Бабушка

Я видела их несколько раз, когда приходила к своему приятелю. Он врач и работает в больнице в отделение хроников. Здесь лежат люди, болезни которых вылечить невозможно, и которые без врачебного ухода обходиться уже не могут. Безнадежное отделение.

Я, конечно, понимаю, что больница – не лучшее место, куда можно прийти, чтобы поболтать с приятелем. В кафе, например, намного лучше. Опять же, нехорошо отвлекать человека от работы. К тому же больничные запахи и вся эта обстановка… Но с другой стороны, мы ведь тоже люди, и если он всегда занят, а я вечно в бегах, то это ведь не значит, что мы должны прекратить общение или согласовывать график наших встреч с графиком его дежурств и моих командировок, что, вообще-то говоря, совершенно невозможно? Обычно я забегаю к нему, когда бываю в том районе, и когда при этом у меня есть время. Если он занят – ну что же, забегу в другой раз, или он позвонит, когда будет свободен. А если у него тоже есть время – хорошо, можно поболтать и даже посмеяться, если не произошло ничего серьезного и есть настроение.

Так вот, у него в отделении я их и увидела. В них обеих было что-то не совсем обычное, что, видимо, и привлекло мое внимание.

Девочка - да наверное, она была не такая уж и девочка. Она была худощава, но не истощена, среднего роста, может быть она еще продолжала расти? Не знаю, сколько ей могло быть лет. Пожалуй, лучше всего я могу сказать про нее так: в ней не было детской непосредственности и радости познания мира, но не было в ней и обаяния юности. В то же время, в ней не чувствовалась и угловатость подростка. Она была похожа на взрослого с крепко сжатыми зубами – от напряжения? от решимости? – в теле подростка. По-моему, она не радовалась и не огорчалась. По крайней мере я ни разу не видела, чтобы она не то, чтобы засмеялась или заплакала, а просто даже улыбнулась или вздохнула огорченно. Казалось, у нее всегда ровное настроение, и она выполняет свои обязанности, ровно, спокойно, уверенно, без эмоций - как машина.

Ее бабушка – потому что она приходилась ей бабушкой – лежала в этом отделении. Она была бы довольно высокой женщиной, если бы встала. Она не была ни грузной, ни расплывшейся. Если бы она встала, она была бы высокой, крепкой, решительной женщиной, которую Господь наградил недюжинной силой. Но она всегда лежала. Никто не мог понять, что с ней такое. Казалось, что в один прекрасный день она просто решила больше не вставать и ничего не делать, и с присущей ей решимостью стала претворять свое решение в жизнь. Ее лицо было несколько маловато для такой большой женщины. Оно было узким, худощавым и все было изрезано глубокими морщинами. Причем рисунок ее морщин свидетельствовал отнюдь не о мягком и доброжелательном нраве.

Я не знаю, что случилось с родителями девочки, мой приятель этого не помнил. Да и не удивительно, ведь не может же он носить в себе семейные проблемы всех своих пациентов! Своих хватает. Кажется, ее родители погибли то ли в автомобильной катастрофе, то ли во время отпуска в горах, то ли еще как-то. Что он точно помнил – это то, что никаких других родственников у девочки не было, и что жили они вдвоем в старой квартире в центре города. Наверное, квартира была бабушкина, потому что он говорил, что у них была старинная мебель, картины, много книг и какой-то антикваториат – а может, просто старый хлам. Откуда он знал об этом? – Да мало ли что рассказывают пациенты своим врачам, особенно, когда им больше не с кем говорить. Честно говоря, его не сильно интересовали все эти подробности.

Но вот что было удивительно и ни на что не похоже, так это то, какие у них были взаимоотношения.

Девочка проводила возле бабушки все свое свободное время. Свободное – от учебы? Потому что работа требует большего времени. Она проводила в больнице возле ее кровати целые дни, и часто оставалась дежурить ночью. И все время сидела возле кровати, на которой лежала ее бабушка. Когда та бодрствовала, она просто сидела рядом, опустив глаза в пол, готовая в любой момент сделать все, что потребует больная. Быстро, без ошибок, без эмоций, как хорошо отлаженный механизм, на кнопку которого нажали. Возле нее она что-то читала или писала, когда бабушка спала. Только когда она спала.

Бабушка за это платила ей… Как сказать, чем она ей за это платила? Она никогда не улыбалась, глядя на свою внучку. Она никогда не стеснялась сказать ей, чтобы та сделала то или иное, даже если это была явная прихоть, а девочка была заметно уставшей. Она никогда не интересовалась, как живет девочка, и ни разу даже не спросила, поела ли она. Кажется, она с ней даже не разговаривала ни о чем, только выдавала распоряжения. Казалось, она принимала, как само собой разумеющееся, что девочка все время находится рядом, и даже более того, что это ее безмерно раздражает, хотя она и старательно скрывает это, но в то же время она не допускает мысли, что что-нибудь может быть по-другому.

Девочка тоже ни с кем не разговаривала и не сближалась, хотя весь персонал отделения относился к ней с большой симпатией и сочувствием. Я часто видела, как сестры и нянечки жалостливо покачивали головами, глядя на нее. Вот так я их и запомнила.

