No Name. Эскиз 14

Ах, Джованни, знал бы ты, что вытворял твой распутный безумный возлюбленный в пороховые жаркие шелестящие ночи, прилетающие на эту благословенную землю… Двери нашего дома растворялись в стрекочущий цикадами запущенный сад — мы выходили рука об руку — два темных эльфа, облаченных в воровские черные плащи и шелковые рубашки того же цвета. Лишь лица да ладони сияют на фоне ультрамариновых ночных декораций — сполохи от желтого масляного фонаря не уродуют нас, нам свет не нужен…
Он называл себя Иоанном, князем валашским, говорил по-гречески и по-английски с равной легкостью, мимоходом обронил, что теперь я никогда не умру — и я поверил ему. Его чувственный рот был смертельным оружием, его сила — безмерной. Он признался, что влюблен в меня до беспамятства — но я отчего-то был верен тебе, Джованни. А ты, по его словам, уехал сразу же после моей смерти.
И все эти ночи зрело в моем сердце острое семечко мести — иссиня-черная роза, распустившаяся на моей груди.
Каждую ночь — один и тот же ритуал: я просыпался в богато убранной постели, в комнате без окон, я приводил себя в порядок у зеркала, я жадно вдыхал ночь, чувствуя зреющую во мне жажду, мы выходили на охоту за золотыми детьми этой прекрасной страны — пить вино из этих драгоценных сосудов было высшим наслаждением для меня — потом возвращались, под утро, я ложился, Иоанн целовал меня, и тяжкие долгие минуты перед сном я пестовал свою черную розу, нашептывал ей придуманные заклятия, целовал тонкие лепестки. Солнечный свет, который обливает твои плечи, Джованни, запросто может убить меня сейчас — но ночь, моя возлюбленная, моя мать, моя союзница, принадлежит мне — как набор кистей, забытых тобой в спешке, и неоконченный набросок — последний мой портрет.
И я явлюсь к тебе ночью. Я разыщу тебя — это не составит труда. Я не хочу думать о том, кем я стал, что стало с телом моим — пока не отомщу тебе за твое безумное фиглярство. И этот дар не станет мне нужен…
Иоанн был всегда рядом — но это был мой бог теперь, я не мог любить его, как любил тебя — человека. Он учил меня убивать — я в совершенстве освоил эту изысканную науку. Во мне текли тысячи разных кровей — я был воссоздан из адского пламени плотью незнакомцев, траурница распахнула крылья и сидит смирно на моей руке — я сам словно бабочка, полы плаща развевает теплый ночной ветер. Весь дом уставлен моими набросками — я открыл миллионы оттенков черного цвета, я тку на своих холстах графитовую ночь, она поет под моими руками, ослепляя жемчугом полумесячной улыбки. Иоанн ждал вопросов — я же молчал. Мои ладони размыкались — из них ввысь взлетали черные бабочки, зачатые в сердце розы. Месть каталась на кончике языка карамелькой из детства — окрашивая слюну в пурпур.
Джованни, ах, если бы ты видел, как я убивал…
Я научился у тебя изысканной нежности, прячущей безумие, я обласкивал незнакомцев взглядом, словами, объятиями — они впадали в транс и становились смирнее спящих детей. Любую смерть я приносил во имя тебя — осенял твоим именем, зажатым в щепоть, тающим на губах, звенящим в воздухе. In nomine Diabolo. А потом — надрезал руку и зачарованно смотрел, как кровь — густая и темная — медленно впитывается в землю, как затягивается на глазах рана, смыкается бледная кожа ладони — сначала я пугался такой скорой метаморфозы, потом — привык. Ты сделал мне подарок, о котором я и мечтать не смел — сам того не ведая.
