Крест

Среднего роста, худощавый лицом водитель автобуса Гена Груздев перешагнул через трубу, которая служила барьером между салоном и местом водителя. Он не спешил, внимательно осматривал каждое сидение, вот и пассажир, который безмятежно спал в середине салона. Вообще-то он осматривал автобус внутри и снаружи всегда после возвращения из столовой, если кто-то что-то забывал в салоне, то Гена относил в диспетчерскую. Но сегодня особый случай, надо разбудить пассажира. Тот так сладко спал, что Гена даже подумал: «А не оставить ли его в автобусе, пусть поспит пока я перекушу в столовой?»
«Гражданин, проснитесь!» – И он кончиками пальцев тронул пассажира за плечо. Мужчина вздрогнул, открыл глаза и со сна непонимающе посмотрел на Гену. «Простите, пожалуйста, уснул! Спасибо, что разбудили!» – Спохватился и извинился пассажир. Он вытянул ноги из-под соседнего сиденья и поднялся, а Гена прошёл дальше.
Осмотрев последний ряд сидений на возвышении, водитель повернул обратно и тут же остановился от неожиданности увиденного. «Как же я не обратил внимания на него, когда он садился в автобус?» Пассажир, наклонившись вперёд, уходил по проходу между сидениями, он был настолько высок и широк в плечах, что перекрывал весь проход. «Вот это да! Силища!» – Проговорил тихо Гена. И перед глазами всплыло лицо мужчины: на «бычьей» шее большая голова и грубое лицо с огромным лбом, глубоко запавшими глазами, большим с горбинкой носом, толстыми губами и квадратным подбородком, кажется с ямкой.
Мужчина вышел из автобуса, надел огромную фуражку – «аэродром», какую когда-то носили не только грузины, но и в России, затем, словно передумав, вернулся, поднялся на одну ступеньку назад в салон. «Скажите, пожалуйста, как мне попасть в Соколово?» Гена подошёл ближе, чтобы не говорить громко с середины салона: «По ходу автобуса до перекрёстка, – и он показал рукой, – а там вправо по переулку до выхода из посёлка. – Гена посмотрел на часы. – Через полчаса будет автобус из Сиделино до Красного через Соколово. На остановке будут люди, так что не пройдёте мимо». «Спасибо!» – И мужчина, широко загребая левой рукой, быстро пошёл по дороге. «Илья Муромец!» – Восхищённо проговорил вослед мужчине Гена, закрыл автобус и ушёл в столовую.
Мужчина вышел из посёлка, не останавливаясь, прошёл автобусную остановку, на которой под грибком сидела только одна женщина, отвернул в сторону с дороги на узкую тропинку и через бескрайнее пшеничное поле направился в Соколово. Неожиданно эта тропинка всплыла в памяти Ефрема, так звали мужчину, с далёких детских лет. «Интересно, к кому это в Соколово гость приехал?» – Спросила себя женщина. На мгновение она отвлеклась, и в это время мужчина исчез, словно растворился в зеленовато-синей дали. Женщина даже поднялась со скамейки, чтобы получше рассмотреть то место, где исчез мужчина. «Никак нечистая сила прибрала?» – проговорила полушутя, полусерьёзно женщина.
Ефрем сошёл с тропинки на пятачок земли, не засеянной пшеницей, прилёг и стал смотреть в голубую синь неба. Подложив ладони под голову, Ефрем лежал долго. «Балдёж! Что же это я, в деревнях работаю, а о такой благодати забыл напрочь!» В небе серебряным колокольчиком звенел жаворонок, мимо локтя пробежала, попискивая, полевая мышь, а Ефрем прикрыл глаза и улыбался своим мыслям.
Вдали просигналила машина, Ефрем сел, от остановки отошёл автобус, он поднялся и заспешил в Соколово. Он миновал небольшую рощу и слева, в низине у реки, увидел деревню. В грудь словно ударила пуля, Ефрем даже пошатнулся, остановился на опушке рощи, прислонился к стволу старого тополя, засмотрелся-задумался. От деревни осталось всего ничего – несколько домов и те без плетней. Дома словно стали ниже, вросли в землю и сиротливо, боком жались к реке. Ефрем долго стоял под деревом и то ли от пристального рассматривания остатков деревни, то ли от солнечного света на глаза набежала слеза. Он смахнул её большой мозолистой ладонью и отвернул в сторону на погост. Кладбище заросло травой и кустарником, между старыми металлическими и каменными крестами, которые ставили на могилах родственников зажиточные немцы ещё до войны, до обидного сиротливо темнели покосившиеся деревянные кресты и ни единого свежего.
«И умирать-то некому в Соколово. Куда же люди подевались из деревни? Как будто сто лет минуло с того весеннего дня?..» – Разговаривал тихо сам с собой Ефрем. Бродил среди провалившихся могилок, всё искал то место, где были похоронены отец и мать. Он думал, что сердце подскажет, но оно молчало. Да и откуда ему знать, когда после расстрела родителей во дворе, он убежал ещё до похорон, куда глаза глядят.
