казнь высоцкого

229

пустом больничном дворе, который освещал полуразбитый фонарь, стояли двое. Один, босой, невысокого роста, в рваной, запачканной кровью рубахе, прислонился спиной к выщербленной кирпичной кладке стены. На красивом, избитом, в синяках и ссадинах лице, неугасимым hellfire горели глаза. Обоими руками он прижимал к груди гитару. Струн на ней не было.
Второй – высокий, плечистый брюнет в несуразно широких штанах и ярко-желтом свитере  надетом на голое тело, с вышитой на нем перевернутой пятиконечной звездой.
- Тебя предупреждали. Предупреждали неоднократно, - торопливо, несколько заикаясь, говорил высокий. – Ты сам, Володька, подходил ко мне, спрашивал. Я тебе все разжевывал, объяснял, что для нас «хорошо», а что – «плохо». Володя, ты ни *** не хотел понимать. Ты делал все по-своему. Твои бесконечные пьянки, эта дурацкая история с контрабандой Coca-Cola. Тебе что, молока недостаточно? Француженка мудило сраное эта…
Стоящий у стены, дернулся, как от удара, и попытался сказать что-то разбитыми губами.
- Да ладно, Володька, брось. – Словно и, не заметив, продолжал говорить Маяковский. – Теперь решаю не я, я только попросить могу у него…
Слова высокого прервал пронзительный свист, раздавшийся откада-то сверху, из-под нависших над землей облаков. Высокий задрал голову к небу, и словно впал в оцепенение, побледнел, покраснел, а затем запел:
- Раздрочимся,
                расклеимся,
                разнежимся,
Пора, друзья, пора! 
В предательства заснеженность,
В объятья топора!
В сердечный *** на крестике,
В изъеденную плоть,            
Втыкай тычинки в пестики,
Еби нас в рот, Господь!
- Господи, замолчи! – заверещал Маяковский- Замолчи ты, ради бога!
Господь молчал. Молчал последние три вечности. Его все давным-давно заебало.
В центре неба появилась сначала небольшая, но стремительно увеличивающаяся трещина, словно кто-то с другой стороны, уподобив небесную голубизну конфетной обертке синего цвета, жадно разрывал ее нетерпеливыми зубами. Вскоре из ее глубины вынырнула черная точка и стала стремительно приближаться к стоящим мужчинам. Через несколько мгновений, можно было разглядеть, что это – птица, петух. Сделав круг над больничным двориком, тот осмотрелся, определился с местом для посадки и рухнул на левое плечо высокого брюнета в желтом свитере. Размерами петух был с пятилетнего ребенка, и выбранный им в качестве насеста мужчина, заметно пошатнулся от его тяжести, а затем ойкнул от боли – это петух для устойчивости вцепился в его плечо когтями. На  основании каждого когтя был выбит знак качества, загадочная аббревиатура «С. С. С. Р.» и стояло цифровое обозначение марки стали. Петух был окольцован: на узкой латунной полоске, обвивающей правую голень, можно было разобрать полустершуюся надпись: «Зубов Петр Алексеевич. С.А.Л.«» №  π-тух». На гребешке тускло блестели четыре звездочки.
Покосившийся от тяжести петушиной туши брюнет, повернул голову налево, поднес правую руку к виску и отрапортовал:
- Здравия желаю, товарищ Петух-Зубов! Согласно пункта «А», полученной инструкции, подсудимый Высоцкий Владимир Семенович, конвоирован мною, Маяковским Вэ-Вэ, поэтом Революции, во двор, для вынесения приговора. Согласно пункта «Б», перехожу в Ваше распоряжение!
Петух заклекотал, налившиеся кровью бусинки глаз в упор смотрели на двух мужчин одновременно. Наконец, тягостное молчание прервало звонкое кукареканье, перемежающееся человеческими словами:
- Ку! За создание! Ка-ре! Произведений! Ку!!! С ярко выраженной! Ку-Ка! Античеловеческой направленностью! Ре-ку!!! – прерываемая кукареканьем человеческая речь звенела в морозном воздухе, – Подсудимый Высоцкий Вэ-Эс приговаривается к вечной мере наказания! Приговор окончательный, обжалованию не подлежит, в исполнение приводится немедленно! Ку-ка-ре-ку!!!
На израненном лице Высоцкого не дрогнул ни один мускул. Тихой поступью подошел посмотреть снег
- С-с-суки.… Достали таки… - прошептал он разбитыми губами, прижимая обеззвученную гитару к груди, как прижимал бы мертворожденную дочку..