Я как раз была в отделении, когда что-то изменилось. Прибежала нянечка, и сказала:

– Кажется, больная во второй палате умирает! Доктор, подойдите!

Мой приятель торопливо поднялся и поспешил в палату. Я пошла за ним.

Конечно, в зрелище чужой смерти нет ничего привлекательного. Я и сама не поняла, почему так поступила – потому ли, что меня занимала эта женщина, для того ли, чтобы морально поддержать приятеля, потому что смерть – всегда смерть, и к ней невозможно привыкнуть, а может быть, я испугалась сама? В общем, я пошла за ним и остановилась возле дверей палаты, в которую он вошел.

Он взял ее за руку, чтобы посчитать пульс, потом стал слушать сердце.

Она лежала с закрытыми глазами и тяжело и быстро дышала. Могло показаться, что она долго бежала, а теперь прилегла отдохнуть или просто спит, если бы не ее дыхание – тяжелое, напряженное, с хрипением и присвистом. Она боролась за каждый вздох и не открывала глаз для того, чтобы подольше хватило на это сил.

Девочка только что пришла и стояла возле кровати, даже не успев раздеться. Она стояла и смотрела на свою бабушку безо всякого выражения. В ее глазах не было ни беспокойства, ни радости, ни сочувствия, ни огорчения, ничего.

Бабушка приоткрыла глаза. Она не видела девочки, и не знала, что она уже пришла. Тяжело хрипя, она заговорила:

– Всё – моему брату… И квартиру… и всё… Она слишком хотела… слишком ждала… моей смерти… Всё делала… для этого… Всё думала… я умру… она поживет… как хочет… Мечтала…

Она снова закрыла глаза и замолчала. В тишине палаты раздавалось только ее напряженное хриплое дыхание.

Жалостливая нянечка сказала:

– Ну, а внучке, как же? Она ведь так за вами ходила!

С закрытыми глазами, все так же напряженно дыша она проговорила:

– Ей? – Столб воздуха у нее над головой!.. И только пока она под ним стоит!

После этих слов она как-то криво злорадно улыбнулась, обозначив все свои морщины, приоткрыла левый глаз, уставилась им в потолок и больше уже не дышала.

Для меня это оказалось уже слишком. Не помню, как я оттуда ушла, но еще очень долго я вообще не показывалась в том районе. Почти год.

Конечно, это совсем не означает, что наши отношения с приятелем после этого испортились. Просто, как-то так складывалось, что дела приводили меня в совершенно другие районы города, а если случайно я и попадала в тот район, у меня совершенно не оказывалось времени.

Наконец, я снова оказалась в районе больницы, где работал мой приятель, и у меня было свободное время. Только на этот раз я позвонила ему из кафе, которое находилось почти напротив входа в больницу. По счастью, как раз в тот момент мой приятель был свободен. Он удивился, но пришел.

Мы сидели за столиком у окна, пили кофе и разговаривали. Потом, когда в разговоре стали возникать паузы, мы просто курили и смотрели в окно.

Он сказал:

– А помнишь тот случай?
– Какой?
– Ну тот, когда ты последний раз была в больнице. Кстати, здесь, конечно, хорошо, но лучше приходи, как раньше. Я не люблю выходить во время работы. Мало ли что случится...

Я, конечно, помнила. И спросила:

– А что, было продолжение?
– Да, конечно. Девочка потом лежала у нас, в больнице, я имею в виду, с истощением нервной системы. Досталось ей от бабки! Издевалась та над ней, как хотела. Всё не могла простить, что умрет, а девочка жить останется. Вбила себе в голову, что та потому за ней ухаживает, что радуется, что она умрет скоро, и ей всё имущество достанется. По-моему, и у девчонки от такой жизни крыша поехала.

Казалось бы, умерла бабка – всё, сама себе хозяйка, живи, как хочешь. А она – нет, не смогла. Всё бабкины слова вспоминала. Когда она у нас лежала, и сестры, и нянечки приходили к ней, уговаривали, говорили, что никому про бабкино завещание не скажут – что она всё своему брату оставила. Да у нас его никто и в глаза не видел! Не приходил он к ней не разу, хоть и живет в том же городе. Да и что это за завещание – слова-то юридической силы не имеют!

А она так ни с кем и не стала разговаривать, всё сидела и молчала, а потом, когда выписалась из больницы, сразу уехала, и никому не сказала, куда. Один раз только разоткровенничалась, сказала, что всё время бабушкино лицо видит, какое было у нее в момент смерти, и что она боится, что всегда с ней бабушкина ненависть будет, если она возьмет что-нибудь себе. Или если у нее что-нибудь появится. Помнишь, как она сказала про столб воздуха?

Ну ладно, я пошел, мне пора. Заходи, когда будешь в наших краях. И поменьше обращай внимания на чужие проблемы, лучше свои решай. Пока!

Он поднялся, улыбнулся мне на прощанье, поднял руку и ушел.

А я осталась и думала о том, как человек может испортить жизнь и себе, и окружающим, и еще о том, что не всегда хорошо, если человека помнят после его смерти, но что это человек сам своими действиями определяет, как его будут вспоминать, и что о нем будут помнить после того, как он умрет.

05.10.2002