Гражданская война стервятником носилась из конца в конец России, собирая страшный урожай, и перед глазами Ефрема как живые встали пацаны, с которыми бродил он по голодной и холодной стране. Так и ходит, и всё не находит себе места по сей день, где преклонить голову. Сидел в детской колонии, строил Магнитку и тракторный, воевал, был в плену, отбывал десятку в лагере… Шестьдесят лет жизни среди людей – одинокий душой и сердцем.
Неожиданно Ефрем споткнулся. «Неужели это тот камень, к которому мы с пацанами бегали на перегонки? Камень-то большой был, набегавшись, можно было даже полежать на его огромной спине, отдохнуть. Земля не только память о людях стирает с лица своего, но и следы его пребывания прячет…» Мысли будоражили, болью отдавались в груди. Ефрем хотел было присесть, отдохнуть, но передумал. Через крапивные заросли вышел к речке. Ему показалось, что она за многие десятилетия обмелела и бежит по перекатам медленнее.
Он снял сапоги, рубашку и босиком вошёл в воду. Постирал носки, а затем долго плескался, пофыркивая, блаженствуя от воды и речной прохлады. Присел на берегу, вспоминая безмятежные детские годы, а обсохнув, поднялся к роще.
Ефрем присел в тени под старым тополем, прислонившись спиной к стволу дерева. Снял кирзовые сапоги, разложил на траве выстиранные носки, протянул в траву ноги и, наслаждаясь тишиной и покоем, прикрыл глаза. Неизведанное чувство доброты поднялось в его душе к этой дорогой земле. Он испугался этого чувства, испугался, что заплачет от умиления, открыл глаза и посмотрел на часы. «Вот это да! Совсем свихнулся, время-то уже к вечеру потянуло, пора и перекусить!» Прозаические мысли вернули его к обыденной жизни. Ефрему на минуту даже обидно на себя стало, за утерю неожиданно найденного душевного единения с природой. Достал из большой спортивной сумки хлеб, колбасу, бутылку вина и несколько свежих огурцов. Всё это разложил и расставил перед собой на газете. Ещё несколько минут посидел, словно ожидая гостей, открыл бутылку. Она в его огромной ручище была словно игрушка, налил стакан вина: «Пусть Вам, мои родные, земля будет пухом, а небо раем!» – Пожелал он матери и отцу.
Ел Ефрем медленно, не торопясь, основательно, как воевал на фронте, как рубил дома по России в бригаде шабашников. «Простите, родные, что раньше не наведался, жизнь закрутила в такой тугой узел, что только сейчас более-менее ожил», – и он допил остатки вина. Закурил и с удовольствием затянулся дымом несколько раз. Солнце опустилось, тень сместилась, и свет бил теперь прямо в глаза, он прикрыл их и задумался. Догоревшая сигарета обожгла пальцы и погасла, обсыпавшись пеплом, а он этого даже не заметил…
Ему снилось, что он поднялся, отряхнул от земли брюки. Он не понял, но почему-то возникло непреодолимое желание поклониться земле, и он это проделал на все четыре стороны света. Неожиданно на ясном небе появилось тёмное облако и закрыло солнце. Сверкнула молния, ослепив вспышкой, прогремел гром, и в тот же миг неведомая сила подхватила и понесла его к облаку. Небеса разверзлись, и Ефрем оказался перед прекрасными вратами. «Нашёптывания Сатаны были милее и заманчивее тебе, чем заповеди святые, которым учили мать и отец?» – Гремел в поднебесье голос. Ефрему казалось, что голос всюду и даже в нём самом. Он чувствовал, что не должен молчать, что голос ждёт ответа, и слова сами потекли, как из рога изобилия: «Грешен я, грешен! Каюсь в грехах своих, каюсь! Нищенствовал, сидел в колонии, строил, воевал, пил, курил, женщин любил, всё было у меня в жизни. Господи! На десятерых хватило бы, да мне одному досталось! Завертела Рука Тьмы страну и меня вместе с ней. В страшном мире жил, жестоком и противоречивом, но не предал в годину ненастную Отечество своё! Господи, сам страдал, а людей не предавал! Прости, Господи, прегрешения мои, и, если велики грехи мои земные, то пусть меня возьмёт геенна огненная!» – Долго Ефрем стоял перед вратами великолепными, всю душу изливал невидимому голосу. Говорил, а сам греховным мыслям предавался, всё думал: «Откуда слова такие берутся, как будто всю жизнь учил, чтобы сейчас их высказать».
Всё-таки учил, учил ребёнком, и он вдруг вспомнил слова маменьки, которые она ему читала из большой церковной книги: «Помни, сынок, велика сила покаяния, оно умилостивляет Бога, даже уже изрёкшего приговор. Никогда Бог не отвергает настоящего раскаяния, даже великих грешников прощает и приближает к Себе, если они раскаиваются в своих грехах».