- Заткнись, падла! – мгновенно отреагировал Петух и прикрикнул на затаившегося Маяковского: - Начинай!
Тот суетливо захлопал себя по бокам, что-то разыскивая, наконец, достал из широких штанин дубликат бесце я зомби я мудак я уебище нного груза – Золотой Вечный Шприц-ручку фирмы «Parker», протянул его под клюв Петуха и заискивающе спросил:
- Это?
- Это. Заправляй. – коротко кукарекнул тот.
- Чем заправлять будем? – дрожащим голосом спросил Маяковский.
- Чернилами, Вова, чернилами. На эту падаль, ку-ка! продукт жалко тратить! Пусть как крыса ре-ку! канцелярская подохнет! – некрасиво дергая клювом, но довольно внятно прокукарекал Зубов.
Маяковский торопливо открыл стоящую возле ног походную аптечку, выбрал стеклянный бутылек с темно-синей жидкостью и заправил из него шприц.
- Действуй! – азартно крикнул-кукарекнул Зубов.
Маяковский взмахнул рукой с зажатой в нее ручкой, и в этот миг его взгляд встретился со взглядом Высоцкого. Что-то промелькнуло между ними, и он оглянулся на сидящего на плече Петуха-Зубова.
- А может того, Петр Алексеич, пощадим… *** с ним, пусть остается таким, какой есть, а? – несмело произнес Маяковский, пряча глаза от жестких петушачьих бусинок. – Отпустим его, пожалуйста…
- Отпустить, говоришь… Два Володи, два друга-предателя… - усмехнулся Петух и как-то по-особому, весело, встряхнул шелковой бородушкой. – Ну, давай, попробуем…
- Семеныч! – кукарекнул он Высоцкому. Тот поднял голову, в глазах, смешиваясь со слезами и растаявшими снежинками, блеснула надежда. – Сыграй нам что-нибудь, спой, потешь!
- Так, Петр Алексеич, товарищ Петух! – затараторил Маяковский. – Гитарка-то без струн!
- Без струн, говоришь… Струны! Да еб твою мать! Высоцкий! С каких это пор тебе струны нужны стали?! – издевательски закудахтал Зубов.
Высоцкий полными ненависти глазами посмотрел сквозь обоих, перехватил поудобнее гитару, поймал в свежем, морозном воздухе первый аккорд – ♫ си♭, и хриплым голосом запел:
- От вод малайских до Алтая
Вожди с восточных островов
У стен поникшего Китая
Собрали тьмы своих полков…
- Володька! Прекрати! Прекрати, ты себе хуже сделаешь! – в истерике забился, запричитал Маяковский.
- Нет, отчего же! Продолжайте, Владимир Семенович! – похабно раскрывая клюв, прокукарекал Зубов. От удовольствия, его глаза подернулись пленкой.
Высоцкий пел:
- О Русь! Забудь былую славу:
петух двуглавый сокрушен,
и желтым детям на забаву
даны клочки твоих знамен…
Зубов сорвался с плеча Маяковского, сильно оттолкнулся от него когтями, (тот кулем повалился на снег, зажимая фонтанчики крови брызнувшие из разорванного плеча) и впился ими в глаза певца, выцарапывая их, вспарывая клювом щеки и вырывая его язык.
Высоцкий застонал, замотал головой из стороны в сторону, но, не отпуская гитары, продолжал хри-петь. Изо рта полезла розовая пена, слов стало совсем невозможно разобрать, что-то там про лежащий во прахе третий Рим, и про то, что «уж четвертому не быть». Гитара выпала из его рук, а вместе с ней последние силы оставили поэта.
- Заебали! Сил моих больше нет! Делайте, что хотите! – закричал он в сторону барахтавшегося на снегу Маяковского и приземлившегося возле него Зубова.
- Действуй! – двумя мощными взмахами крыльев, Зубов подбросил Маяковского в воздух и подтолкнул в сторону истекающего кровью Высоцкого.
Повизгивая от боли и сжимая ладонью разорванное плечо, тот подскочил к Высоцкому, попытался заглянуть ему в глаза, но в ужасе отпрянул, увидев на их месте кровавые впадины.
- Прости, тезка… - начал, было, он, разглядывая наполовину запорошенные снегом босые ступни Высоцкого, но, почуявший запах крови Зубов подлетел и с силой клюнул Маяковского в темя.
- Молчать!!! – страшно закукарекал он. – Привести приговор в исполнение!
