Тринтакль

Всяк на своем рубеже,
Инок воин и шут.
К.Кинчев

Масть пентаклей соотносится со
стихией земли и рациональной
логикой. Для них в принципе не
 важен способ или метод, которым
был получен результат. Получение
результата часто становится
самоцелью для пентакля и мерилом
 оценки других. Пентакль спрашивает,
чего ты добился, но его не интересует,
как ты этого добился.
Именно пентаклиевая логика может
породить идею супермэна, сверхчеловека,
предопределяющего наличие толпы.


Хор истово тянул литургию. Епископ, вдохнул запах белых роз украшавших церковь, прикрыл веки и простер руки с кафедры над головами затаившей дыхание паствы.
— А сейчас, возлюбленные мои братья, служители внесут корзины для пожертвований. Это не простые корзины, в них лежат деньги, оставленными добрыми самаритянами  бывшими здесь до вас. Если кто-то может помочь святой церкви, бросьте туда сколько позволяет вам Бог и подсказывает совесть. Те же кто действительно нуждается, могут взять из корзин кому сколько нужно.
Увидев что служки потащили к скамьям корзины до половины наполненные медяками и серебром, а кое где маленькими солнышками поблескивали и золотые талеры, священник развернулся и медленно сошел с аналоя. Ждавший его за портьерой кардинал, бросился ему на встречу, расплываясь в радостной улыбке.
— О, брат мой! Не нахожу слов. Какая идея! Какой результат!!! Я третий день наблюдаю за прихожанами. Большинство кидает деньги в корзины и лишь некоторые берут несколько медяков. Гениально. Папа высоко оценит вашу идею.
— О спасибо ваше преосвященство, — устало, но с достоинством ответил священник,  прикасаясь губами к кардинальскому перстню, — благо церкви ля меня превыше всего.
— Конечно.  Конечно! Брат мой! Но такая и изобретательность достойны награды, я буду ходатайствовать перед папой!
— Спасибо ваше преосвященство, а теперь позвольте мне удалится в свою келью. Мне нужно поблагодарить господа Бога нашего за то, что дал сил на служение ему, снять облачение и омыть тело. День выдался не из легких.
— Идите брат мой.
Священник, шаркающей походкой скрылся за углом. Как только он убедился, что кардинал не может его видеть с  его телом и лицом произошли разительные перемены. Плечи выпрямились, походка стала тверже, морщины разгладились, в движениях появилась грация и сила.
Отлично, думал он, мысленно потираю руки. Дело выгорело. Когда все это дойдет до папы… Да я…Да этот папский легат, будет мне еще мне ботинки целовать, не то что перстень. Главное, чтобы он раньше чем надо не догадался, а то вместо папской  резиденции вполне можно оказаться где-нибудь в Гиперборее и там проповедовать самоедами и альбатросам. А если…
Его честолюбивые размышления прервал служка.
— Монсеньер, у нас несчастье…
— Что случилось?
— Корзины…
— Что корзины? Да не молчи, недоумок! Что стряслось?
— Я еще вчера понял, что что-то не так, а сегодня внимательно следил. И деньги после пересчитал.
— Ну?
— Там меньше чем мы до того клали.
— Как это меньше? — елейный голос священника сделался резким. До скрипа. — Корзины же уносили полными!
— Да, да только была там одна медь. Все талеры золотые, и даже все серебро кто-то повытаскал. Я это вчера понял, а сегодня специально следил и заметил нескольких ребят. Банда целая. Пальцы так и мелькают. А заводилой  у них высокий такой, рыжий. Он ими командовал.
— В зеленом камзоле? С бородавкой на носу?
— Да он самый, —  удивленно проговорил служка, — Вы его знаете?
— Ах, мерзавец! Конечно, знаю! Как не знать?  Ну-ка пошли, — прошипел священник, схватил служку за ворот и потащил к своей келье. Втолкнул внутрь и захлопнул за собой дверь.
 — Слушай внимательно, все корзины с деньгами  в подвал, а ключ спрячь куда хочешь, хоть проглоти, но чтобы этот толстомордый упырь — папский посланец не должен запустить в них руки прежде чем я вернусь. Понял?
— Понял, — перекрестился испуганный служка, — как Бог свят!!!
— Не поминай в суе имя господа нашего, — тяжелая ладонь епископа то ли потрепал по щеке перепуганного мальца, то ли пощечину дала, — а если к утру не вернусь, помолись за… А впрочем… Не надо.
Взяв тяжелый, окованный железом дорожный посох, священник выскользнул из кельи.