Вдруг всё исчезло, будто проснулся Ефрем, и видит себя на кладбище возле провалившейся могилы, рядом лежит старый-престарый крест, а от ног его босых тропинка пролегла в небо, длинным-предлинным мостом. Наклонился он за крестом, чтобы поднять и на могиле его поставить, а из земли, словно живые, смотрят мать и отец. «Так вот где вы похоронены, родные мои. Простите меня, маменька и папенька, что не я похоронил вас!» – Попросил прощения у родителей Ефрем и поднялся с крестом во весь свой богатырский рост. А перед глазами его ангел небесный весы держит. На одной чаше большой чёрной грудой лежат его земные грехи, а на другой – добрые и праведные дела совсем небольшой светлой кучкой сиротливо к краю чаши скатились. Страх первородный сковал Ефремия, босые ступни словно прикипели к земле. Хотел крест выше поднять и им прикрыться от весов страшных, да сил и на это не было. «Господи, дай силы хоть на могиле родных крест поставить!» – взмолился онемевшим ртом Ефремий.
Снова раздался громоподобный голос: «Иди Ефремий! Иди на Суд Божий!» Сразу отпустило руки и ноги. Ефрем поднял крест над собой и взошёл на тропинку-мост. «Господи! Прости и помилуй меня грешника!» – Повторял и повторял он бесконечное число раз свою короткую молитву. Старый крест, как вериги пудовые, придавливал и тянул Ефрема к земле, но он, согнувшись, поднимался всё выше и выше в поднебесье, неся крест и шепча молитву к Богу. А в бездонной глубине бушевал неугасимый огонь, и казалось, что пламя вот-вот доберётся до него, обожжёт босые ноги, вспыхнет одежда и он вместе с крестом исчезнет в преисподней.
Вдруг снова появился ангел с весами и огромная чёрная груда начала таять, а из глаз Ефремия потекли слёзы раскаяния. Он почувствовал, что крест перестал его придавливать к адской бездне, стало легче дышать, за плечами как будто выросли крылья. «Бог, сотворивший человека, есть истинная жизнь, а тот, кто утратил подобие Божие, тот утратил и общение с жизнью. Всякий человек имеет нужду в постоянной помощи, так как по воле людей ему приходится делать непотребное, страдать, или из-за его природной немощи с ним случается много горестного, поэтому надо всякий раз обращаться к Богу, только пребывая в Боге, он может быть спокоен». Высветились неземным сиянием то ли перед глазами, то ли в голове Ефрема слова, которые ему говорил не однажды отец Тихон, когда они валили лес на далёкой Печоре. Ефрем словно окунулся в живительную родниковую воду, радости исполнилась душа его и совсем легко стало идти, ибо впереди было царствие небесное – страна света.
–  –
В Соколово в это время женщины начали разжигать печки, так как в большом когда-то селе остались одни пенсионеры в семи домах и уже давно отключили свет, а газа во всём районе никогда не было. Инвалид Великой Отечественной войны, пенсионер-колхозник Анисим Покровкин на стареньком керогазе разогрел ужин себе и своему четвероногому другу и, припадая на правую ногу, которую ранило под Оршей, искал по всему двору Яхтара. Пёс довольно часто прятался в жаркие дни в укромном уголке от оводов и отсыпался за ночные бдения. «Куда-то сбежал, негодник», – проворчал Анисим и пошёл в дом. Он уже  было открыл дверь, как его бесцеремонно потянули назад за полу пиджака. «Это где ты мотался по жаре?» – Спросил Анисим у пса. Яхтар оскалил клыки, прорычал и побежал к калитке, которая одна сохранилась от плетня. «Яхтар, ты куда меня зовешь?» – Задал вопрос Анисим. Но пёс, не оборачиваясь, потрусил через пустырь к роще. «Никак нашёл что-то, негодник? Да ты не торопись, успеем!» – Уговаривал он пса, но тот бежал уже далеко впереди.
Анисим поднялся на взгорок к роще. «Кто-то Богу душу отдал?!» – Проговорил он, задыхаясь от быстрой ходьбы. Подошёл к мужчине, лежащему под старым тополем, опустился на здоровое колено и склонился ухом к груди. «Помер!» – Утвердительно сказал он псу, который сидел рядом с головой мужчины. Анисим присел, взял сигарету из пачки, которая валялась рядом с рукой покойника, и закурил. «Вот так, Яхтар, живёшь, живёшь и не знаешь, где помрёшь. И чего его нелёгкая занесла в наши края?"
Анисим сидел, курил, и что-то тихо ворчал себе под нос, и чем дольше смотрел он на покойника, тем всё более знакомым становилось это грубое, словно вырубленное топором лицо. Но так и не вспомнил, где видел этого мужчину, а по карманам не решился шарить без свидетелей. «Сиди, сторожи, а я сейчас позову людей!» – Приказал Анисим псу и, постанывая, поднялся на ноги. «А лицо-то какое умиротворённое, как будто в церкви причастился», – подумал Анисим и поковылял назад.
А под тополем лежал не узнанным его сосед и товарищ по детским играм Ефрем Соколов. Последний из рода Соколовых, от которых пошло название посёлка.

А. Матвиенко