Неоконченное повествование о любви

Уже совсем летний, прогревшийся за день воздух раскрылся навстречу тишине, и самые ничтожные, случайные звуки всплыли на поверхность вечера; мутный дневной шум растворился в благодатных сумерках, и в прозрачном покое далеко и ясно начала разноситься незаметная ранее чепуха: шаркающие шаги прохожих, звякнувший велосипед, кто-то просыпал на асфальт мелочь, хлопнула подъездная дверь, испуганно шарахнулась получившая пинка жестянка, пронеслись пёстрым ветерком визгливые дети – звучные малости быта обнажились, вздохнули свободно  и вышли на вечернюю прогулку. Во дворе удивительным инструментом тронулись и заиграли железные качели. Лишь весною и поздней осенью, в особенно хорошие, спокойные вечера, возникает, достаёт всюду длинными смычками эта качельная музыка, весной вплетаясь в облака, листья, барочную лепнину воскресшей природы, осенью – прощально и зовуще: летим, летим…- не то скрипка, не то свирель, не то крики китов касаток. Оставаться дома невозможно: на улице без тебя творится волшебство: в мягком свете неостывшего неба белеют фарфоровые купы цветущих яблонь, сирени набухли и просочились сжатыми в махровые мётла созвездиями, манной кашей перепачканы ветви черемух – долгожданный букет русской весны. А воздух какой! Его ароматом наедаешься до ощущения почти что физиологической сытости, ну как тут удержаться в бетонной коробке, не позавидовать, стоя у распахнутого окна, идущим по улице людям.
Всё, что написано за целый день, щёлкнуло растянутой и выпущенной из рук резиновой лентой и возвратилось к своим истинным крохотным размерам – точка, черновики спрятаны в стол. Страстное желание из всего строить литературу и, первым делом, подчинить слову ту лихорадочную смену настроений, которой Лазарев с предельной силой охвачен в последние несколько дней, когда круто взлетаешь и вдруг срываешься в бездну, и никак не определиться в этой дурной  бесконечности, зубастой ломаной линии, и знаешь куда, но не знаешь как, и от того у дверей, на кончике пера давка – вот дыба, сладкая липучая ловушка для неокрепшего таланта, возжелавшего одним глотком выпить океан, нетерпеливого, жадного – а не угодно ли захлебнуться в капле? Не угодно! Лягушка победившая сметану – любимый с детства персонаж; и ещё мечта об изощрённой мести насмешкам, неверию, привычке ходить строем, своей беспомощности перед белым листом и тебе, тебе, любимая! – мои книги; зайдите в книжный магазин, - не может быть – Сергей Лазарев? – верно однофамилец.
 Лазарев сошёл со ступеней лестницы, толкнул тяжёлую металлическую створку и оказался в яблоневом снегопаде. Улица не утопала в зелени, нет, не утопала, она уже давно утонула, безвольно отдалась захлестнувшей её стихии, лежала на дне и расплавленная, живая слегка покачивалась в толще лиственных глубин. Прохладные деревья всё прибывали и затмевали серо-синее небо, и брызгали пеною лепестков. Здесь, на окраине Омска, во всей радостной, почти не тронутой красоте продолжалась былая слава города-сада, обмелевшая ныне сказка. Здесь тополя просили рукопожатий, подойдя в плотную к стенам пятиэтажек; шальная мысль из детства: прыгнуть с балкона навстречу близкой кроне, влететь с хрустом в гущу листьев, безопасно как во сне, застрянешь, не упадешь, впрочем, сломаных ветвей и рук, как и падений всякого рода и без того хватало. Столько всего просится: светлое удивление друга, живущего в пыльной новостройке за рекой, - интересно тут у вас, зелёное все, это что за птица? Трясогузка? Мир заоконный, домá – свой, номер четырнадцать, напротив – номер пятнадцать, глазастый дуэлянт, между ними, вдоль палисадников и песочниц – аллея диких яблонь, текущая по жёлобу живая тень, сводчатый туннель с