Когда я предстану пред тобой в вызолоченном свечами сумраке спальни — ты ведь так любишь свет, живописец! — не бойся меня, ибо первым делом я упаду перед тобой на колени со слезами благодарности — стигматами испятнавшими щеки и губы мои — предательство обернулось гибелью для моей измученной души. Спроси меня, кто я — я покажу тебе. Я сброшу одежду — моя кожа мраморно сверкнет в жидком лунном луче, я задую свечи, я протяну к тебе руки, на кончиках ногтей зажгутся бледные звезды, я улыбнусь тебе — насколько белы и остры стали мои зубы, не правда ли? — теперь укус заживет не так скоро… Смотри, Джованни, нас ждет постель — ее кружевной зев распахнут, белеют клыки складок простыней — ты вздрогнешь от ледяного прикосновения моей руки, теперь я имею полное право сказать тебе, что ты станешь рабом моим, если…
Но если — не будет.
Одна мизансцена до сих пор тлеет несгораемым угольком в моей бесконечной памяти — однажды я стоял перед огромным зеркалом в доме Иоанна и пристально глядел в глаза своему отражению: золотой пепел волос, фарфоровая белизна лица, нарисованные углем брови и ресницы, приглушающие жадный синий блеск — я проводил рукой по своей груди, я пропускал меж пальцами вьющиеся пряди, я приближал лицо к зеркалу настолько, что от моего дыхания туманилось стекло… Лоренс, надгробие самому себе, прелестная статуя на собственную могилу. Иоанн-ваятель, неведомый демон из дальних земель, некогда служивший самому Владу Тепешу, ушедший во тьму вместе с хозяином своим…. Ты сделал свое дело.
Ты свободен.
Он подошел ко мне сзади — опушенные черным собольим мехом алые рукава мантии высвободили белоснежные руки, я прижался спиной к его груди, отбросил голову ему на плечо — запах египетских благовоний исходил от его волос, губы вдумчиво ласкали мою шею. Он сказал, что я волен идти. Он устал от моей одержимости. Меня соткали из суеверий, дивных страшных легенд — я же не хотел становиться вымыслом, я жил, меня — подобно чувственным пальцам любовника — ласкала мысль о скорой встрече с моим безумным учителем.
Гибкие руки на моей груди, под черным кружевом воротника. Грустный певучий голос. Отпусти меня…
Он просил отпустить его — Иоанн, чудовище из легенд. Я засмеялся.
-Я уйду…
И покинул дом в полночь — карета ждала у порога, черные кони нетерпеливо пританцовывали в тумане. Я не мог любить бога — мне было нужно человеческое тепло.
Выкрашенный ультрамарином и сиеной жженой мой путь — из города в город, петлистой стежкой через спелые луга, под неусыпным оком луны, медовые хозяйки придорожных таверн — бессмысленные искусные слепки с моей забытой Маргарет, черные волосы, торопливая речь, яблоки золотистых грудей под панцирем корсажей… Я чуял влажный мускусный запах — след чужих рук на их совершенных телах — пытался уловить в ретуши ароматов один-единственный, который подскажет, что Джованни бежал от меня той же дорогой.
Я отпивал по глотку легкое сладкое вино урожая двадцати-, тридцатилетней давности — наутро мои нежные невесты ничего не помнили, а я уже был далеко.
Дорога стелилась по французской земле — в моем горле застоялся привкус липового меда, клевера и душистого чистого пота юных сборщиц урожая — подкатывался к сердцу август, жаркий и влажный как губка. Зарядили ночные грозы — сухой треск грома и веселые дьявольские ухмылки молний лишали меня разума — я пел и танцевал в мглистых полях, ветер пригибал к земле нескошенную пшеницу; днем я спал в маленьких заброшенных часовнях, забираясь в подпол — над моей головой пели старые пыльные доски, влюбленные парочки смущали мой полусонный разум милым голубиным воркованием — я мысленно умолял их задержаться тут до темноты, чтобы я мог присоединиться к ним… Насытившись, я вольно экспериментировал с собственным телом — медленно надрезал кожу и зачарованно смотрел, как закрываются раны — я вспомнил, что в легендах incubus можно отпугнуть распятием и забрался в дом крестьянки, не таясь: она закричала, сорвала со стены крест, ткнула мне в лицо, но я не обратился в горсть пепла — с облегчением я убил ее и аккуратно повесил на место распятие. Пальцами напоследок пробежался по изможденному лику Христа — мучительно искривленный рот, выпуклые веки… Когда-то Он был моим богом. Сейчас мой Создатель — тоже мертвец.