- Прости, Володя… - зажмурив глаза, неумело, по бабьи замахнувшись рукой с зажатым в нее Золотым шприцом, Маяковский воткнул шприц в шею Высоцкого. Тот покачнулся, но продолжал стоять на ногах. Глупо улыбаясь, Маяковский убрал руки за спину и посмотрел на Зубова:
- Петр Алексеич! Он не изменяется!
- Вытащи «Паркер», идиот! Вытащи ручку! – злобно бросил Зубов.
Маяковский испуганно протянул руку к ручке… ручку к руке… и поплыл: ручку… ручку… вытащи ручку… возьми мою ручку, согрей мою руку. Неожиданно он вспомнил письмо Лилечки от 03. 05. 1890г. о «ненавистной всеевропейской буржуа
религия Конфуция есть почти чистая практи
бога, а буддизм в Китае, тоже столь сильный
ну, разве не Гоги и Магоги
в «Библейской энциклопедии»
гний Гога писал: (Иез. 38, 39)
назван
на земле Магога
етырех углах Земли
оторых, вероятн
князья и правители – Гог и Маго
наиболее в
что в слове «магог» слог «ма» озна
то под сими словами – разум
  от которых привзошли
о существовал царь
огом. Несомн
Согрей, мои пальцы еще пахнут тобой; ты – моя музыка
Ты – мое первое, или последнее, самое нежное, снежно любимое до посинения стихотворение...
- …дак!!! Пидор!!! Футурист сраный!!! Вытащи ручку! Вытащи этот ****ый шприц! Гад! Получи! – бесновался, сидящий на плече Зубов, и, словно хорошо отлаженная гвоздезабивающая машина, не останавливаясь ни на минуту, клевал темя Маяковского.
Тугими бичами кровь хлестала по Ленкиному телу, вся она и снег кругом, были забрызганы кровью.
«Как красиво… - медленно уплывали из сознания мысли Маяковского. – Я не приду, я не приду в себя. Ну, их на ***… и Петьку – на хуй, и войну эту психотронную – на хуй.… Займусь гимнастикой…»
- Я те дам «на ***!» Я те дам «гимнастикой»! – в горле Зубова клекотала ненависть, весь ее нерастраченный запас, накопленный за время изнуряющих сознание тренировок в спецлагере, пер наружу.
Изо всей силы, не прицеливаясь, отрешенно, и, как учили – ни о чем не думая, он клюнул Маяковского точно посередине лба. В голове у того что-то хрустнуло, и мир, на миг ставший хрустально ясным и понятным, взорвался миллиардом осколков, одним из которых был он, Вэ-Вэ Маяковский.
«Он выклевал мне третий глаз. ****ец сатори…» - успел освобождено поймать он один из улетающих осколков, прежде чем Зуб насильно втащил, втянул, привел, его в себя.
- Сейчас, сейчас, - пробормотал Маяковский, вытирая тыльной стороной ладони кровь со лба, вперемешку с птичьим пометом.
«Обосрала, гадина. Петушок, золотой гребешок…» - а рука в это время автоматически выдернула шприц из шеи Высоцкого. Тот всхрипнул, упал на колени, а из ранки, не смотря на ее миниатюрные размеры, уверенно хлынула кровь.
- Ну, слава Бобогу. Господь Бобог – большая сука! – с облегчением кукарекнул Зубов. – Я уж думал, что все, π-здарики не придут никогда. Думал, что подведешь меня, поэт Поллюции!
- Товарищ Зубов… - с обидой в голосе протянул оклемавшийся Маяковский.
- Да ладно, шучу. Пока шучу. – усмехнулся Зубов.
Маяковский заметно приободрился.
- Вы знаете, товарищ Петя, - он повернул голову к взгромоздившемуся на плечо Зубову. – Я хочу… - но тут же замолчал, смущенно отвел глаза.
- Что хочешь, то дурачок? – ласково спросил Зубов.
Маяковский взглянул смелее:
- Чтоб к штыку приравняли перо! – выпалил он.
- Глупый, - улыбнулся во весь клюв Зубов, спорхнул с плеча и ловко спланировал на живот затихшего Высоцкого. – Такой приказ по армии уже как три месяца действует!
- А я и не знал… - протянул Маяковский.
- А тебе и знать такое не положено было. До поры – до времени. – Отрубил Зубов. – А сейчас отойди, мне делом заняться надо.