низким потолком и важным движением самодовольных пар, толкающих перед собой детские колясочки, вечная лужа у бордюра, и в ней глазком павлиньего пера бензиновая капля; в одну сторону аллея ведёт к школе из красного кирпича, в другую - к облезлому жёлтому панельному дому, недостающей косточке домино с цифрою тринадцать на вывеске, беда суеверным жильцам. Лазарев проходит по узкой дорожке мимо шершавой стены, сворачивает за угол и останавливается. Висящий на торце дома телефон-автомат занят, под ржавым козырьком тратит минуты девушка в черных одеждах. Лазарев ждет и услаждается редким зрелищем: на улице, возле одного из подъездов жёлтой хрущёбы накрыт стол, вокруг стола на табуретках сидят немолодые, оплывшие как свечные огарки женщины, они пьяны, их возбужденные, спешащие перегнать друг-друга жесты и громкие голоса сливаются в частых приступах птичьего, гогочущего смеха, словно загоготала, затрясла крыльями гусиная стая. Лазарев замечает, что кроме него во дворе нет ни одного мужчины. В разных направлениях идут, появляются, исчезают женщины, женщины, молодые и старые, и у каждой охапка сирени. Завтра в школах прозвенит последний звонок, и будут плакать, прощаясь с детством, выпускницы в белых фартучках. Женщины за столом начинают петь сладкими старушечьими голосами: «О-очём де-ева пла-а-ачешь? О-Очём слё-о-озы льё-о-ошь…». Наваждение.
В направлении застолья, балансируя на невидимом странно извилистом бревне, подвигается шаткая лохматая фигура. Лазареву она знакома – это
Лёня Пискарёв, сорокалетний юноша, зубоскал и охальник каких мало. Лёня достигает перекрестка и остаётся буксовать у фонаря, он чутко тянется навстречу хору, то вдруг роняет голову, балансирует, разводит руками, как бы вопрошая о чём-то самого себя.
Под тяжестью трубки клацнул рычажок телефона. Траурная девушка ушла. Лазарев вынимает из целофановой упаковки новенькую  карту, погружает в прорезь автомата, окошко хронометра загорается и показывает стартовые нули.  Каждая клюнутая пальцем кнопка – шажок зябкого купальщика, входящего в холодную воду; в груди барабанная дробь, это не возможно – человек с воробьиным сердцем! Ни одной подготовленной заранее фразы, проявим умение импровизировать, любая пошлость смертельна, тра-та-та-та, на эшафот, по ступенькам, три-четыре, всё уже было всё уже закончилось, вечный покой, Левитан, рубите же мне, наконец, голову; тонны адреналина, ну, держись, длинные гудки – изнанка поднявшегося в квартире трезвона; что сказать…

- Будьте добры – Оксану. Нет… А когда она будет. Сергей. Нет, спасибо, ничего. Извините за беспокойство, до свидания. – Лазарев выдернул карту из автомата. Какой-то высокий и сутулый, угрюмого вида мужчина ринулся к телефону. Толстые русалки с криком и смехом гнали от себя добравшегося таки до них Лёню.
Сергей вернулся домой. Прийдется терпеть, ждать понедельника, знать бы где эта дача, можно поехать, спросить у родителей, умолять их сказать адрес, валяться в ногах, рыдать: вопрос жизни и смерти, в буквальном смысле – жизни и смерти. Представляю как изумит её, возникшая из темноты, моя физиономия, она удивится, но не обрадуется, и, скорее всего, она испугается, после той страшной ссоры ничего не может быть. Мне назначен судьбою понедельник. Есть главное слово, последнее желание, стихотворение, которое я тебе подарил: «Облака лакомые, клочковатые, ватные, синева лаковая…,»- возьми сейчас ручку и листок со стихотворением, возьми прямо сейчас, ведь это тебе не трудно сделать, возьми, я подожду. Она скажет: «Ну», - обязательно сперва будет раздумчивое, одолжительное «Ну», затем согласится: «Хорошо,»- ухо на время опустеет, в трубке стукнет.
–Алло.- Взяла, что дальше?
– Видишь перед собой стихи.
– Вижу.
