Танго

Посвящается Фаине Иосифовне Хараз

Первое  повоенное  лето  было  жарким.  По  домам  потянулись  демобилизованные.  Нехитрые  трофеи  -  носильные  вещи,  швейные  машинки  «Зингер»,  иголки,  мыло,  разная  галантерея  -  все,  что  помещалось  в  немецкий  фибровый  чемодан,  составляло  «военную  добычу»  победителей.  Нет,  конечно,  некоторые  возвращались  на  трофейных  авто  и  мотоциклах,  а  были  и  такие,  что  доставляли  «начинку»  вилл,  мануфактурных  складов,  содержимое  подсобок  магазинов  и  магазинчиков.  Чего  уж  греха  таить  -  трофеились  все  -  от  рядового  до  маршала  в меру  своих  возможностей.  Тащили  из  поверженного  «фашистского  логова»  в  свою  разоренную  революциями  и  войнами  родину  все,  что  хоть  как-то  могло  украсить  жизнь  и  скомпенсировать  ужасные  потери.  Не  вернуть  только  было  миллионы  погибших.
Капитан  приезжал  во  двор  на  «опель – олимпии».  К  дочке  доктора  Нестеренко.  Из  всех  жильцов  дома,  построенного  знаменитым  архитектором  в  начале  второго  десятилетия  ХХ  века  в  стиле  позднего  модерна,  только  доктор  Нестеренко  занимал  во  втором  этаже  отдельную  квартиру.  На  дубовой  резной  двери,  украшенной  грифонами  и  латунными  ручками  с  львиными  мордами,  еще  от  старых  времен  сохранилась  табличка  с  надписью:  «Женские  болезни.  Доктор  Н.Г.Нестеренко».
Доктор,  сухопарый  седеющий  старорежимный  интеллигент,  украшенный  бородкой  клинышком,  как  у  всесоюзного  старосты  Михаила  Ивановича  Калинина,  одетый  в  поношенный,  но  тщательно  выглаженный  темносерый  костюм,  рубашку  в  полосочку  с  галстуком-бабочкой,  обычно  возвращался  домой  к  семи  вечера  на  извозчике.  Иногда  пешком.  Судя  по  тому,  что  в  руках  у  него  каждодневно  в  сетчатой  сумке  просматривалась  какая-нибудь  экзотическая  снедь  в  виде  толстого  полукольца  пахучей  отдельной  колбасы  или  красной  глянцевой  головки  голландского  сыра,  он  не  голодал.  Жил  доктор  с  дочкой.  Худощавая,  собранная,  лет  двадцати,  с  большими  черными  глазами  и  каштановой  копной  волос,  она  ходила  прямо,  с  гордо  поднятой  головой,  как  нынче  сказали  бы  -  походкой  топ-модели,  не  отягощенная  заботами,  которые  создала  война  большинству  женщин.  Чем-то  она  походила  на  цыганку.  А  может  быть  еврейку.  Говорили,  что  при  немцах,  ее  мать  цыганка,  а  может  быть  еврейка,  то  ли  попала  в  облаву,  то  ли  по  доносу  была  увезена  в  гестапо  и  оттуда  не  вернулась.  Дочку  же  доктор  сумел  отстоять.  Видимо  его  специализация  нужна  была  и  нацистам,  и  коммунистам.
Капитан,  который  приезжал  к  докторской  дочке  на  «олимпии»  был  не  герой,  но  на  груди  орденам  и  медалям  было  тесно.  Красная  и  желтая  ленточки  поверх  наград  свидетельствовали,  что  железо  войны  доставало  его  дважды.  Капитан  был  летчиком.  Может  истребителем,  может  бомбером,  а  может  штурмовиком.  Кроме  новенькой  «олимпии»  он  привез  приемник  «Блау-пункт»,  радиолу  «Телефункен»  и  кучу  разных  пластинок.  Старожилы  говорили,  что  жил  он  до  войны  в  соседнем  доме  и  ходил  в  одну  школу  с  докторской  дочкой.  Нынче  вернулся  в  свою  опустевшую  комнату.  Его  родители  в  41-м  пошли  по  приказу,  и  больше  никого  у  него  из  родственников  не  было.  Всякий  раз,  как  он  приезжал,  через  некоторое  время  из  комнаты  докторской  дочки  доносилась  музыка.  Это  капитан  запускал  радиолу.  И  были  это  не  марши  братьев  Покрасс,  не  хор  имени  Пятницкого  и  даже  не  песни  Исаака  Дунаевского…
Я  любил  слушать  эту  такую  знакомую  и  незнакомую  музыку,  усевшись  на  широком  подоконнике  черной  лестницы,  где  дворовый  секс-гигант  серый  кот  Василий  обычно  устраивал  вместе  со  своими  разномастными  вассалами  с  порванными  ушами  и  разбитыми  мордами  групповухи,  мусоля  по  очереди  очередную  кошку.  Окно  было  как  раз  напротив  балкона  комнаты  докторской  дочки.  И  если  балконная  дверь  была  открыта,  то  и  слышно  было  очень  хорошо,  так  как  звук  резонировал,  отражаясь  от  стен  глубокого  двора-колодца.