С этими словами он подпрыгнул на животе Высоцкого, широко развел крылья и растопырил на них все перья - принял позу герба. Мгновенно похолодевший от нехорошего предчувствия Маяковский, воочию убедился в равноценности штыка и пера: каждое перышко на крыльях величественно стоявшего Зубова, грозно заиграло стальным отблесками, засталенело. В голове Маяковского мелькнула запоздалая догадка, о схожести  механизмов эрекции полового члена и осталенении кончиков крыльев Зубова.  Зубов торжественно поднял крылья вверх, свел над головой глухо звякнувшие кончики, коротко выдохнул в морозный воздух: «Звезда, Уносящая Боль!», и резко опустился  на мускулистый торс Высоцкого, одним махом вскрыв его грудную клетку.
Высоцкий, еще живой, беззвучно выгнулся дугой, схватился ладонями за ставший теплым от крови снег, словно пытался удержаться за него в этом мире, а Зубов уже нырнул-скрылся в его грудной клетке.
Окончательно пришедший в себя Маяковский, подбежал к телу певца и захлопнул створки клетки, затем бессильно повалился рядом и стал ждать. От нечего делать,
символ «мать» заменил безвозвратно
На энергию символа «****ь»      ухитрился
Не снимая штанов, аккуратно
В «бесконечность» глухую нассать
Где висел в «небесах», как «икона»
Звонкий символ «отец» средь огней
Это полный «****ец», бунт «гандона»
Жжет
Ждет
Жжет
Ждет
        своих нерожденных детей
Гулкий символ «****а» в исступленьи
Заслоняя собой «горизонт»
Не пройти сквозь него – преступленье
Символ «ночь», символ «соль», символ «вход»
Символ «***», символ «я», символ «символ»
Я не в силах о них говорить
«Рот» «замазан» «говном» с «пластилином»
И «зашит» на «суровую нить».
По истечении пятнадцати минут, как и предписывала инструкция, Маяковский открыл створки грудной клетки, склонился над распотрошенными внутренностями Высоцкого и, зажмурившись, подумал скороговоркой:
«Петушек-петушек, золотой гребешок! Вся в крови головушка, вся в кишках бородушка! Ты всю правду скажи, было-будет расскажи!»
Как только он продумал последнее  слово «расскажи», из чрева Высоцкого, как ребеночек из утробы гроба, весь в крови, слизи и говне, усталый, но довольный, выскочил Зубов. Оглядевшись по сторонам, он удивленно покрутил головой, оценил, произведенные от нехуя делать, комбинации Маяковского с символами и их значениями, некоторых обывателей, большой шаг в оценке и понимании развития человеческого общества. Создав иза, он также продвинулся вперед в познании человеческой психики и раскрытия ее глубин. К ****ь я ***** я *****я ***** я ***** я *****я ***** я ***** я *****я ***** я ***** я *****я ***** я ***** я пидарас *** ****ый в рот ****а вонь проститутка прикинул возможные изменения в окружающем мире, вследствие подмены ключевых понятий   и скептически произнес, разглядывая обоссаные штаны поэта Революции:
- Володька! На *** хуйни нахуярил?! Расхуяривай все на хуй!
Маяковский что-то беспомощно замычал, указывая руками на зашитый нитками рот.
- Ой, долбоеб… - устало вздохнул Зубов, подлетел к горе-криэйтору, вытянул шею в сторону его лица, поморщился от исходившей из его рта вони  и выдернул  суровую солдатскую нить, скрепляющую губы поэта.
Маяковский облегченно вздохнул и выплюнул на землю уже начинающую таять во рту, тестообразную смесь говна и пластилина.
- Я счас! Я мигом! – торопливо вскрикнул он, отбежал назад на необходимое количество строк и произвел необходимые там изменения.
Мир вернулся в свое привычное состояние.
- Ну вот, другое дело. – похвалил его Зубов. – Ты поосторожнее со стихами своими, еще бы чуть-чуть, и задохнулся от говна своего….
По возможности, очистившись от ошметков внутренностей Высоцкого, Зубов поманил когтем Маяковского:
- Иди сюда, Володя, помощь твоя нужна.
Присев рядом с удобно устроившимся Зубовым, на уже остывшее тело Высоцкого,  Маяковский заметил, что тот сжимает в лапе пузырек коричневого стекла.
- Вот. Вот что Высоцкий от нас в себе скрывал. – Грустно произнес Зубов, протягивая пузырек Маяковскому.
- Мор-фий. – по складам прочитал тот незнакомое слово, выцарапанное на бутыльке.
- Читать я и сам умею, не разучился. – Занимая привычную позицию на плече Маяковского, раздраженно кукарекнул Зубов. – «Морфий» – это сон. Понятно?! Но это ***ня, важно не это, а то, что в пузырьке находится. Открой!