- Пожалуйста прочти последнее слово стихотворения, просто произнеси его.
- Ну, прочла.
- Прошу – произнеси его.
- Гроб. – Теперь зачеркни это слово,… зачеркнула? И рядом с зачёркнутым напиши: «жизнь»… написала?
- Да.
- Вот и всё.
Лучше если бы она сразу бросила трубку, влепила бы мне через провода пощёчину. А «гроб» пусть остаётся на её совести.
При первом знакомстве она ему не понравилась, не понравились чёрные глаза, чёрные толстые и грубые, как проволока волосы, признак внутренней жесткости и упрямства, раздражала её манера изображать из себя дикую кошку, девочку - зверька, её глупость, её увлечение психологией, дурацкая привычка, напустив на себя проницательный вид, обстоятельно анализировать твои поступки и выражение твоей спины, только затем, чтобы во всеуслышанье заявить: я тебя раскусила: ты сегодня не выспался, или – ты опечален, или – у тебя есть свой определенный круг знакомых, - спасибо, я и не знал. Дальше - вечеринка, устроенная у нее дома; сложившийся за год студенческий коллектив, доросли до социологии, празднует осень. В тарелках гуляш, в рюмках коньяк, которого хватает на один тост: за нас. Между уборкой со стола, перевариванием говядины и неизбежными танцами небольшой экскурс в семейную жизнь хозяйки: мама работает на мясокомбинате, не из тех ли краёв говядина? Мама смотрит с фотографии, крупна, подстать пузатому отчиму – две кадушки обнялись; это Дима, непонятно кто такой, но его снимок вызывает у подруг живейший интерес; еще один здоровяк, слоноподобные родственники наверняка души не чают в своей маленькой Ксюше. Немного погодя, когда следы пиршества смыты, все вновь стягиваются в зал, и придавленный сентиментальностью Крис де Бург начинает воспевать красную женщину. Подло включать медленную музыку, если в многочисленную девичью компанию вкраплены два парня.
Она ждала, слишком явно, отстранившись от прочих, шагнув поближе к середине зала, ждала приглашения, худенькая, с болезненным выражением бледного смуглого личика, над губою прыщик. Не нравилась она ему. Другая, шустрая и рыжая, привлекла, потащила за собой. Сергей слабо отговаривался, что не умеет танцевать, топтался возле близких бёдер, гримасничал и выказывал неестественную весёлость. Де Бургу дали ещё один шанс. Сергея перехватила староста Оля, будучи на целую голову выше, она спросила, склонившись: «У тебя с Наруцкой серьёзно?» Повеяло сериальной скукой. Неожиданный и неприличный вопрос. Затушевав лёгкое смущение насмешливой  бравадой – о, я то понимаю о чём идёт речь – Сергей бездумно, лишь бы отмахнуться, издал звуки отрицания и начертил головою минус. «Если не серьёзно, то и не надо ничего начинать, ей недавно сделали очень больно». Несерьёзный, Сергей снова кривлялся с рыжей партнёршей, предаваясь грязным па во всё продолжение вечеринки. После, на улице, остаткам растаявшего общества пришла охота прогуляться в берёзовую рощицу, Оксана уверенно и властно взяла Сергея под руку, присвоила, они шли и провожали грустные сумерки погожего октябрьского вечера. Дальше, дальше. Он изыскивал возможности, чтобы бесить её, втыкал шпильки, находил оригинальным фамильярничать, на английских семинарах ставил в тупик, ломая и переиначивая заранее отрепетированный диалог, употребляя незнакомую ей лексику и посмеиваясь над непониманием, над её большими изумлёнными глазами. Как-то обменялись музыкальными пристрастиями, он дал ей сборник лучших песен группы «Аукцыон», шаманизм высокой пробы, она ему – бардовскую кустарщину: исполненный романтикой ночного костра женский голосок, окутанный шипящим туманом, пел о добром, разумном и вечном, так и представлялись молодые правильные лица, выхваченные пламенным отсветом из лесной темноты, следствием чего явился застрявший в сознании паразит, обрывок аляповатого припевчика: «А-антон Палыч Чехов, А-антон Палыч Чехов».
