим человеком станет. Только вот случилось то, что случилось. Ушла Аленка из дома, говорит, что мол «любовь». Занятия бросила, курить научилась, жениха прячет – родителей стесняется, дескать, не интеллигенты. Да, не сдержался Виктор в первую минуту, но и понять можно, ведь не для хмыря, не для обалдуя какого-нибудь дочь растил, а теперь вот почернел весь, и что ни час казнит себя…
А любимица отца Аленка сидела возле окна, бережно прижав узенькие ладони к округлому животу, который будто вздрагивал изнутри. Робкие, слабенькие эти движения вызывали у нее чудесную нежность и подчиняли себе все мысли до самого конца. «Вот ручка, а теперь пяточка» - и так по много раз. И не ведавшая еще в жизни зла, она беззаботно мечтала о том, что ее ребенок всегда будет самым лучшим, самым красивым, умным и главное счастливым, а она будет баловать и любить его так, как никто и никогда… Мысли ее были, конечно же, самые обыкновенные, как у любой женщины, ожидающей желанное дитя, но только Аленка этого пока не знала…
А за окном кружился первый снег...