Синоптик и фея

…и нет рук для чудес,
Кроме тех, что чисты.
БГ

Мы не знали, за что его выгнали с метеостанции. Но и я, и закадычный мой кореш Кирюха, и все остальные мальчишки не сомневались: самый точный прогноз погоды – это не тот, что говорят по телевизору, а тот, что дает алкаш Максимыч, синоптик божьей милостью. Как он предсказывал погоду – ума не приложу. Не водилось в его запущенной квартире никаких приборов, кроме убогого самогонного аппарата. И в то же самое время любой из нас мог прийти к нему, заплатить пятачок – тариф никогда не менялся! – и узнать, будет ли сегодня снег, дождь, град, или же солнце до самого вечера будет радовать нас нестерпимым блеском своего горячего сияния. За десять лет моего детства я не помню ни одного раза, чтобы он ошибся.
Это потом я узнал, что со взрослых он брал за прогноз не по пятачку, а по двадцать копеек, и, будучи ежедневно востребованным и даже популярным, каждый вечер имел бутылку, а то и две плюс некоторое количество закуски. Трезвым Максимыча видели крайне редко; и в таких случаях его даже вроде и не узнавали, потому что это был уже как бы не он, настолько  трезвость и Максимыч были несовместимы в глазах общественности.
Очень хорошо помню, как он спас нас с Кирюхой от страшенного дождя, что случился за городом аккурат в тот день, когда наш класс вывезли за город играть в «Зарницу» с одногодками из соседней школы. Теперь мало кто уже помнит, наверное, что такое «Зарница». Была некогда такая замечательная детская игра. Почти как войнушка, только круче. Две немаленькие команды вооружались макетами автоматов (очень похожими на настоящее оружие!), расходились по позициям; а потом весело и азартно нападали друг на друга, стараясь сорвать  с противника погоны (что означало, что он «убит»), и проникнуть в их штаб, дабы выкрасть полковое знамя и доставить к себе в штаб, что обеспечивало победу. Смешно, но совсем недавно, уже в более чем взрослом возрасте, я снова сыграл в эту игру, только вместо чтоб рвать друг на друге погоны, что, безусловно, добавляло драматизма, мы с мужиками с тоже немалым азартом расстреливали друг друга шариками с разноцветными красками… И стоила эта забава по сто баксов с носа.
Но я отвлекся. Утром перед «Зарницей» я пришел к Максимычу. Просто так, на всякий случай: на небе не было ни облачка, солнце скалилось в улыбке на все тридцать два градуса, и последнему идиоту было понятно, что в ближайшие два дня ничего не изменится. Тем не менее я пришел к синоптику, заплатил пятак и услышал обескураживающий прогноз:
- Дождь, сильный ветер, скорее всего, гроза. Сиди дома, пацан: будет очень мокро.
Кирюха поднял было меня на смех, но единственный мой довод сразил его наповал:
- Так сказал Максимыч.
Авторитет Максимыча был незыблем, и мы с Кирюхой обреченно принялись укладывать в рюкзаки плащи и резиновые сапоги. Родители тоже пытались было указать на несуразность наших сборов, но все та же фраза:
- Так сказал Максимыч, - мгновенно успокоила и их. В течение двух часов мы стоически выдерживали насмешки одноклассников, которые изволили удивляться, что мы не прихватили с собой валенки и лыжи. А потом в одночасье небо заволокло тучами цвета оперения помоечного голубя, и разразилась кошмарная буря. Всех охватила паника, а мы с Кирюхой, загодя экипированные как надо, спокойным шагом добрались до штаба противника, не таясь, взяли знамя и принесли своим. Игру мы выиграли, а пятачков в ежедневной выручке синоптика заметно прибавилось.
Еще одна, появившаяся чуть позже,  статья доходов Максимыча была обусловлена, если можно так выразиться,  архитектурными особенностями его квартиры. Дело в том, что во дворе дома, в котором мы жили, построили здание школы художественной гимнастики. И единственное место, откуда можно было видеть всего одно незакрашенное окно душевой, было окно второй комнаты Максимыча. Сам он в ней не присутствовал, лишь захламлял до поры порожней тарой на черный день и прочими отходами своей нехитрой жизнедеятельности. Эту площадь Максимыч в урочный час сдавал любому желающему за бешеные деньги – за рубль. Кирюха божился, что за свой честный рубль видел, как тренерша занималась в душевой с каким-то мужиком этим самым, и, вооруженный добрым морским биноклем Кирюха рассмотрел все подробности самого интересного в мире процесса. Его рассказ столь взбудоражил меня, что на следующий же день я пошел к Максимычу. Имея при себе рубль двадцать: посмотреть на это самое и заодно погоду узнать: достигнув шестнадцатилетия, я утратил привилегию платить всего лишь пятак. Максимыч порадовал меня безоблачным прогнозом и кивнул в сторону заветной комнаты, а сам пошлепал на кухню, где сквозь мутное стекло двери просматривалась непочатая еще бутылка «Пшеничной». Какой-то вялый он был, но, впрочем, в тот момент меня занимали совсем иные мысли.
Пролавировав между разным хламом к окну, я отрегулировал окуляры кирюхиного бинокля и добрых полчаса созерцал веселую возню абсолютно голых девчонок 14-16 лет. Тугие девичьи тела приятно будоражили воображение, кровь играла, и хотелось немедля чего-то такого, чего никогда еще не было, но о чем каждый день судачили пацаны во дворе. Когда же последняя грация покинула поле моего перевозбужденного зрения, я тихонько вышел в коридор и пошел на выход, но голоса, доносившиеся из кухни, остановили меня. Максимыч, оказывается, вопреки обычаю, сегодня пил не один. Более того, у него в гостях была женщина, и, судя по их разговору, пришла она только что.
- Все пьешь?
- Да.
- Знаешь, что уже до цирроза допился?
- Знаю.
- И сколько, полагаешь, тебе осталось?
- Недели две, вряд ли больше. – Голос Максимыча был каким-то чужим, неправильным и до безобразия трезвым, хотя я точно помнил, что, открывая мне дверь, синоптик был «тепленьким» и вялым.
- Ошибаешься, Рем. Опять ошибаешься! Это тело умрет на рассвете. И все.
- И все… - Голос стал совсем бесцветным.
- Рем, ну зачем, зачем ты так?! Ты же знаешь, что…
- Знаю.
- Но зачем?!
- Ада, я устал. Я чертовски устал…
- Не поминай…
- А какая мне разница?! На рассвете я навсегда покину и этот мир и все сопредельные.
- Ты просто умрешь, уйдешь в пустое небытие, как все эти несчастные смертные.
- Да, Ада, да. Я просто умру.
- Рем, умоляю тебя, не делай этого! Пожалуйста… Ради… Ну, ради хотя бы того, что было между нами когда-то…
- … каких-то пару сотен лет назад.
- Пресветлый Боже, Рем! За что ты меня и себя так жестоко казнишь? Да, да, да – я была не права. Но я десятки тысяч раз приносила уже тебе свои крылья, унижалась, просила прощения… Почему, ну почему ты не даешь мне прощения, не даешь мне покоя? Почему ты всегда был таким – неправильным? Почему ты всегда играл не по правилам? Кто вбил в голову пьяному Петру Великому, что горстка заболоченных островков в устье Невы – прекрасное место для столицы? Кто под видом нюхательного табака подсунул несчастному тульскому оружейнику кокаин, после чего он написал «Эх, еб твою мать!» на подковах, которыми аглицкую блоху подковывал? В конце концов, когда тебя за строптивость определили в медвежий угол на метеостанцию, ты и там отличился: ну кто тебя тянул за язык предсказывать сильную оттепель накануне дня, когда генсеку приспичило поохотиться по снежку на зайца? Снег и так привезли с каких-то там кудыкиных гор, а ты вылетел в эту клетушку, догнивать алкоголиком, сажать последние остатки давно изношенной печени…
- Ада, разумеется, ты права. Ты часто и во многом бывала права за те века, что я тебя знаю,  права и сейчас. Все объясняется просто: я люблю людей. Я счастлив, когда рассорившиеся в прах влюбленные почти тут же созваниваются, и через пять минут у них все еще лучше, чем было. Я счастлив, когда живущая на нищенскую пенсию бабулька вдруг находит завалившуюся за подкладку трешку, а то и целый червонец. Когда долгие годы корпящий над проектом инженер вдруг находит восхитительно простое и дешевое решение своей задачи. Но ты не представляешь себе, какая это боль – просто быть рядом с ними! Все эти века я молил Его лишь об одном: не дать мне сойти с ума… Ада, я хочу умереть. Как они. Я очень устал.
- Бедный мой ангел. Ангел дворового масштаба… Улетай, Рем. Улетай, я прошу, я умоляю тебя. Еще не поздно! И начнем все сначала…
- Нет…