Дважды она предпринимала попытки сближения. В первый раз, когда ему после занятий загорелось нанести визит вежливости одному знакомому, и они, оказавшись попутчиками, вместе сели на поросший инеем троллейбус. В белом беге проносилось железное чрево над речным льдом, скрежетало и разваливалось, и заставляло танцевать ламбаду, тогда-то Лазарев и получил неожиданное приглашение в гости. Воскресный день предстоящего свидания с легкомысленным расточительством мнимо пресыщенного богача был пропущен сквозь пальцы, post skriptum придумалось ненужное в бледном зареве свершившегося оправдание – встреча не сбылась. Во второй раз они столкнулись в фойе института возле стендов с объявлениями; она говорила о каких-то пищевых добавках, о том, как выгодно заниматься их реализацией, несла сущий бред о питании на клеточном уровне, о своей больной печени и о мифической соседке, чью печень оздоровили пресловутые добавки, о том, что у неё сегодня важная встреча с представителями травяной фирмы, на предмет закупки модной отравы; и так-же уверенно и властно, как тогда взялась под руку на пути в берёзовую рощу, сказала «Поедешь со мной». Он, весь ирония и смех, замял предложение, сославшись на занятость. Глупая маленькая девочка. А потом случился февраль, именно случился, не наступил, не пришёл, случился вдруг, внезапно, наложеный на тетиву мира, вырвался из руки, слишком долго сдерживавшей струну и разомкнувшей усталые пальцы. Лазарев стоял на автобусной остановке, обутый в снежную пастернаковскую слякоть, смотрел на тёмное движение ветвей, машин и людей, и перевернулось внутри, захотелось, чтобы заиндевевший испод одиночества осветило, согрело солнце; он пришёл домой и расплакался, потёк, расстаял, ошеломленный открытием: да я люблю её, люблю; был в раю и не знал, держал в руках и бросил, думал: всех обманул – взял билет и не поехал – а на самом деле – опоздал. В лужах шипели и гасли отражения звезд. По Иртышу плыла Офелия. На площади перед законодательным собранием, построившись в каре, стояли толстые юноши, у каждого к лацкану пиджака был прикреплен круглый значек с изображением пронзенного стрелою сердца и надписью: «Хочешь похудеть?- спроси меня как».
Нет, нет, не откликнулась она. Влюблённый, он не вызвал интереса, тем более влюбленный так открыто, на виду у всех, «все вы мужчины одинаковы», «поматросил  и бросил», «любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда», «от любви до ненависти один шаг» и страшный в её устах приговор: «Найду себе породистого самца, заведу ребеночка, воспитаю сама, сама, одна, любовь – обман. Да – приглашала в гости, тогда я нуждалась в поддержке, теперь прошло, теперь сильная и независимая, мяу, сама разбиваю сердца, и мне это нравится, презираю влюбленных и поэтов». Вокруг неё замкнулась непреодолимая черта, внутри мёртвого круга почиталась физиология, румянившая костлявое лицо такой эвфемической скверной, как «заниматься любовью», о секс – ты спорт. Румяна секса располагались на туалетном столике и расходовались по необходимости, обладая всеми качествами вещи, столь удобными хозяйской руке. Внутри мертвого круга заклинанием звучало слово «карьера», приводившее в движение бездушный механизм, своим быстрым вращением создававший иллюзию жизни, и брошенное в него семя любви, не успевая укорениться, неизбежно  выбрасывалось прочь центробежной силой – «любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда!» Миллионы трудовых спин, сгибаясь под тяжестью этого лозунга, шествовали из ночи в ночь. Внутри мертвого круга обитал злой гений, липучая подруга, ревностно следившая за каждым ее шагом, как сиамские близнецы они всюду появлялись вместе, даже на поздние телефонные звонки отвечала не она, а подруга. Мнения подруги присваивались и выдавались за свои. Когда Сергей, уловив Оксану одну и, пользуясь редким случаем, заговаривал, обычно о пустяках, и тогда она, внешне холодная, отвечала с оглядкой на подругу, что повергало его в уныние.