***

Дзинь. По шлему звякнула стрела и, уйдя по скату, воткнулась в лестницу где-то около ноги. Быстрее, вверх по хлипкой, ходящей ходуном под руками, лестнице. Быстрее. Десять ступенек. Пять. Зубцы. Между ними худое горбоносое лицо. Белый шрам оскала в черной напомаженной бородке. Хищно блеснувшее лезвие копья в костистой коричневой ладони. Удар, свист стали около уха. Уклоняюсь, дергаю за древко. Худое тело вслед за древком с криком улетает через стену куда-то вниз, в самую гущу прущих на приступ. Я чуть не сорвался следом, едва удержавшись на трепыхающейся, как ванты в качку, лесенке. Сцепив руки над головой, ныряю в проем. Кувырок вперед, выход в стойку. В правой уже готовый резать и рубить меч. Подбираю щит и оглядываюсь.
Слева никого. Во всяком случае, способного держать оружие или хотя бы стоять.  А справа набегают. Человек пятнадцать, не меньше. Многовато. Хорошо, на узкой стене больше, чем двое, в ряд не встанешь.
Что-то рушится за спиной с ревом и грохотом. По ругательствам понимаю: кто-то из наших. Ага. Это Иен — огромный, по глаза заросший бородой, наемник-валлиец из второго отряда. Вояка каких мало. Силы нечеловеческой. В отряде его зовут медведь. Встает за мной, чуть поодаль. В руке здоровенная, окованная железом, палка толщиной с мою руку, и эту оглоблю он начинает медленно раскручивать в руке.
Защитники, копейщики в кожаных доспехах, ближе. Ближе! Ближе! Понеслась!!!
Лязг, звон, крики раненых. Фонтаны крови. Дубина Иена гудит над головой, выписывая восьмерки. Втягиваю голову, чтобы не попасть под удар. Прикрываю его живот и ноги. Иногда сам колю из-под щита. На моем мече кончик отточен: это война, а не турнир.
Копейщики со своими тыкалками хороши на дистанции,  но в ближнем бою почти беспомощны. Под мощными ударами Иеновой дубины древки длинных копий ломаются с сухим треском. Кожаные шлемы трещат, как тыквы. Один за другим срацины слетают вниз, на камни крепостного двора, оставляя на отполированных ногами досках темные, липкие дорожки.
Маленький, верткий, неприятно гибкий араб подныривает под дубину? Встречаю мечом, клинок увязает в горле неверного. Дергаю вбок, и тело без вскрика исчезает за краем стены. Длинное листообразное лезвие, царапая щит, уходит вбок. Хорошо, что повыбили лучников, а то они бы давно из нас ежей сделали.
Облако пыли, грохот. Стена под ногами дрожит, как норовистый конь. Осколки камня злыми пчелами жалят лицо. Нога подворачивается на чем-то липком, я теряю равновесие и валюсь вбок. В глаза бросается разноцветная плитка, которой вымощен крепостной двор. Пресвятая бого…
Огромная лапа валлийца подхватывает меня, как щенка, и ставит на ноги. В стену ударил огромный камень из катапульты. Эх, помянуть бы крепким словцом, с малым морским загибом,  маму наших горе-стрелков. Но некогда.
Рука с кривым кинжалом, как змея, пытается ужалить валлийца. Ребром щита, до треска в костях. Мечом.  Туда, где должно быть плечо или шея. Клинок вязнет — попал. Кровь брызгает на руки и в лицо. Хищная сталь царапает щеку, рвет ухо. Шлем слетел и, звякнув, исчез под ногами.  Главное, глаз цел, остальное зарастет.
Уловив момент, когда дубина Иена уходит вверх, вскидываю щит и, подшагнув черепахой, рублю по ногам. Что-то мягкое и тяжелое наваливается на щит и сползает вбок. Что-то хрустит над головой - и рядом со мной гулко, как будто пустая, стукается о настил голова, больше похожая на мятую, залитую красным соком, тыкву.  Наверху что-то ломается с треском. Ай да Иен! Кровь и серые ошметки сыплются  на меня дождем. Кровь. Удар. Удар. Кровь. Кто-то кричит? Я? Неважно! Кровь на мече. Кровь на коричневом лице. Кровь на белых шароварах. Вязкая тягучая масса на моей кольчуге. Липкая рукоять меча. Кровь. Удар. Обожгло локоть. Рука двигается. Удар. Уход. Удар. Кровь.
Воротная башня. Дверь заперта. Что-то ору без слов, чтобы привлечь внимание. И молодчина Иен понимает. Ударом ноги сносит дверь с кованых петель.
Внутри двое, молодой и старый. Со всей мочи бью молодого в грудь умбоном щита. Второй тянет из-за пояса кривую саблю. Взмах меча - и сабля со звоном летит в угол вместе с рукой.  Взмах. Следом летит голова. Штандартом разматывается белое полотно тюрбана. Алое на белом. Добить щенка и опускать ворота. И крепость наша!!! Только снять со стопора ворот подъемного механизма! И наша!!!
Оборачиваюсь, поднимаю меч. И… И не опускаю. Совсем молодой. Моему сыну могло быть столько. Сжался в углу, как побитый щенок. Косит черным глазом. Кривит рот. Боится смерти, но о пощаде молить не будет. Господи, дай мне сил его убить!  Он враг и должен быть уничтожен!!! Нет! Не могу. Не хочу. Хватит. За что я убил всех этих людей? Чтобы три дня пьянствовать и предаваться разврату на улицах этого прекрасного города, который уже к ночи будет превращен в руины? Резать раненых? Рвать с мертвых рук браслеты и из мертвых ушей серьги? Топтать розы, обрывать плющ с беседок и плескаться в белом мраморном фонтане, смывая кровь и пот в стаде таких же грязных, заросших мужиков, готовых за золотой принести заказчику голову собственной мамаши? По десятому заходу клеиться к толстой и рябой дочке маркитанта и, получив очередной отворот-поворот, слушать под окнами, как офицеры гоняют по баням визжащих гурий из халифского гарема?  А потом уйду дальше, ссыпая в кожаный кошель свою честно заработанную плату. Доля наемника. Тридцать поганых монет. Тридцать поганых монет. Пусть и золотых, но жгущих совесть не слабее тридцати серебрянников.
Опускаю руку. В тот же момент парень, гибкий, как кошка, бросается ко мне - и кривой кинжал, разрывая кольчугу, втыкается  в печень. Левша?! Рублю наискось. Разваливаю от плеча до бедра. Фонтан крови. Уже не поймешь чьей. Моей? Его? В глазах темнеет. Дыхание сбивается. Теплая струйка сбегает по низу живота, но вытереть ее нет сил. Ватные колени подгибаются. Валюсь набок. Тьма.