Холодный пот давно тек по моей спине. Пора, давно пора мне было сматываться из этого неожиданно ставшего запредельно страшным места, но ноги подгибались, не желая идти. Наконец, я заставил себя как можно тише проскользнуть к выходу, по пути мазнув взглядом по кухонной двери. Напротив Максимыча сидела молодая женщина, и всем своим видом, включая белый халат, она сошла бы за медсестру из районного психдиспансера, когда бы не здоровенные стрекозиные крылья за спиной.
Не чуя ног ссыпался я по лестнице, лишь каким-то чудом не разбив Кирюхин бинокль, пулей промчался через двор к своему подъезду… И всю ночь не сомкнул я глаз. А утром открылось, что Максимыч умер. Соседка зашла к нему за прогнозом, и увидела синоптика уронившим голову на стол. Самое же страшное было на залитом кровью полу: труп молодой женщины с располосованными на обеих руках венами.
Потом досужие бабки раззвонили всему двору полученные из достоверных источников сведения, что Максимыч пал жертвой жесточайшего цирроза печени, а его гостья (Ада Борисовна Розенкранц, врач-хирург из ЦКБ) неизвестно из каких побуждений тут же свела счеты с жизнью.
С тех пор прошло пятнадцать лет. Я до сих пор не знаю, кем на самом деле были Рем и Ада, что такое произошло между ними двести с лишним лет назад и что за драма разыгралась тогда на замызганной кухне алкашеской квартиры. Иногда мне хочется верить, что она убедила его, и они-таки улетели… Но даже будучи пьяным, как Максимыч в свои лучшие годы, я понимаю: нет.