Два года, с момента первого сильнейшего приступа тоски, боли, нежности, отчаянья, радости, изо дня в день, непрерывно, ежеминутно Лазарев парил на переломанных крыльях горького счастья. Он очень изменился, исхудал, на лице его лежала тень, и все в нем стало тонким, сумрачным, готовым расплакаться, он не мог более переносить лжи, какова бы ни была её природа; что не освещалось любовью, в том отсутствовала правда. Он изнемогал, полыхал, чадил, ловил руками пустоту, впадал в мистицизм, подолгу просиживал за письменным столом, осуществляя на бумаге видения своей болезни, давая прорваться мучительному нарыву, он видел: В начале дугою открывался горизонт толпящихся городских крыш и течение закатного неба, отороченного кровью и кирпичом. Длинными кривыми клинками вонзались за край облачные тяжи, выше, отделенная облаками от вскрытых вен, светилась смесь изумрудной зелени и ультрамарина. Над грядою крыш, в красном воздухе стояли две заводские трубы, из которых прямо в облака поднимались седые выпуклые дымы. Затем разноцветное небо, силуэты домов и длинные трубы убирались как строительные леса, взяв пейзажный разбег и осветив путь закатными красками, он попадал в комнату, озаренную ярким, желто-оранжевым вечерним огнем. Из окна лилось солнце и оранжевыми полосами, в которых серыми волокнами проступали неровности стекла, ложилось на стену и желтый лакированный бок книжного шкафа. В груде разбросанных по полу игрушек сидел ребенок и строил башню из кубиков. Грани кубиков были разрисованы буквами – на одной грани одна буква в двух видах: заглавная печатная, и она же прописью, маленькая, а рядом картинка, как в азбуке: «Ю»- юла, «Ё» – ёлка… Башенка из кирпичиков алфавита выходила кривая и шаткая, ребенок осторожно ставил кубик на кубик, замирал, отводил руку и радовался тому, что башенка устояла и стала еще выше, в достижении предельной возможной высоты заключались цель и азарт игры. Кажется – новый этаж башне не по силам, она сейчас рассыпется, но, покачнувшись, она выдерживает, ребенок смеется и обращает восторженное личико на соучастника своей забавы, безмолвную, закутанную в белый саван фигуру, стоящую на коленях возле него. Из под савана вытягивается легкая птичья лапка, выбирает кубик и протягивает ребенку…
В начале марта затеялась очередная студенческая пьянка. Остаться в стороне не удалось. Спеша домой, полуслепой и рассеянный, Сергей торопливым шагом вышел на крыльцо института и столкнулся с толпой веселых одногруппников. Его сразу взяли в плотную осаду, так, что вырваться можно было лишь при помощи кулаков, нагрузили сумками и потащили за собой. Звеня кладью, шумный табор влез в трамвай и минут через двадцать езды высадился на грязных и неуютных просторах левобережья. Чувствовалась близость холодной реки, дул резкий, сырой ветер; девятиэтажные дома, обсаженные низкими голыми деревцами обрывались тоскливой пустошью, за полями жухлой травы, торчащей из севшего обугленного снега, вдалеке блестели факела нефтезавода. Компания углубилась во дворы. По пути, взбудоражив тусклый магазинчик, прикупили водки и хлеба. Вскоре, распрашивая прохожих, отыскали нужный адрес и, хлопая тонкой деревянной дверью на тугой пружине, вошли в темный, пропахший мочою подъезд.
Навстречу со ступеней бросилась большеголовая приземистая дворняга со злющими глазами, ведомая за поводок встревоженной старушкой, и окатила чужаков истеричным лаем. Подчиняясь закону людского притяжения, из открывшегося лифта, из длинного коридора и сверху вниз по лестнице тотчас двинулись жильцы, и стало совсем тесно.
-Это еще что за свадьба? – проворчала нутриевая тетка в норковой шляпе.