***

Король восседал на троне, тяжело подперев могучей дланью мясистую щеку. Чело его было мрачно, а корона съехала к левому уху. Примета была самая дурная, и прожженные царедворцы давно попрятались по углам.
Не прятался только шут. Привычки такой не имел, да и не мог. Тяжелый взгляд монарха давил и пригибал к полу. Казалось, он сейчас докрасна накалит железные бубенцы на макушке шутовского колпака, чей хозяин холодел и ежился, хотя внешне, это было почти незаметно. Лицо его имело нагловато-рассеянное выражение, с которым он встречал  нередкие взбучки жестокого и своенравного правителя.
— Шут, ты разозлил меня, — рокотал в огромной зале густой бас, — раньше ты меня веселил, смешил, иногда утомлял и раздражал. Но твоя последняя шутка… — брови  короля еще мрачнее сошлись над переносицей.
Шут промолчал, впрочем, его ответ королю был и не нужен. Он продолжал.
—  Я собираюсь примерно тебя наказать, — за троном устрашающе звякнули доспехи гвардейцев, — но ни плети, ни заточение тебя не вразумляют. Макание головой в ров тоже. Отдать тебя палачам? — вслух рассуждал король, — они покалечат тебя так, что ты не сможешь крутить свои дурацкие сальто и скакать лягушкой пугая гостей…
Шут украдкой оглядел разглаживающиеся морщины  на монаршем лбу и его улыбка сделалась чуть шире и чуть гаже.
— Может тебе что-нибудь отрубить? Не голову, нет. Что-нибудь чтобы ты не умер, но навсегда запомнил, как можно шутить в присутствии самодержца, а как нельзя. Точно. Усекновение! Отрубим мы тебе, скажем, ухо? — король поднял тяжелую косматую голову с ладони и прицелился крепким узловатым пальцем в размалеванный синей краской, орган вызывающе торчащий из под колпака — но это может повредить твоему слуху и ты не сможешь уловить неосторожное словцо, чтобы прилюдно высмеять тетерю. Не подойдет.
Шут немного расслабился. Такой оборот его вполне устраивал, знаменитый гнев который пепелил города и смирял вражеские полчища, кажется, слабел.
— Пальцы? — перст короля опустился ниже и указал на огромную, похожую на лопату конечность шута, — но тогда ты не сможешь жонглировать и бросаться салатом и помидорами в моего стряпчего.
Шут постарался скрыть и эту радость, но уголок рта предательски дрогнул. По счастью король, похоже, этого не заметил.
— Ногу? Нет! Нос… Хорошо но нет — перст государя продолжал круговые указующие движения — хорошо, но я сам безносых не люблю. Палестинских прокаженных напоминает. А может зубы вышибить?  Так шепелявить начнешь.
Улыбка шута стала заметна. Он разлепил тонкие сухие губы и произнес:
— Нет, папочка, тут только голову рубить. Голову… В ней все дело иначе то как? Иначе то никак?
— Голову, — мечтательно произнес король, — эх весело бы было. Последняя шутка шута. Чих в мешок. Так, где же я другого такого дурака  найду?
— Не найдешь папочка, ой не найдешь, — гаденько заверещал шут и плюхнулся на задницу и заболтав в воздухе  обтянутыми трико ногами.
— Ага придумал! — лицо короля просветлело, а палец как арбалетный болт нацелился на вызывающе красный гульфик, на зеленых штанах вмиг посеревшего шута, — палача ко мне! И пусть прихватит большие ножницы на конюшне, жаровню и все что надо для перевязки. Бегом!!!