Я продолжал писать картины — с каждым полотном моя кисть становилась все искуснее и изощреннее — в больших городах я устраивал салоны, бомонд, побрякивая драгоценностями, стекался поглазеть на чудо — явление среди признанных седых мэтров юного гения. Я писал портреты — в них кипела жизнь, которой был лишен я — натюрморты пылали сочной жизнерадостностью красок, яблоки манили попробовать их, кровь на перьях забитой птицы искушала прикоснуться… Какая-нибудь галантная жемчужинка на лифе придворной красотки, над которой живописцы бились неделями, давалась мне за два-три взмаха кисти — за час был готов портрет мадам де ля Руж, королевской фаворитки, и она готова была от восторга расплатиться телесными утехами с юным белокурым молчаливым красавцем — я побарахтался с ней в алькове и мимолетом выведал, что мой след был верен: Джованни седьмого дня покинул Париж и направился в Кале. Нежную раковину мраморного бедра фаворитки украсил мой благодарный поцелуй — глубокий и нежный — после чего мадам уснула, я лизнул напоследок прелестную ранку и был таков.
Я не торопился — будто в изящном танце подходил все ближе к цели — через салоны, приемы, балы — завоевывая бессмертную славу первого живописца любой страны, через которую лежал мой путь — а роза на моем сердце набухала кровью, пульсировала в такт ударам сердца. В порту я нашел искусного мастера вышивать на телах людей дивные узоры — маленький китаец трудился надо мной целую ночь при желтом свете масляной коптилки — над сердцем распустила лепестки маленькая черная роза. На палубе корабля я разгуливал в расстегнутой на груди рубашке — такая фривольность прощалась молодому художнику. Путешественницы, затянутые в гипюр и шелк «дорожных» платьев, в сопровождении маленьких забавных арапчат, подходили ко мне сами — как мотыльки на бледный свет фонаря — расспрашивали про татуировку, просили позволения коснуться ее — разумеется, после обмена ритуальными любезностями я провожал даму до ее каюты и выходил через час, промакивая губы вышитым платком: спящая красавица в пене кружев за моей спиной даже не шевелилась… Нет, Джованни, я не был настолько глуп, чтобы убивать в настолько замкнутом пространстве, как корабль — я довольствовался крысами и — изредка — матросами, чью смерть списывали на болезнь. Высший свет дарил мне лишь несколько капель своей драгоценной крови — как хорошее вино после дешевой настойки. Я упивался собственной властью — потерял рассудок, был счастлив до фатального помрачения ума, в тайной темной жизни своей я нашел то, что искал всегда — безграничную свободу.
И медлил, медлил в предвкушении, готовясь оборвать последнюю ниточку, которая патокой тянулась из прошлого — из светлого моего, безрассудного прошлого.
Теперь меня безмерно зачаровывал вид огня — я мог часами неподвижно стоять, глядя на костер, вокруг которого снова — как вечность назад — танцевали смуглые полуобнаженные люди, их верткие блестящие тела задевали меня в иероглифически вычурной пляске — и с каждым прикосновением я вздрагивал от наслаждения. Рыжими лоскутами рвалось в низкое небо яростное пламя — обугливались в его жаркой глотке поздние спелые яблоки — подношения забавным языческим божкам, ко мне снова льнули пшеничные красавицы в полотняных платьях — поверх их облитых патокой загара круглых плеч я смотрел в ревущее пламя — смотрел неотрывно, лишь краем губ принимая восторженные, отдающие луком и вином поцелуи. Вот что может принести мне смерть — единственное во всем мире… Я преклонялся перед огнем, я трепетал перед ним как язычник перед измазанным кровью ягненка идолом, язык мой немел от жажды, плоть твердела, пальцы вздрагивали. Смерть стояла против смерти — элегантный вызов, немое восхищение силой противника, почти неодолимое влечение испробовать на себе прощальный поцелуй.
Но огонь был равнодушен ко мне.