Квартира, куда ввалились студенты, радостно приветствуя хозяйку и оттесняя ее к застекленным дверям кухни, была крохотной: одна комната, карликовая кухня, прихожая, которую всю заполнила снятая обувь; кое-как на вешалке уместились пальто, куртки и шубы, чей-то шарф упал и незамечаемый валялся на полу. Квартира была взята в наем и выглядела как замусоленная, истрепанная множеством рук библиотечная книга. В комнате, у стены напротив окна, стоял старый платяной шкаф с побитой, поцарапанной полировкой, направо от шкафа – продавленный диван под желтой накидкой, усеяной катышками свалявшейся шерсти. Безразличного, светло-коричневого цвета обои были покрыты жирными пятнами, местами протерты до белизны, а вокруг выключателя лоснились от грязи. Где попало, не зная куда приткнуться, бродили четыре стула. На стене над спинкою разбитого ложа черным маркером была сделана кривая надпись: «Hic et nunc»,  показавшаяся Сергею намеком на эротические амбиции хозяйки, отталкивающей особы, и одно желание представить, что может превратить это умозрительное «здесь и сейчас» в конкретику акта, само по себе было извращением.
Девушки набились в кухню разбирать сумки и готовить закуски. Сергей посетил жуткий совмещенный санузел, облицованный мрачным кафелем, ополоснул лицо; брезгуя висящим на крючке полотенцем, отряхнул пальцы над раковиной, печально улыбнулся отражению, причесал перед зеркалом волосы и вернулся в комнату. Там уже стоял принесенный из кухни столик, и под руководством Верочки, распорядительницы бала, усатенький, энергичный Нуршарип, похожий на батыра из казахского эпоса, и феноменальный циник Боря отвинчивали дверцу шкафа. Отвинтив, дверцу положили на столик, тем самым решив проблему его небольшой площади, затем из шкафа, чтобы уместить всех за столом, вынули полку и, накрыв ею табуреты, соорудили скамью. Объем появившейся на столе водки явно превосходил объем закуски, и соотношение этих двух праздничных составляющих показывало всю серьезность мероприятия. Сергей выбрал себе местечко на диване. Усевшись, он провалился глубоко вниз и уперся подбородком в край стола. С теми же, кому досталась скамья, вышло еще забавнее: стоило им сесть, как полка, не выдержав тяжести, сломалась по середине, и седоки повалились на пол. Пришлось устраиваться по двое на одной табуретке. Сергей с утра ничего не ел, но проглоченная порция салата, заправленного несвежим майонезом, перебила аппетит. Сергей пил, закусывал вяло и быстро опьянел. За столом все говорили одновременно, обращаясь сразу ко всем, стараясь переговорить друг-друга и никого вокруг себя не слыша. – Лазарев инфернал! Инфернал чертов! – твердил Боря, поглаживая Сергея по плечу. Верочка, потеряв всякое приличие, долго и нудно рассказывала нечистые анекдоты, и сама над ними смеялась. Нуршарип предлагал спеть.  Таня Банникова строила Сергею близорукие глазки и норовила подложить ему в тарелку вареной картошки. Сергей не смеялся, периодически им овладевал какой-то бесцельный порыв, чтобы разрядиться, он подскакивал, хватал бутылку, вскрикивал: «Выпьем!»- разливал в попавшиеся под руку рюмки, пил и, опустившись в диванную яму, обреченно жевал противную картошку. За общей возней никто не услышал, как в дверь квартиры постучали. Стук повторился громче, настойчивее и внизу, видимо, потеряв терпение, стучали ногами. –Стучат, стучат! – застолье всполошилось. Человек пять бросились открывать дверь. Оставшиеся проявили живейший интерес и кричали из комнаты:  «Кто там?» Верочка и староста Оля внесли чистые приборы и сообщили: «Оксанки приехали». Сергей затосковал. Неразлучные подруги, выбравшись из верхней одежды, прошли к столу.
- А мы вот чего принесли, - сказали они, показывая бутылки, наполненные красной клюквенной настойкой.
- Выпьем! – сказал Сергей и выпил, глотнул водки прямо из горлышка.