Услышав  звук  въехавшего  во  двор  авто,  я  высунулся  в  окно  и,  убедившись,  что  капитанова  «олимпия»  пискнула  тормозами  как  раз  под  балконом,  мигом  кинулся  во  двор,  скользя  по  перилам  собственной  задницей,  упакованной  в  штаны  из  чертовой  кожи.  Сегодня  капитан  был  без  погон  и  орденов.  Гимнастерка  английского  сукна  цвета  хаки,  перетянутая  широким  офицерским  ремнем  без  портупеи,  ладно  облегала  его  стройную  фигуру.  Капитан  чем-то  напоминал  артиста  Самойлова  в  фильме  «Сердца  четырех».  Может  быть  потому,  что  у  него  была  такая  же  военная  форма,  может  белесым  чубом  с  седой  прядью.  Я  никак  не  мог  этого  «ухватить».  Как  бы  там  ни  было,  но  по  моему  неспелому  убеждению,  был  он  мужик  что  надо,  и  должен  бы  наверняка  нравиться  женщинам.  И  вообще,  я  считал,  что  ей,  то  есть,  докторской  дочке,  очень  даже  повезло  с  капитаном.  Не  такая  уж  она  красавица,  а  «оторвала»  такого  жениха.
На  этот  раз  балконная  дверь  была  отворена.  Августовская  духота,  давившая  город  вторую  неделю,  не  так  чувствовалась  в  глухом  дворе-колодце,  куда  солнце  заглядывало  на  непродолжительное  время,  и  потому,  даже  шторы  над  дверью  не  были  задернуты. 
Я  с  любопытством  заглянул  внутрь.  На  первый  приветственный  поцелуй  я  опоздал.  То  есть,  что  они  должны  бы  поцеловаться  при  встрече  я  догадывался.  Во  всяком  случае  так  показывали  в  кино.  Но  как  целуется  эта  пара  я  ни  разу  не  видел.  Может  быть  потому  что  шторы  обычно  были  задернуты.  Беседовали  они  не  долго.  Капитан  включил  радиолу.  Сначала,  как  обычно,  шла  классика  в  исполнении  лучших  европейских  музыкантов  и  певцов.  По  знакомым  мелодиям  я  много  позже  узнал,  кто  есть  кто.  Оказывается,  мне  нравился  Пуччини,  Верди  и  Вагнер,  млел  от  шубертовской  «Аве  Мария».  А  потом  пел  Лещенко  про  чубчик  кучерявый  и  мило  с  надрывом  картавили  Пиаф  и  Вертинский.  Про  что  пела  Пиаф  я  не  знал.  Наверное  про  любовь.  Французы  обычно  поют  либо  про  революцию,  либо  про  любовь.  А  потом,  потом…  он  поставил  танго.  Я  уже  слышал  эту  пластинку.  Он  обычно  ставил  ее  напоследок.  Хриплый  женский  голос  страстно  вибрировал…  И  тут     они  стали  танцевать.  Такого  танца  я  еще  никогда  не  видел.  Это  был  не  танец,  а  действо  безмолвного  обоюдного  объяснения  в  любви  -  целый  каскад  страсти  в  движении  ног,  рук,  оборотов  и  па.  Их  лица  жили  друг  для  друга  и  все  было  понятно  без  слов  и  дозволено  без  стыда.  Она  падала  в  его  объятия,  очерчивая  в  воздухе  носком  ноги  причудливую  дугу,  и  стопа,  обтянутая  тонким  шелковым  чулком  с  черной  пяткой,  выгибалась  дрожа,  а  легкая  шелковая  юбка  открывала  верхнюю  часть  бедра,  где  край  чулка  был  пристегнут  подвязочками,  и  обнаженное  тело  намекало  на  великую  женскую  тайну.  Руки,  шея,  слегка  прикрытые  глаза  и  гримаса  страсти…  Я  был  потрясен  изяществом  линий  ее  тела,  и…  я  хотел  ее,  я  увидел  женщину,  и  понял,  что  стал  мужчиной…  Я  прикрыл  глаза  и  некоторое  время  неподвижно  сидел,  облокотясь  на  стенку  оконной  амбразуры,  осознавая  свое  открытие.  Когда  я  открыл  глаза,  балконная  дверь  была  зашторена.  Через  две  минуты  я  был  в  соседнем  переулке  у  монастырской  стены,  на  которой  углем  были  изображены  круги  мишени.  Достав  из-за  пояса  «Вальтер»,  я  передернул  затвор  и  нажал  на  спуск.  Куски  штукатурки  со  свистом  разлетелись  в  разные  стороны,  а  я  все  нажимал  и  нажимал  на  спуск.  Гильзы  со  звоном  отскакивали  от  булыжника  мостовой,  пока  затвор  не  замер,  опорожнив  всю  обойму…
Это  танго  я  запомнил  на  всю  жизнь…

Киев,  2003.