Я тянулся к тому, что убьет меня, с жадностью назойливого одержимого любовника — точно так же я стремился угодить в объятия Арнольдини, даже увертываясь и уходя. Узор пламени был соткан из миллионов живых золотых извивающихся ящерок — они сплетались в диком танце, совокуплялись, свивались и распадались в пепел, тут же рождались новые юркие танцоры — в их объятиях я сам рассыпался огненным дождем. Мои пальцы дрожали в опасной близости от трепещущих язычков моих ласковых саламандр, их дыхание опаляло кожу — я отдергивал руку лишь тогда, когда сладостная боль становилась нестерпимой.
И с нежностью думал о том, что стерплю все — когда наконец увижу его.
На пути своем, то тут, то там, я встречал мелкие доказательства того, что Джованни проезжал эти места — в мыслях смертных он представал передо мной — усталый, испуганный, потрясенный, в забрызганном грязью дорожном плаще, со спутанными ветром волосами — я чувствовал вкус мяса и вина на своем языке, я смотрел на женщин из маленьких таверн его глазами, я касался их пышных смуглых бедер его чуткими пальцами, я говорил с ними на его языке, его голосом — и они послушно вспоминали, когда странный незнакомец останавливался здесь на постой, и куда он направлялся на рассвете… Одна из женщин даже принесла мне обрывок полотняной салфетки — угольком на ней был сделан изящный набросок лица, не принадлежащего ни мужчине, ни женщине — я подметил схожесть портретных черт с моими и спросил позволения у мадемуазель забрать рисунок с собой. Она позволила — за поцелуй и несколько монет.
След привел меня в Кале, оттуда я направился в Лондон, а там затаился на время…Теперь я знал, что недалек от цели. Смуглые италийские ночи, яблочный аромат поздних вечеров Франции и моросящие лунные небеса земли, где я был рожден женщиной и вскормлен дьяволом — все теперь стало единым для меня, под синими студеными сводами английских ночей, похожих друг на друга как две капли венозной крови, я бродил, не таясь, высматривая лакомый кусочек в переулках, где некогда смазливый отрок дворянского рода шастал в поисках приключений. Иной раз на меня накатывала мучительная томящая ностальгия по смертному ребенку, погребенному в затвердевшей белоснежной плоти моего новорожденного тела, — тогда я отправлялся гулять по тем самым улочкам, где некогда пролегал мой нехитрый путь — будто в темном лабиринте своей души искал эхо его голоса — голоса юного Лоренса. Вот здесь — здесь, у глухой стены поймал меня грабитель, вот к этой церкви (я остановился перед ее резными дверьми и глубоко вздохнул) привел меня тогда, в ту ночь, пугливый петлистый бег, и от ее порога я ранним утром отправился искать место для ночлега.
Рука, занесенная для удара, медлит мгновение. Гулко бьют часы на городской башне — полночь, как символично…
Пастору снова не спится — он открывает мне после первого же удара, но придерживает дверь рукой, настороженно вглядываясь в мое лицо, затененное полями шляпы. Лунный свет путается в рассыпанных по плечам волосах, отблескивает на скуле — я вижу себя в прозрачных голубых глазах старика, я дарю ему улыбку сомкнутыми губами, я шепчу:
-Вы узнали меня, отче?…
Он молча кивает и сторонится, давая мне пройти. Оглушает и сбивает с ног душный аромат воска, плоский темный крест плывет над моей головой, выступая из сливочного оттенка стены, — все как и тысячу лет назад, я ступаю след в след за самим собой.
-Мальчик… — голос пастора за моей спиной дрожит. — Что с тобой стало, Лоренс Мортимер?
Он помнит мое имя… Я закрыл глаза.
-Ты пришел исповедаться?