- Штрафную! – потребовала компания. Сергей выкарабкался из дивана и ушел на кухню курить. Тем временем окна померкли. В комнате не оказалось лампы, вместо люстры из потолка торчали голые провода, и свет в комнату проникал из коридора, разбавляя темноту до консистенции жиденького желтовато-серого сияния, в котором присутствующие походили на участников спиритического сеанса.
Курящее меньшинство дымило во всю, дымились пьяные откровения. Сергей тупо выслушивал признания в любви к бывшему мужу от миловидной девушки, носившей контрастное имя: Василиса Таран. Щебет Василисы и табак окончательно замутили разум. Лица отравленных, ненужность, глупость происходящего, скверное самочувствие были подобны черной воде, которая колышется, придавила, ничто в ней не различимо, разошлась, дала вдохнуть и скрыла, и снова барахтаешься, толкаешь тесную оболочку – невесомый цыпленок в черном каменном яйце. Пушистые котята с китайского плакатика, прилепленного на стену возле мойки, задрав мордочки, большими круглыми глазами ловили нечто, оставшееся за кадром. Сергей вышел в коридор и под кучей одежды тщетно искал свою куртку.
- Эй, Лазарев, ты куда?! Мы тебя поздравлять собрались, - удивленно сказала староста Оля, - люди держите его. Девушки потянули Сергея в комнату.
- В марте у нас четверо именинников, - сказала Оля – мы для них написали маленькие послания в стихах, я прочту, а вы попробуйте догадаться о ком это.
Оля встала в полосу света и, глядя в открытку, прочла:
Тиха, скромна и незаметна,
И не отыщешь глаз грустней,
Но сколько бурь под маской бледной,
Слепящих молний и страстей.
-Катя! Катя Шилова! – загомонила публика.
-Угадали, - сказала Оля и вручила Кате открытку,  ручку и блокнот. Все зааплодировали В том же стиле Оля воздала честь рыжим кудрям и всеобъемлющей широты улыбке – тут уж и во все было легко догадаться, и за столом закричали: «Ира Баранова!»
- Остались наши юноши, - сказала Оля, - Боря и Сергей. Мы долго думали, что можно про них написать, но так ничего и не придумали. Пусть сейчас каждый, если у кого есть мысли, напишет им, что хочет. Оля протянула публике ручку и открытки.
- Нет, нет, нет, - весело сказала Оксана, издав громкий смешок широко открытым ртом, тряхнув головой и помахав перед лицом ладонью, - пусть они для нас останутся чистыми листами.
- Что же, я тебе, значит, не интересен? – вдруг обозлившись, сказал Сергей. Запихав подарочную канцелярию в карман  брюк, он примостился на диванный бортик, сложил руки на груди, втянул голову, ссутулился , как человек, которому очень холодно. С рюмками в руках, плеща красной настойкой, на стуле к Сергею подъехал Боря.
- Сережа, ты дурак, я хочу выпить с тобою на брудершафт, - сказал он. Сергей принял рюмку. Боря подался вперед и в бок, стул под ним накренился, Боря схватился за скатерть, и, увлекая за собой тарелки и стаканы, под визг девушек, бросившихся ловить посуду, полетел на пол. Его подняли и поглубже затрамбовали в диван. Вопреки протесту окружающих, желавших воспрепятствовать Боре в дальнейших возлияниях, обойдясь без брудершафта, он и Сергей закончили начатое и через краткий промежуток повторили, после чего Боря выпал в осадок и всецело отдался созерцанию своего дна, а Сергей глядел на него и повторял: «как жаль, как жаль…» - так, пребывая в мерзлой позе и бормоча, выключенный из событий, Сергей просидел некоторое время, затем встал и, обращаясь к Оксане, потребовал немедленно пройти с ним на кухню для важного разговора. Видимо, ему отказали, видимо неоднократно, потому что говорил он долго и все об одном и том же, с возраставшей настойчивостью и под конец, удрученный бессилием слов, потянулся через стол, ища Оксану рукой, в этот момент подружка Оксаны ударила его по руке и прикрикнула на зарвавшегося влюбленного: «Отстань от нее, не хочет она с тобой говорить!» Общими усилиями Сергея и едва державшегося на ногах Борю вывели в коридор, и Таня Банникова, жившая поблизости и не стесненная родственниками, престарелая бабушка была не в счет, вызвалась отвести их ночевать к себе, тем самым избавив пьяных от худшей перспективы: в поздний час добираться до дому через весь город. Сергей, с трудом попадая в ботинки и рукава, мотаясь на границе между комнатой и коридором кричал: «Ты вобла вяленая! А подруга твоя – лесбиянка кривоногая! Змеиная кровь! Всю душу мне вытоптала!»