Маяковский осторожно взял  испачканный в крови пузырек из лап Зубова, и, ковыряя плотно прилегающую крышку, несмело спросил:
- Петр Алексеи, а почему стихи его, - он кивнул головой в сторону распростертого тела Высоцкого – носили «ярко выраженную античеловеческую направленность», и испугавшись собственной смелости, Маяковский втянул голову в плечи, ожидая, казалось бы неизбежного удара в темя.
Но Зубов только холодно посмотрел на него бусинками глаз и злобно отчеканил:
- Да потому что! Стихи должны быть о любви, о дружбе, о Родине, о вечной весне, песенках-цветочках. А эта сука что выделывала! – кукареканье Зубова стало сухим и отрывистым. Маяковский уже сто раз пожалел, что затронул эту тему – «Холмик мертворожденных стихов»! Тьфу!
Зубов гневно зыркнул на притихшего Маяковского и добавил:
- Ты смотри у меня, Володька, со всей этой стихоплетной ***ней поосторожнее. Доиграешься, придется и тебя того… навестить… Кошку помнишь? Тот, правда другим маленько страдал – хуеплетной стихней, но поплатился за это жестоко!
- Что вы, что Вы, Петр Алексеич! Господь с Вами! Я ни о чем таком и не думаю, что я, маленький, что ли, не понимаю, что такое «хорошо» и что такое «плохо»! – испуганно зачастил Маяковский.
- Заткнись. – коротко приказал Зубов. – Пузырек открыл?
- Открыл. Вот, тут записка какая-то. – протянул он Зубову клочок бумаги. Тот вонзился в него глазами-бусинками, заулыбался.
- Так так-так… - весело закукарекал Зубов. – Тут, Володька тебе подарочек! Мессага, еб ее мать! Читай вслух!
Почему-то почувствовав себя очень нехорошо, Маяковский негнущимися пальцами взял из лап Зубова записку, поднес ее к глазам. Промасленная бумага хорошо сохранилась, края ее были слегка обуглены. Разобрав нацарапанные простым карандашом слова, Маяковский деревянным голосом прочел:
- Вовочка! Я тебя люблю. Не переживай сильно. Ю. В. привет. Моим привет. Здесь темно писать. Но на ощупь попробую. Шансов, похоже, нет. % 10-20. Буду надеяться, что хоть кто-то прочитает. Здесь списки л\с отсеков, которые находятся в 9-м, и будут пытаться выйти. Всем привет, отчаиваться не надо. Помните: на *** поэта насади – останется поэтом. Свои последние стихи нассыт из пистолета! Володя – 2; 12.08. 2000г. 13.34. Все.
Зубов сидел, нахохлившись, размышлял над услышанным, прикрыв крыльями глаза. Наконец, поднял взгляд на Маяковского, обрекающе произнес:
- А вот это, Володя, серьезно. Серьезнее, чем я предполагал.
- Что «серьезно», что «серьезно», - заплетающимся языком лихорадочно зашептал Маяковский. – Не пугай меня, Петя!
- Я не пугаю, Владимир. – грустно ответил Зубов. – Считай эту записку последним предупреждением. Оттуда, из глубины…
На дворе стало совсем темно, тело Высоцкого практически полностью укрыл снег, из раскрытой грудной клетки перестал идти пар.
- Ну-у-у! Володька! Что нос повесил! – приободрил Зубов охуевшего от предполагаемых перспектив и вариантов разматывания клубка мира, Маяковского. – Пора в путь-дорогу! Дорогу дальнюю, дальнюю, дальнюю!
- Петр Алексеич! А с этим, что делать будем? – Маяковский ткнул носком сапога тело Высоцкого. – Он будет жить?
- Жить?! – захохотал Зубов – Ты так ни *** и не понял, поэт кровавой менструации!
Маяковский обиженно шмыгнул носом.
- Да ладно, Володька, прикалываюсь я! – Зубов ласково погладил его уже ставшим мягким кончиком крыла по щеке. – *** с ним, с Высоцким этим?
- С-с  н-н-ним… - неуверенно промямлил Маяковский, ощупывая глазами полураздетое, полузасыпанное снегом, полуживое-полумертвое тело поэта.
- Ну, вот видишь! Все равно он бы от водки сдох, а так.… Понял?!
- Понял, товарищ Петух-Зубов! – повеселел тот. – Товарищ Зубов, а вопрос можно?
- Валяй! – добродушно разрешил Зубов, до хруста в суставах разводя уставшие крылья.
- А царя Додона-гондона, ну, который из сказки Пушкина, тоже Вы заклевали?
- Я, Володька, я – во весь клюв рассмеялся
19база.doc