-Я обратился в другую веру, отче…
Он кладет руку мне на плечо, прикосновение проникает в кровь, отравляет ладанным душком, впитывается в кожу, кровоточит как стигмат. Не смог он уберечь меня тогда — не вышел трусливо на мой вскрик, не взглянул, кто вошел следом за мальчишкой в услужливо распахнутые двери, подменил себя демоном бледным с рубиновым перстнем на узком длинном пальце — та же рука на моем плече, звук дыхания, шорох одежды. До мучительной боли свело скулы, я прикусил губу, по подбородку заструилась теплая кровь. Почти вальсовый разворот — мы с ним лицом к лицу, испуганные голубые глаза, крик забился в морщинистом горле, я зажал его влажный старческий рот нежной ладонью. Грешные мыслишки его насмешили меня — я улыбнулся затаенным мечтам, увидев в них себя, в обличье прелестного смертного мальчика, каким я явился ему в ту, первую ночь, лежащим на узкой чистой постели — скоромное блюдо в великий пост, самый потаенный и сладостный грех, о котором ему только мечталось одинокими ночами… Улыбка моя напугала пастора еще больше — он бешено завращал глазами и наладился было упасть в обморок, но я удержал его, крепче прижав к себе — и почуял бедром, как шевельнулась под сутаной древняя усталая плоть. Тихо смеясь, я прильнул губами к его шее — под дряблою кожей ритмично и скоро билась застоявшаяся кровь.
-У тебя свой бог, мой милый, — прошептал я, вдыхая больной старческий запах, сочащийся из его кожи. — Вот пусть он и наказывает тебя за недостойное святого вожделение…
Пастор сполз на пол, цепляясь за мою одежду. Я переступил через него, мельком отметив, что своей кровью запятнал его белый воротничок, и направился к выходу. Дверной проем оскалился зубцами островерхих крыш, над которыми перемигивались бледные звезды. In nomine Diabolo. Amen.
И смех вдоль улицы — как развевающийся шарф бешеного всадника, твои глаза, Джованни, млечные опаловые глаза, серебро расплавлено в тигле безумия, ты не опустился до того, чтобы молиться перед сном, милый безбожник, но ты ждешь своего бессмертного возлюбленного, ждешь каждый вечер, сам того не ведая… Я, как истинная кокетка, черт побери, заставлю вас помучиться, сеньор, зато, когда томление тела вашего достигнет предела, и душа ваша истончится до кисейной занавеси в выеденных временем прорехах, я приду к вам. И мы будем вместе, как вам мечталось втайне. Будем. Я клянусь.
А пока мне нужно было навестить родовое гнездо.
Сколько я отсутствовал? Больше трех лет… Дорога ложилась под копыта моего коня послушной шлюхой, я с наслаждением топтал ее, ибо победителей не судят, мой синьор. Скудное зимнее солнце укатилось за горизонт, лес и поля заволокло морозной синевой, ночь распускалась в моем сердце, хрустел под копытами коня молодой ледок, бесснежные холмы дышали холодом. Знакомый поворот, аллея голых дубов, в ветвях которых путаются редкие звезды, очертания моего замка в арке искривленных сучьев — зубчатые верхушки башен, мертвые черные стены, оскаленные рты выбитых окон… Уже спешившись, я знал, что никого не найду в заброшенных залах, в анфиладе пустых гулких комнат, истекающих гнилью и холодом. Я прошел весь дом, до последнего закоулка.
Мебели почти не осталось — все растащили. Камин затянула поволока паутины, мерцающей морозно на фоне угольно-черной кладки. Портрет отца исчез со стены, от люстры остался только ржавый обод на цепи, в моей спальне сквозь драный балдахин на голые доски кровати косо падал ночной сумеречный свет. Я вышел из ворот, жадно глотая воздух. Еще несколько шагов за угол, спуститься по склону, минуя стеклянно блестящий черный пруд — и вот он, передо мной, наш последний приют, наша фамильная гробница — серая кладка, ангел над входом, тонкие графитовые сучья кустарника внахлест перекрывают небо.
Она там, рядом с отцом. Я не стал заходить внутрь, просто постоял у входа, пытаясь — безуспешно — выловить в бездне черной души моей хоть какие-нибудь жалкие крохи горя. Замок теперь мой, всецело мой. Я займусь его обустройством, я сделаю из него убежище, я заставлю себя полюбить его, я смогу… И, с каким-то злорадным удовольствием, смешанным с томительной нежностью, я решил, что знаю, чей портрет украсит стену залы теперь. Нужно выждать время до весны. До первых майских грозовых судорог, до теплых ночей, пропитанных свежестью и сладким запахом листвы. Потерпи, мой любимый, недолго осталось…
А у меня времени вдоволь.