- Уводи! Уводи их быстрее – просила Таню взволнованная толпа. Много нехорошего успел наговорить Сергей прежде чем покинул квартиру. В лифте он предложил Тане стать его женой. Таня ответила согласием.
Утром Сергей проснулся в куче скомканного белья, с подушкою в ногах. По-близости на угловом диванчике сидел похмельный Боря и тер ладонями лицо. Возле него стоял тазик. Сергей встал и принялся собирать разбросанную одежду.
- Сережа, какая у тебя запитая харя, - сказал Боря.
- У тебя не краше, - ответил Сергей. Таня гремела на кухне кастрюлями.
За свою жизнь Сергей не помнил более поганого утра, чем это. Жить не хотелось.
Она не любит его, и на бумаге ничего не выходит, кроме мягких профилей и прекрасных восточных глаз, одни лишь они удаются руке, бессильной выразить бедный ум, слишком тяжелый и косноязычный, чтобы однажды не деревянными фразами, не вымученным слогом, а голосом живым, достойным сокровищницы души, рассказать себя, как данное свыше откровение, еще раз о… Но с чего начать?
Город замер, улицы опустели, в домах погасли окна, наступила ночь. Сергей лежит на кровати и видит как разливается светлое серебро, оно охватывает подоконник, через минуту освещает стену, ширится, касается пола, протягивается прямоугольными дорожками по ковру, высвечивая подробности узора, заполняет комнату, зажигая тихими лучами самый воздух.
- Вот она, моя красавица, - шепчет Сергей и спешит на балкон. Над серыми крышами в светлом ночном небе движется полная луна, на нее наплывают облака, окутывают ее, светятся, текут мимо, омрачаясь за пределами драгоценного диска, и луна то скрывается за тонкой пеленой, рассеивая свой свет в туманной волне, то открывается, четкая, яркая – зрелище сказочной красоты. Мир увлечен полетом, таинственным движением, во всем душа, в такие ночи ходят деревья и дороги отрываются от земли и ведут в небо, все оживает, воздух колеблется теплыми дуновениями, дворы накрыты тенями домов, хор ночных насекомых огромен, высокие тополя согреты луной; у земли, среди стройных стволов держится прохладная тьма, и выходящие из черноты к лунному свету деревья кажутся еще выше и больше чем они есть, они грандиозны. И Сергей обманывается, представляя, что вознесен над кромкой великого леса. Отделяясь от мрака крон и крыш, бесшумно проносятся летучие мыши. Где-то совсем близко, на вершине тополя начинает петь ночная птица; поначалу она пробует голос, высвистывая сквозь дрему несколько мелодий, начинающихся нотой «ми», пропев, она замолкает, прислушивается. Издалека ей отвечает другая, следом в песенное состязание вступает еще одна, и еще, отовсюду откликаются новые невидимые певцы, звонкая волна прокатывается по деревьям и возвращается к зачинщику, и он, пробужденный, с удвоенной силой посылает ее обратно, каждая следующая мелодия, исполненная в общей тональности, по своему неповторима, каждое звонкое горлышко получает время и место и, пропев, ожидает своей очереди. Все дольше и сильнее звучат голоса птиц, все короче паузы, и вскоре дошедшие до самозабвения певцы без всякой очередности, разом, стараясь покрыть своим чарующим звоном весь мир, разражаются трелями.  Как можно спать в такую ночь?!

15 февраля 2002 г.